Запись 10-я. Конспект: Письмо. Мембрана. Лохматый я
Вчерашний день был для меня той самой бумагой, через которую химики фильтруют свои растворы: все взвешенные частицы, все лишнее остается на этой бумаге. И утром я спустился вниз начисто отдистиллированный, прозрачный.
Внизу, в вестибюле, за столиком, контролерша, поглядывая на часы, записывала нумера входящих. Ее имя - Ю… впрочем, лучше не назову ее цифр, потому что боюсь, как бы не написать о ней чего-нибудь плохого. Хотя, в сущности, это - очень почтенная пожилая женщина. Единственное, что мне в ней не нравится, - это то, что щеки у ней несколько обвисли - как рыбьи жабры (казалось бы: что тут такого?).
Она скрипнула пером, я увидел себя на странице: "Д-503" - и - рядом клякса.
Только что я хотел обратить на это ее внимание, как вдруг она подняла голову - и капнула в меня чернильной этакой улыбочкой:
- А вот письмо. Да. Получите, дорогой, - да, да, получите.
Я знал: прочтенное ею письмо - должно еще пройти через Бюро Хранителей (думаю, излишне объяснять этот естественный порядок) и не позже 12 будет у меня. Но я был смущен этой самой улыбочкой, чернильная капля замутила мой прозрачный раствор. Настолько, что позже на постройке "Интеграла" я никак не мог сосредоточиться - и даже однажды ошибся в вычислениях, чего со мной никогда не бывало.
В 12 часов - опять розовато-коричневые рыбьи жабры, улыбочка - и наконец письмо у меня в руках. Не зная почему, я не прочел его здесь же, а сунул в карман - и скорее к себе в комнату. Развернул, пробежал глазами и - сел… Это было официальное извещение, что на меня записался нумер I-330 и что сегодня в 21 я должен явиться к ней - внизу адрес…
Нет: после всего, что было, после того как я настолько недвусмысленно показал свое отношение к ней. Вдобавок ведь она даже не знала: был ли я в Бюро Хранителей, - ведь ей неоткуда было узнать, что я был болен, - ну, вообще не мог… И несмотря на все -
В голове у меня крутилось, гудело динамо. Будда - желтое - ландыши - розовый полумесяц… Да, и вот это - и вот это еще: сегодня хотела ко мне зайти О. Показать ей это извещение - относительно I-330? Я не знаю: она не поверит (да и как, в самом деле, поверить?), что я здесь ни при чем, что я совершенно… И знаю: будет трудный, нелепый, абсолютно нелогичный разговор… Нет, только не это. Пусть все решится механически: просто пошлю ей копию с извещения.
Я торопливо засовывал извещение в карман - и увидел эту свою ужасную, обезьянью руку. Вспомнилось, как она, I, тогда на прогулке взяла мою руку, смотрела на нее. Неужели она действительно…
И вот без четверти 21. Белая ночь. Все зеленовато-стеклянное. Но это какое-то другое, хрупкое стекло - не наше, не настоящее, это - тонкая стеклянная скорлупа, а под скорлупой крутится, несется, гудит… И я не удивлюсь, если сейчас круглыми медленными дымами подымутся вверх купола аудиториумов, и пожилая луна улыбнется чернильно - как та, за столиком нынче утром, и во всех домах сразу опустятся все шторы, и за шторами -.
Странное ощущение: я чувствовал ребра - это какие-то железные прутья и мешают - положительно мешают сердцу, тесно, не хватает места. Я стоял у стеклянной двери с золотыми цифрами: I-330. I, спиною ко мне, над столом, что-то писала. Я вошел…
- Вот… - протянул я ей розовый билет. - Я получил сегодня извещение и явился.
- Как вы аккуратны! Минутку - можно? Присядьте, я только кончу.
Опять опустила глаза в письмо - и что там у ней внутри за опущенными шторами? Что она скажет - что сделает через секунду? Как это узнать, вычислить, когда вся она - оттуда, из дикой, древней страны снов.
Я молча смотрел на нее. Ребра - железные прутья, тесно… Когда она говорит - лицо у ней как быстрое, сверкающее колесо: не разглядеть отдельных спиц. Но сейчас колесо - неподвижно. И я увидел странное сочетание: высоко вздернутые у висков темные брови - насмешливый острый треугольник, обращенный вершиною вверх - две глубокие морщинки, от носа к углам рта. И эти два треугольника как-то противоречили один другому, клали на все лицо этот неприятный, раздражающий Х - как крест: перечеркнутое крестом лицо.
Колесо завертелось, спицы слились…
- А ведь вы не были в Бюро Хранителей?
- Я был… Я не мог: я был болен.
- Да. Ну, я так и думала: что-нибудь вам должно было помешать - все равно что (острые зубы, улыбка). Но зато теперь вы - в моих руках. Вы помните: "Всякий нумер, в течение 48 часов не заявивший Бюро, считается…"
Сердце стукнуло так, что прутья согнулись. Как мальчишка, - глупо, как мальчишка, попался, глупо молчал. И чувствовал: запутался - ни рукой, ни ногой…
Она встала, потянулась лениво. Надавила кнопку, с легким треском упали со всех сторон шторы. Я был отрезан от мира - вдвоем с ней.
I была где-то там, у меня за спиной, возле шкафа. Юнифа шуршала, падала - я слушал - весь слушал. И вспомнилось… нет: сверкнуло в одну сотую секунды…
Мне пришлось недавно исчислить кривизну уличной мембраны нового типа (теперь эти мембраны, изящно задекорированные, на всех проспектах записывают для Бюро Хранителей уличные разговоры). И помню: вогнутая, розовая трепещущая перепонка - странное существо, состоящее только из одного органа - уха. Я был сейчас такой мембраной.
Вот теперь щелкнула кнопка у ворота - на груди - еще ниже. Стеклянный шелк шуршит по плечам, коленям - по полу. Я слышу - и это еще яснее, чем видеть, - из голубовато-серой шелковой груды вышагнула одна нога и другая…
Туго натянутая мембрана дрожит и записывает тишину. Нет: резкие, с бесконечными паузами - удары молота о прутья. И я слышу - я вижу: она, сзади, думает секунду.
Вот - двери шкафа, вот - стукнула какая-то крышка - и снова шелк, шелк…
- Ну, пожалуйста.
Я обернулся. Она была в легком, шафранно-желтом, древнего образца платье. Это было в тысячу раз злее, чем если бы она была без всего. Две острые точки - сквозь тонкую ткань, тлеющие розовым - два угля сквозь пепел. Два нежно-круглых колена…
Она сидела в низеньком кресле. На четырехугольном столике перед ней - флакон с чем-то ядовито-зеленым, два крошечных стаканчика на ножках. В углу рта у нее дымилось - в тончайшей бумажной трубочке это древнее курение (как называется - сейчас забыл).
Мембрана все еще дрожала. Молот бил там - внутри у меня - в накаленные докрасна прутья. Я отчетливо слышал каждый удар и… и вдруг она это тоже слышит?
Но она спокойно дымила, спокойно поглядывала на меня и небрежно стряхнула пепел - на мой розовый билетик.
Как можно хладнокровнее - я спросил:
- Послушайте, в таком случае - зачем же вы записались на меня? И зачем заставили меня прийти сюда?
Будто и не слышит. Налила из флакона в стаканчик, отхлебнула.
- Прелестный ликер. Хотите?
Тут только я понял: алкоголь. Молнией мелькнуло вчерашнее: каменная рука Благодетеля, нестерпимое лезвие луча, но там: на Кубе - это вот, с закинутой головой, распростертое тело. Я вздрогнул.
- Слушайте, - сказал я, - ведь вы же знаете: всех отравляющих себя никотином и особенно алкоголем - Единое Государство беспощадно…
Темные брови - высоко к вискам, острый насмешливый треугольник:
- Быстро уничтожить немногих - разумней, чем дать возможность многим губить себя - и вырождение - и так далее. Это до непристойности верно.
- Да… до непристойности.
- Да компанийку вот этаких вот лысых, голых истин - выпустить на улицу… Нет, вы представьте себе… ну, хоть этого неизменнейшего моего обожателя - ну, да вы его знаете, - представьте, что он сбросил с себя всю эту ложь одежд - и в истинном виде среди публики… Ох!
Она смеялась. Но мне ясно был виден ее нижний скорбный треугольник: две глубокие складки от углов рта к носу. И почему-то от этих складок мне стало ясно: тот, двоякоизогнутый, сутулый и крылоухий - обнимал ее - такую… Он…
Впрочем, сейчас я стараюсь передать тогдашние свои - ненормальные - ощущения. Теперь, когда я это пишу, я сознаю прекрасно: все это так и должно быть, и он, как всякий честный нумер, имеет право на радости - и было бы несправедливо… Ну, да это ясно.
I смеялась очень странно и долго. Потом пристально посмотрела на меня - внутрь:
- А главное - я с вами совершенно спокойна. Вы такой милый - о, я уверена в этом, - вы и не подумаете пойти в Бюро и сообщить, что вот я - пью ликер, я - курю. Вы будете больны - или вы будете заняты - или уж не знаю что. Больше: я уверена - вы сейчас будете пить со мной этот очаровательный яд…
Какой наглый, издевающийся тон. Я определенно чувствовал: сейчас опять ненавижу ее. Впрочем, почему "сейчас"? Я ненавидел ее все время.
Опрокинула в рот весь стаканчик зеленого яда, встала и, просвечивая сквозь шафранное розовым, - сделала несколько шагов - остановилась сзади моего кресла…
Вдруг - рука вокруг моей шеи - губами в губы… нет, куда-то еще глубже, еще страшнее… Клянусь, это было совершенно неожиданно для меня, и, может быть, только потому… Ведь не мог же я - сейчас я это понимаю совершенно отчетливо, - не мог же я сам хотеть того, что потом случилось.
Нестерпимо-сладкие губы (я полагаю - это был вкус "ликера") - и в меня влит глоток жгучего яда - и еще - и еще… Я отстегнулся от земли и самостоятельной планетой, неистово вращаясь, понесся вниз, вниз - по какой-то невычисленной орбите…
Дальнейшее я могу описать только приблизительно, только путем более или менее близких аналогий.
Раньше мне это как-то никогда не приходило в голову - но ведь это именно так: мы, на земле, все время ходим над клокочущим, багровым морем огня, скрытого там - в чреве земли. Но никогда не думаем об этом. И вот вдруг бы тонкая скорлупа у нас под ногами стала стеклянной, вдруг бы мы увидели…
Я стал стеклянным. Я увидел - в себе, внутри.
Было два меня. Один я - прежний, Д-503, нумер Д-503, а другой… Раньше он только чуть высовывал свои лохматые лапы из скорлупы, а теперь вылезал весь, скорлупа трещала, вот сейчас разлетится в куски и… и что тогда?
Изо всех сил ухватившись за соломинку - за ручки кресла - я спросил, чтобы услышать себя - того, прежнего:
- Где… где вы достали этот… этот яд?
- О, это! Просто один медик, один из моих…
- "Из моих"? "Из моих" - кого?
И этот другой - вдруг выпрыгнул и заорал:
- Я не позволю! Я хочу, чтоб никто, кроме меня. Я убью всякого, кто… Потому что вас - я вас -
Я увидел: лохматыми лапами он грубо схватил ее, разодрал у ней тонкий шелк, впился зубами - я точно помню: именно зубами.
Уж не знаю как - I выскользнула. И вот - глаза задернуты этой проклятой непроницаемой шторой - она стояла, прислонившись спиной к шкафу, и слушала меня.
Помню: я был на полу, обнимал ее ноги, целовал колени. И молил: "Сейчас - сейчас же - сию же минуту…"
Острые зубы - острый, насмешливый треугольник бровей. Она наклонилась, молча отстегнула мою бляху.
"Да! Да, милая - милая", - я стал торопливо сбрасывать с себя юнифу. Но I - так же молчаливо - поднесла к самым моим глазам часы на моей бляхе. Было без пяти минут 22.30.
Я похолодел. Я знал, что это значит - показаться на улице позже 22.30. Все мое сумасшествие - сразу как сдунуло. Я - был я. Мне было ясно одно: я ненавижу ее, ненавижу, ненавижу!
Не прощаясь, не оглядываясь - я кинулся вон из комнаты. Кое-как прикалывая бляху на бегу, через ступени - по запасной лестнице (боялся - кого-нибудь встречу в лифте) - выскочил на пустой проспект.
Все было на своем месте - такое простое, обычное, закономерное: стеклянные, сияющие огнями дома, стеклянное бледное небо, зеленоватая неподвижная ночь. Но под этим тихим прохладным стеклом - неслось неслышно буйное, багровое, лохматое. И я, задыхаясь, мчался - чтобы не опоздать.
Вдруг почувствовал: наспех приколотая бляха - отстегивается - отстегнулась, звякнула о стеклянный тротуар. Нагнулся поднять - и в секундной тишине: чей-то топот сзади. Обернулся: из-за угла поворачивало что-то маленькое, изогнутое. Так, по крайней мере, мне тогда показалось.
Я понесся во весь дух - только в ушах свистело. У входа остановился: на часах было без одной минуты 22.30. Прислушался: сзади никого. Все это - явно была нелепая фантазия, действие яда.
Ночь была мучительна. Кровать подо мною подымалась, опускалась и вновь подымалась - плыла по синусоиде. Я внушал себе: "Ночью - нумера обязаны спать; это обязанность - такая же, как работа днем. Это необходимо, чтобы работать днем. Не спать ночью - преступно…" И все же не мог, не мог.
Я гибну. Я не в состоянии выполнять свои обязанности перед Единым Государством… Я…
Запись 11-я. Конспект: …Нет, не могу, пусть так, без конспекта
Вечер. Легкий туман. Небо задернуто золотисто-молочной тканью, и не видно: что там - дальше, выше. Древние знали, что там их величайший, скучающий скептик - Бог. Мы знаем, что там хрустально-синее, голое, непристойное ничто. Я теперь не знаю, что там я слишком много узнал. Знание, абсолютно уверенное в том, что оно безошибочно, - это вера. У меня была твердая вера в себя, я верил, что знаю в себе все. И вот -
Я - перед зеркалом. И первый раз в жизни - именно так первый раз в жизни - вижу себя ясно, отчетливо, сознательно - с изумлением вижу себя, как кого-то "его". Вот я - он: черные, прочерченные по прямой брови; и между ними - как шрам - вертикальная морщина (не знаю, была ли она раньше). Стальные, серые глаза, обведенные тенью бессонной ночи; и за этой сталью… оказывается, я никогда не знал, что там. И из "там" (это "там" одновременно и здесь, и бесконечно далеко) - из "там" я гляжу на себя - на него и твердо знаю: он - с прочерченными по прямой бровями - посторонний, чужой мне, я встретился с ним первый раз в жизни. А я настоящий, я - не - он…
Нет: точка. Все это - пустяки, и все эти нелепые ощущения - бред, результат вчерашнего отравления… Чем: глотком зеленого яда - или ею? Все равно. Я записываю это, только чтобы показать, как может странно запутаться и сбиться человеческий - такой точный и острый - разум. Тот разум, который даже эту, пугавшую древних, бесконечность сумел сделать удобоваримой - посредством…
Щелк нумератора - и цифры: R-13. Пусть, я даже рад: сейчас одному мне было бы…
Через 20 минут:
На плоскости бумаги, в двухмерном мире - эти строки рядом, но в другом мире… Я теряю цифроощущение: 20 минут - это может быть 200 или 200000. И это так дико: спокойно, размеренно, обдумывая каждое слово, записывать то, что было у меня с R. Все равно как если бы вы, положив нога на ногу, сели в кресло у собственной своей кровати - с любопытством смотрели, как вы, вы же - корчитесь на этой кровати.
Когда вошел R-13, я был совершенно спокоен и нормален. С чувством искреннего восхищения я стал говорить о том, как великолепно ему удалось хореизировать приговор и что больше всего именно этими хореями был изрублен, уничтожен тот безумец.
- …И даже так: если бы мне предложили сделать схематический чертеж Машины Благодетеля, я бы непременно - непременно как-нибудь нанес на этом чертеже ваши хореи, - закончил я.
Вдруг вижу: у R - матовеют глаза, сереют губы.
- Что с вами?
- Что-что? Ну… Ну просто надоело: все кругом - приговор, приговор. Не желаю больше об этом - вот и все. Ну, не желаю!
Он насупился, тер затылок - этот свой чемоданчик с посторонним, непонятным мне багажом. Пауза. Вот нашел в чемоданчике что-то, вытащил, развертывает, развернул - залакировались смехом глаза, вскочил.
- А вот для вашего "Интеграла" я сочиняю… это - да! Это вот да!
Прежний: губы шлепают, брызжут, слова хлещут фонтаном.
- Понимаете ("п" - фонтан) - древняя легенда о рае… Это ведь о нас, о теперь. Да! Вы вдумайтесь. Тем двум в раю - был предоставлен выбор: или счастье без свободы - или свобода без счастья; третьего не дано. Они, олухи, выбрали свободу - и что же: понятно - потом века тосковали об оковах. Об оковах - понимаете, - вот о чем мировая скорбь. Века! И только мы снова догадались, как вернуть счастье… Нет, вы дальше - дальше слушайте! Древний Бог и мы - рядом, за одним столом. Да! Мы помогли Богу окончательно одолеть диавола - это ведь он толкнул людей нарушить запрет и вкусить пагубной свободы, он - змий ехидный. А мы сапожищем на головку ему - тррах. И готово: опять рай. И мы снова простодушны, невинны, как Адам и Ева. Никакой этой путаницы о добре, зле: все - очень просто, райски, детски просто. Благодетель, Машина, Куб, Газовый Колокол, Хранители - все это добро, все это - величественно, прекрасно, благородно, возвышенно, кристально-чисто. Потому что это охраняет нашу несвободу - то есть наше счастье. Это древние стали бы тут судить, рядить, ломать голову - этика, неэтика… Ну, да ладно; словом, вот этакую вот райскую поэмку, а? И при этом тон серьезнейший… понимаете? Штучка, а?
Ну еще бы не понять. Помню, я подумал: "Такая у него нелепая, асимметричная внешность и такой правильно мыслящий ум". И оттого он так близок мне - настоящему мне (я все же считаю прежнего себя - настоящим, все теперешнее - это, конечно, только болезнь).
R, очевидно, прочел это у меня на лбу, обнял меня за плечи, захохотал.
- Ах вы… Адам! Да, кстати, насчет Евы… - Он порылся в кармане, вытащил записную книжку, перелистал. - Послезавтра… нет: через два дня - у О розовый талон к вам. Так как вы? По-прежнему? Хотите, чтобы она…
- Ну да, ясно.
- Так и скажу. А то сама она, видите ли, стесняется… Такая, я вам скажу, история! Меня она только так, розово-талонно, а вас… И не говорит, что это четвертый влез в наш треугольник. Кто - кайтесь, греховодник, ну?
Во мне взвился занавес, и - шелест шелка, зеленый флакон, губы… И ни к чему, некстати - у меня вырвалось (если бы я удержался!):
- А скажите: вам когда-нибудь случалось пробовать никотин или алкоголь?
R подобрал губы, поглядел на меня исподлобья. Я совершенно ясно слышал его мысли: "Приятель-то ты - приятель… А все-таки…" И ответ:
- Да как сказать? Собственно - нет. Но я знал одну женщину…
- I, - закричал я.
- Как… вы - вы тоже с нею? - налился смехом, захлебнулся и сейчас брызнет.
Зеркало у меня висело так, что смотреться в него надо было через стол: отсюда, с кресла, я видел только свой лоб и брови.
И вот я - настоящий - увидел в зеркале исковерканную прыгающую прямую бровей, и я настоящий - услышал дикий, отвратительный крик:
- Что "тоже"? Нет: что такое "тоже"? Нет - я требую.
Распяленные негрские губы. Вытаращенные глаза… Я - настоящий крепко схватил за шиворот этого другого себя - дикого, лохматого, тяжело дышащего. Я - настоящий - сказал ему, R:
- Простите меня, ради Благодетеля. Я совсем болен, не сплю. Не понимаю, что со мной…
Толстые губы мимолетно усмехнулись:
- Да-да-да! Я понимаю - я понимаю! Мне все это знакомо… разумеется, теоретически. Прощайте!
В дверях повернулся черным мячиком - назад к столу, бросил на стол книгу:
- Последняя моя… Нарочно принес - чуть не забыл. Прощайте… - "п" брызнуло в меня, укатился…
Я - один. Или вернее: наедине с этим, другим "я". Я - в кресле, и, положив нога на ногу, из какого-то "там" с любопытством гляжу, как я - я же - корчусь на кровати.