И, хотя голос его был совершенно спокойный и ровный, всколыхнулось сердце у ней, и слезы полились из глаз.
И вот в эту-то самую минуту в передней послышались чьи-то тяжелые шаги. Она чуть не вскрикнула: это были те самые шаги, которые померещились ей в дремоте. Она как-то дернулась с дивана с глазами, еще полными слез, но потемневшими от испуга.
Ее непонятный ужас на миг передался и ему. Он тут же взял себя в руки.
В дверях стоял высокий костлявый мужик. И ни она, ни Дружинин не узнали в нем дворника того дома, где жил Стрельников.
- Кто такой? Что надо?
Дворник протянул к ней записку. Но та не решалась ее взять, и Дружинин заметил, что белевший в протянутой руке клочок бумаги был незапечатан и измят; это обстоятельство усилило его тревогу.
Досадуя на себя за свою нервность, он взял из рук дворника записку и подошел с ней к девушке. Но та сжалась в углу, и он заметил, как она дрожала и все теми же испуганными глазами глядела на этот измятый клочок бумаги.
Дворник стоял в дверях. Дружинин сунул руку в карман, достал мелочь и, отпуская дворника, спросил:
- От кого?
Прежде, чем дворник успел пробормотать ответ, он уже знал, от кого и, когда тот ушел, нерешительно вертел записку в руках, предчувствуя, что в этой записке мало доброго.
Еще не вполне понимая, откуда у нее этот страх, он опять подал ей записку:
- Прочтите и успокойтесь. Я уверен, что все ваши опасения сейчас же рассеются.
Она, было, взяла записку, даже попыталась встать к огню, чтобы прочесть ее, но не могла совладать с собою.
- Это что-нибудь ужасное. Почему записка? Почему нет его?
В Дружинине опять шевельнулось ревнивое, недоброжелательное чувство, но он поборол его:
- Мало ли что бывает.
Записка вздрогнула в ее руке. Он уже с нетерпеливой досадой прибавил:
- Я вовсе не хочу сказать ничего такого. Читайте и успокойтесь.
Его самого мучило любопытство.
Она раскрыла записку. Увидела незнакомый почерк.
- Это не он писал.
И рука опять опустилась.
С усилием, бледнея и стыдясь своей слабости, она почти умоляюще обратилась к Дружинину:
- Я не могу. Прошу, прочтите вы.
- Но, может быть… - нерешительно начал он.
Она нервно перебила его:
- Читайте, читайте! - И, как бы оправдываясь и извиняясь, прибавила:
- Я, должно быть, больна. - Заторопила: - Читайте.
Он подошел к лампе, раскрыл письмо.
Карандашом, с сильными нажимами, были написаны несколько строк, которые он охватил сразу.
"Умоляю, поспешите. Он обезображен. Без глаз".
Подписи не было.
И потому, что Дружинин не поворачивался и не произносил вслух прочитанных слов, она убедилась, что случилось страшное, непоправимое.
Не успел Дружинин опомниться, как записка очутилась в ее руках.
В первое мгновение она потерялась: слова - "обезображен", "без глаз", не находили своего настоящего освещения.
Но Дружинину было все ясно. Сам понимая ненужность своих слов, он, однако же, пытался что-то говорить:
- Все, может быть, не так страшно. Истерическая выходка, выдумка. Угроза.
- Нет, это свершилось. Месть судьбы. Незаслуженная казнь.
- Да, нет же. Так нельзя… Я уверен…
Она молча заметалась, не слушая его. Схватила платок, но бросила, попалась шапочка у зеркала, быстро надела ее и привычно взглянула в зеркало. Но вдруг содрогнулась, как будто там увидела не себя, а эти слова: "обезображен", "без глаз". Тут только застонала, схватилась за голову и бросилась к двери.
Дружинин последовал за нею, поспешая за ее торопливыми шагами, бестолково сбиваясь в своей походке.
В темном, обезлистевшем саду, через который они, казалось, особенно долго проходили, несомненное представилось еще более чудовищным. Случилась беда, и надо было спешить на помощь товарищу. Как случилось, это было для него совершенно ясно. И потому его воображению ярко представилось обожженное лицо с выжженными глазами, до того ярко, что в горле ощутилась тошнота. Они вступили в аллею, окаймленную хвоей, и от этого смолистого, въедчивого запаха ощущение тошноты усилилось.
На повороте он как-то неловко задел ее и совершенно машинально сказал:
- Извините.
Отступил. И в этой усилившейся среди хвои осенней темноте показалось, что отстал далеко от нее. Прибавил шаг и опять чуть-чуть не задел ее. Взглянул сбоку в ее лицо, но черты намечались смутно. Захотелось разглядеть их, убедиться, что они остались те же.
Что будет дальше?
Этот вопрос сам собой лез в голову, и с ним проникало в мозг что-то другое.
Среди черного вихря страха, тревоги, жалости, смятения скользким, извивающимся гадом в сознание проползало скорее желание, чем мысль, что это трагическое обстоятельство может все изменить в его пользу.
И сердце его при этом трепетало от отвращения к себе.
Ему вдруг показалось, что она почувствовала этого гада в нем, и оттого шаги ее стали еще быстрее, как будто она хотела уйти от него.
Он невольно сказал:
- Ларочка.
Она не отозвалась.
Он повторил:
- Ларочка, - не зная сам, не видя того, что последует за этим словом, повторил ею просто так, как будто в нем заключалась спасительная молитва.
Но она точно не слышала своего имени, вся ушедшая в темную пропасть неизбежности.
XIX
Несмотря на большие окна, в это ненастное утро зала суда казалась полутемной. Впрочем, вероятно, тут был известный расчет: эти большие окна с тяжелыми темно-красными занавесями были расположены за спинами судей. Таким образом, лица судей оставались в тени и казались более внушительными и даже таинственными.
Весь свет, очевидно, предназначался для подсудимого и свидетелей.
На столе, за которым сидели судьи, слабо поблескивала грань зерцала, но бронзовый орел на зерцале выделялся загадочным силуэтом со своими широкими, полуопущенными крыльями.
На стене, противоположной окнам, в выпуклом стекле часов утренний свет трепетал довольно сильным бликом, и оттого часы казались почти живым существом с своими двумя черными стрелками, равнодушно отмечающими короткие мгновения надежд и отчаяния.
Все были на своих местах, и суд, и присяжные.
Публика сплошным пятном чернела на скамьях, и, казалось, это она, главным образом, поглощает свет напряженно-жадными глазами.
Эти глаза перебегали с подсудимой на потерпевшего, которые сидели друг против друга.
Многие еще так недавно знали его молодым, красивым известным художником. Теперь он сидел слепой, с выжженными глазами, зияние которых было скрыто синими стеклами очков, с лицом, превращенным в уродливо скомканную маску.
Здесь же присутствовали все его товарищи-художники. Потрясенные, подавленные, все еще не освоившиеся с тем злодеянием, которое было гнуснее и страшнее убийства.
Некоторые из них должны были выступить в качестве свидетелей, и свидетели находились в соседней комнате.
Публике было известно, что мать потерпевшего, приехавшая из провинции, хотела быть в зале суда, но сын умолил ее остаться дома, чтобы не подвергать себя новым безмерным страданиям.
Присутствие матери в суде могло помешать тому, чего он хотел. Предвиделось, что эта женщина, способная совершить такое преступление, не остановится и на суде перед тем, чтобы облить его таким же жгучим ядом обвинений.
Только ради того, чтобы ответить на эти обвинения, со стороны потерпевшего был предъявлен гражданский иск, дававший ему возможность высказать то, что он хотел. В качестве его поверенного выступал Дружинин.
Председатель, толстый человек, с одутловатым сонным лицом, задает обычные вопросы подсудимой: имя, отчество, звание… На вопрос о летах она замялась.
- Вам тридцать шесть лет?
Подсудимая слегка привстала и ответила с запинкой:
- Нет… тридцать девять.
В публике ахнули. Глаза сами собой обернулись к потерпевшему.
Лицо его было обращено к судьям, и при виде молодой сильной фигуры и твердо очерченного волосатого затылка на мгновение забывался ужас, внушаемый изуродованным лицом. Не верилось, не хотелось верить в этот ужас.
В публике послышался шепот и вздохи!
- И что он нашел в ней!
- Она много старше его.
- И совсем некрасива.
- Даже не интересна.
Лицо подсудимой было обращено к публике в профиль и очерчивалось резким силуэтом. Особенно некрасива была линия лба и шеи, совсем прямая и жесткая, и почему-то по этой линии ясно было видно, что эта женщина упрямая и недобрая. Хороши были только волосы, большие и сильные, туго закрученные на затылке в черный, тяжелый, как чугун, узел, а когда она раза два обернула лицо к публике, точно ища кого-то, больше угадывались, чем различались, ее большие, темные, сосредоточенно-печальные глаза.
Она, видимо, избегала смотреть на свою жертву, но то, что она отказалась от защитника, свидетельствовало или о ее полной покорности, или о том, что она будет защищаться сама.
После проверки свидетелей, которые оказались все налицо приступили к чтению обвинительного акта.
Слушая все эти чудовищные подробности преступления, он несколько раз вздрагивал и даже как будто порывался встать.
Она же сидела прямая, неподвижная, чувствуя с каждым словом, отмечавшим явно рассчитанные подробности ее злодейства, накипавшую злобу и ненависть к ней публики.
После равнодушно произнесенных слов обвинительного акта: "Плеснула ему в лицо серной кислотой и тем причинила Стрельникову увечье, лишив зрения на оба глаза", - в публике послышалось рыдание.
Все сразу обернулись и обратили внимание на девушку с золотистыми волосами, просто, бедно одетую. Почти все лицо ее было закрыто густой вуалью, но по тонким, необыкновенно красивым пальцам, чувствовалось, что и лицо ее также тонко и красиво.
Подсудимая быстро повернула к ней голову и как бы с торжеством кивнула сама себе:
"Хорошо, очень хорошо, - выразило раздраженно ее лицо. - Это как нельзя более кстати".
Секретарь на минуту прервал свое чтение и недовольно взглянул в сторону плачущей. Но рыдания были слишком несдержанны, и это мешало чтению. Пришлось сделать паузу, пока прекратят беспорядок.
Вынужденная угроза удаления из суда заставила ее подавить рыдания. Стиснув зубы, закрывая от неестественных усилий глаза, она сжала грудь и умолкла, но плечи ее все еще подергивались.
Вот она подняла вуаль и тотчас же закрыла лицо платком.
Секретарь продолжал чтение, а она все еще не отнимала платок от глаз, и все видели, как платок этот становится влажным. Но вот руки ее отпали от лица, и открылись большие серо-зеленые глаза, полные слез; эти глаза никого не видят, ни на что не смотрят и силятся удержать слезы, которые вот-вот польются по покрасневшим щекам.
Несколько мгновений нервно подергиваются сомкнутые губы ее рта, пока глубокий, тяжелый вздох не размыкает их.
Теперь ее узнали. В публике послышался шепот. Даже называли ее имя, не стесняясь передавали, что из-за нее вышла вся эта история.
Чей-то злой женский голос довольно громко произнес:
- Ах, разве она одна!
Называли другие женский имена тех, которые или гордились своей связью с ним, или просто не могли скрыть ее в провинциальном городе. Но, кажется, никто из них не решился сюда прийти; эта одна отважилась, не боясь срама.
Кто бы мог думать, глядя на ее полудетское лицо с серыми, сияющими, несмотря на скорбь, глазами и как-то наивно, как у детей, округленным подбородком, что у нее достанет характера и смелости пойти на это.
Никто не хотел верить, что она была только его невестой. Одни ей удивлялись, другие осуждали, но все предчувствовали, что она явилась неспроста. Предвиделось что-то новое и совершенно неожиданное.
Он узнал голос ее во время рыданий и обернулся.
В него жадно впиваются глазами, но по этому лицу ничего нельзя угадать, как нельзя ничего угадать под маской. Зато в его движении нельзя не заметить мучительного трепета, которого он не в силах сдержать. Его голова поднимается в каком-то тоскующем напряжении, как поднимает голову птица с обрезанными крыльями, когда слышит стенящие крики своей подруги, которую никогда не увидит.
Все ждут нетерпеливо конца обвинительного акта.
Силуэт орла вырисовывается еще темнее, и это обстоятельство, кажется, как-то таинственно связано с участью обвиняемой.
Когда секретарь, наконец, опускается на свое место, председатель задает вопрос подсудимой: признает ли она себя виновной?
Она встает неестественно-прямо с побледневшим лицом и дрожащими губами. Чтобы сдержать эту дрожь, она закусывает губы, и лицо ее становится беспомощным, но вместе с тем жалким и злым.
У нее мужские брови и сухой, упрямый лоб, и, кажется, что густые черные волосы ее должны быть жесткими и неприятными на ощупь.
Она бросает на свою соперницу острый и пронзительный взгляд.
Но та глядит на него, только на него, и плечи ее, слабо и мягко очерченные, заметно поднимаются и опускаются от тревожного дыхания.
Он сидит, поставив локти на пюпитр, закрыв лицо руками; но взгляд ее как будто рвется проникнуть за пределы видимого и восстановить настоящие черты лица, которые она любила и которые даже сейчас не могла отделить от его волос и от всей его сильной фигуры.
Минутами ей представлялось, что вот он отнимет от лица руки, и кошмар исчезнет: она его увидит таким, каким полюбила.
Наконец, раздается срывающийся голос той, которая совершила это зверство.
- Я сознаюсь в своей вине.
Слова были произнесены негромко, но они ударили девушку, как жесткий кнут.
Он опускает руки, и она опять видит этот кошмар и едва не вскрикивает от ужаса.
- В таком случае расскажите, как было дело.
Легкое движение в публике, и все замерло.
Сейчас должна подняться какая-то завеса, за которой скрываются мрачные тайны жизни. Оттого все замирают и, затаив дыхание, смотрят на обвиняемую.
Но она молчит, и в зале наступает удручающая томительность. Она как будто боится, как бы нечаянно не взглянуть на свою жертву, и стоит почти с закрытыми глазами.
Если бы не было здесь той, она могла бы сказать совсем иное: то, что она пережила и передумала этими долгими днями и ночами прежде, чем предстать перед судом. Сколько раз ей приходила в голову мысль о самоубийстве; не задумываясь, она покончила бы с собой, но у нее были дети, и была еще надежда, нет, не надежда, она не смела назвать то, что теплилось в глубине переболевшего сердца, - надеждой, - был какой-то просвет.
Но при нем неотлучно находилась та.
Опять закипело в груди, и слова, вырвавшиеся из ее пересохших губ, были, как пена, полны мути и сора:
- Я не оправдываться хочу, - произнесла она совсем тихо. - Я только хочу, чтобы вы узнали все.
Председатель, плохо расслышавший ее слова, вытянул голову и правой рукой оттопырил большое желтое ухо.
Прокурор также подался вперед, и все судьи и присяжные насторожились.
И пока она говорила о своей жизни с Стрельниковым с самого начала, с того самого дня и часа, как он пришел нанимать у нее помещение и согласился, почти не торгуясь, на назначенную плату, и как был ласков и добр к ее детям и тем расположил ее к себе, и как она сблизилась с ним, одинокая, вечно занятая своим тяжелым трудом - общее враждебное отношение к ней несколько смягчилось.
Но вот она прибавила:
- Я видела, что он - человек слабый, легкомысленный, и думала, что эта близость поможет мне беречь его от вредных увлечений вином и женщинами…
И опять усилилось недоброжелательство и появились язвительные усмешки.
- Мне казалось, что мои заботы о нем все больше и больше располагают его ко мне, и от этого мое собственное чувство становилось все глубже и крепче. Я все-таки сознавала, что эта связь может оказаться непрочной, потому что я много старше его; но к тому времени, как родилась наша девочка, привязанность моя обратилась в настоящую любовь. А когда я увидела, что он также полюбил эту девочку, я стала надеяться на счастье.
Голос ее осекся.
Но это не вызвало сочувствия, наоборот, явилось опасение, что она может расплакаться и тем оттянет то самое интересное и страшное, что всех привело сюда. И без того она рассказывала слишком пространно, сообщая мелочи своих забот о нем и как он приходил иногда нетрезвый и был груб с ней и как она нередко находила у него записки, обличавшая его неверность.
При воспоминании о том, как рушились все эти надежды, раздражение и горечь прилили к сердцу и помогли подавить слезы. Она с болью и ядом заговорила об его изменах, однако, с каким-то рассчитанным умыслом виня в этих изменах не столько его, сколько среду, в которой он вращался.
- Но я все терпела, все прощала ему, - как-то неприятно выделяя свое великодушие, воскликнула она и с трудом удержалась, чтобы не обернуться в его сторону. Только тут поднялись ее ресницы и раскрылись большие черные глаза. И те, кто успели заглянуть в эти глаза, ясно увидели в них, что не великодушие и кротость заставляли ее переносить его измены и пороки.
- Пускай, - думала я, - лишь бы он оставался с нами, как отец нашей девочки. И он бы наверное остался, - почти выкрикнула она. - Потому что жалел девочку и привязался к ней, потому что сам он добрый, и среди тех, с кем он мне изменял, не нашлось ни одной такой жестокой и, может быть, такой ловкой, как эта последняя! - выкрикнула она сухим, резким голосом, который сразу потускнел и стал глух, когда она добавила: - Из-за которой все это и произошло.
Она опустила голову, ни на кого не глядя, но все невольно обернулись в сторону девушки с золотистыми волосами.
Щеки ее пылали и глаза с испугом и изумлением были обращены на говорившую.
Эти слова обожгли сердце Стрельникова, точно она снова плеснула тем же огнем и попала ему прямо в сердце. Он быстро поднялся и готов был крикнуть, но сидевший рядом с ним Дружинин положил ему руку на плечо, и тот мучительно повел головой и сел покорно, как ребенок.
Дружинин с презрением взглянул на подсудимую.
Она все это видела, и желчь еще сильнее влилась в ее слова.
Она стала рассказывать все о последних днях, все не щадя ни его, ни себя, ни ту, которая сидела сейчас помертвевшая, с расширенными от ужаса глазами. Но в том, что девушка переживала, не было ни ненависти, ни злобы, - были только стыд, растерянность и испуг перед человеческой ненавистью и злобой.
Все, что та теперь рассказывала, было ей известно, все это рассказал ей он в тот прекрасный, страдальческий и так трагически-мрачно завершившийся вечер. Она слышала от него все эти убийственные, почти непостижимый для ее целомудрия подробности, которые он с мукой и покаянным ужасом обнажал перед ней.
Но за это признание она полюбила его беззаветно и навсегда. Каждое слово его, когда он говорил о том, о чем она слышит сейчас, падало из его сердца каплями крови; теперь из тех искривленных злобой губ слова сочатся, как гной. И все же, где-то оставалась жалость к ней: ведь надо быть нечеловечески несчастной и бесконечно отчаявшейся, чтобы говорить так.
Но та меньше всего думала о себе.
С безудержной страстностью и раздражением, все повышая голос, в котором горела ее мрачная сила и озлобление, она говорила: