К созданию повести "Волхонская барышня" А. И. Эртель приступил после окончания книги "Записки степняка", принесшей ему широкую известность и привлекшей внимание критики. Воодушевленный успехом своей первой книги, Эртель, по его признанию, всего за три недели написал "Волхонскую барышню", работая над повестью с необычайным творческим подъемом.
Ни старый владелец Волхонки, ни Мишель Облепищев не камер-юнкеры, но каждый из них, на свой лад, "пропитан культурой". "Романтиком-революционером" предстает в глазах Вареньки Волхонской Илья Тутолмин. Девушка из дворянской семьи - главная героиня повести.
Александр Иванович Эртель
Волхонская барышня
Кто виноват - у судьбы не допросишься,
Да и не все ли равно?..
Н.Некрасов.
I
…- Говори ты, пожалуйста, повнятнее… повразумительней говори!
- Да я ведь и то… Ты слухай:
Уж я рада бы коня переняла, -
это она, то ись, ему говорит -
Повиликой у коня ноги спутанные…
- Что за повилика такая?
- Это вроде как трава такая есть: повитель.
- Ну, ну…
- "Повиликой у коня ноги спутанные",
Студеной росой возмоченные…
Возмочили горючи слезы,
Обуяла, что печаль-тоска,
Со всего ли света вольного…
- Что, что? Прошу я тебя, повнятнее.
- "Возмочили горючи слезы"…
- Да что за бессмыслица такая! Ведь речь о коне идет?
- Так.
- У коня и ноги спутаны, и росой возмочены… Дальше: при чем тут "горючи слезы"? При чем?
- Из песни слева не выкинешь.
- Нет, ты мне скажи, при чем тут тоска-то эта у вас, а? Ах, ироды, ироды - присочинили!
Такой разговор происходил в поле, близ деревни Волхонки, Воронежской губернии. Вопросы задавал человек в оленьей дохе, забрызганный грязью, желтый, худой, на вид лет тридцати пяти, с русой бородкой и тихим взглядом голубых несколько мутноватых глаз. Он сидел в обыкновенной ямской тележке и записывал что-то в большую памятную книжку, развернутую на коленях. Ответы давал малый средних лет, бойкий, с лицом полным и ясным и с постоянной усмешкой плутоватого свойства. Он небрежно правил парой серых коней, изредка постегивая их кнутиком.
Был апрель в начале, и дорога, по которой ехали путники, была убийственна. Оттого-то они и ехали шагом. В глубоких колеях то и дело плескалась вода, и рыхлая грязь смачно шлепалась под копытами лошадей. Иногда в колеях попадались рытвины. Тогда тележка быстро наклонялась в одну сторону и с тяжелым треском вскакивала, подкидывая путешественников; и ямщик произносил крепкое словцо, а барин неприязненно щурил физиономию. С широких полей несло свежестью. По лощинам там и сям белелся снег, окаймленный темноватой полоской льда. Но небо было ясно, и жаворонки радостно трепетали в теплой синеве.
- Ну, ладно, - сказал барин, - записал! Четвертак за мной. Теперь скажи ты мне, какие у вас модные есть, новейшие, собственного изделия? - спросил он, насмешливо искривляя губы, и перевернул страничку в записной книжке.
- Да какие есть… - в недоумении ответил ямщик и слегка стегнул пристяжную, выразившую желание укусить смиренного коренника. - Есть разные песни… - он усмехнулся. - Пиши эту:
За рекою кобель бреша,
А мой милка кудри чеша
За рекою кобель воя,
А мой милка кудри моя..
Проводила б за реку
Не пришел б он до веку
Давай, милка, пострадаем.
- Фу-ты, гадость какая! - произнес барин, брезгливо выпячивая нижнюю губу, однако же стал записывать песню. А то вот, еще насчет ополченцев есть песня, - ска зал ямщик, приходя все в более и более веселое настроение. Барин снова перевернул страничку и приготовился записывать.
- Ну, ополченцы… - вымолвил он в ожидании. Ямщик откашлянулся и начал:
Ох, мамаша, ополченцы!
Ох, мамаша, запри сенцы!
Они - ребята молодые,
На них кольцы золотые…
Через эти полсапожки
Перебили все окошки…
- Стой, стой! С какого дьявола взялись тут полсапожки…
- А уж это из песни, барин…
- Ну, ладно, ладно, - сердито закричал барин и сквозь зубы произнес: - Сочинители!
Ямщик ухмыльнулся и продолжал:
Перебили все окошки…
Ох, угнали на минуту -
Остаюся без приюту.
Продам юбку и корсетку,
Куплю милому жилетку.
Продам юбку с полосами.
Куплю дудку с голосами…
Ох, в избе мне не сидится
Пущай милка веселится…
а уж это, к примеру, он ей говорит:
Продам сяртук, продам брюки.
Куплю милке платок в руки…
а она ему, шельма, в ответ:
Продам ленту из косы.
Куплю милке я часы..
а он ей замест того:
Ох, колечко рупь пятнадцать.
Моей милке лет семнадцать.
Вдруг пристяжная споткнулась и залепила седоков грязью. Ямщику попало в нос, барину в губы, а на записной книжке оказалось толстое и жирное пятно. Барин нетерпеливо стер это пятно рукавом шубы и перевернул свежую страницу. Но ямщик рассердился. Он натянул вожжи и вскрикнув: "Ах вы, окаянные!" - принялся нажаривать лошадей кнутом. Тележка заскрипела, колеса заныряли по рытвинам, мелкие брызги грязной воды и тяжелые комья густой грязи запрыгали и затолклись вокруг тележки, и барин спрятал книжку. Но, немного посидев, он как будто вспомнил что-то: прикоснувшись длинными и худыми своими пальцами к широкой спине ямщика, он закричал: "Так межничков, говоришь, не бывает у вас?" Но ямщик только головой тряхнул на это, как будто отмахнулся от назойливого комара, и влепил коренному хороший удар пониже седёлки. Тогда барин ухватился руками за края тележки и, удерживая равновесие, стал смотреть по сторонам.
Однообразная даль, резкой и скучной чертою замыкавшая пустынную равнину, раздвинулась и закурилась синим туманом. Местность избороздилась холмистыми очертаниями. Там и сям закраснели кусты. За кустами засквозила речка холодным голубым блеском. Впереди ясно и жарко загорелся крест, до половины заслоненный возвышенностью.
- Волхонка! - произнес ямщик и решительно опустил вожжи. Лошади пошли шагом.
- Волхонка? - с любопытством спросил барин. - Где Волхонка?
- А вон видишь, церковь-то? Там и есть Волхонка! Вот на горку въедем, как на ладони будет. - И, внезапно оборотившись, спросил: - Да ты разве впервой к нам?
- В первый.
- Тэ-эк-с. Вы к кому же, например, к барину, али как?
- К управляющему в гости еду.
- Это к Захар Иванычу! - с оживлением произнес ямщик и, вдруг переполнив тон свой явным недоумением, добавил: Чуден он!
- Чем же чуден?
Но ямщик только покачал головою и усмехнулся.
- А как тебя звать? - спросил барин. - Ты ходи ко мне. Я тебе буду рад. Я все лето здесь проживу. И песни ежели есть какие - я по гривеннику за песню буду давать.
- Что ж, это мы можем, - сказал ямщик, - мы вашей милости послужим. Мокеем меня зовут.
- Мокеем? Ну ладно. А меня Ильей Петровым кличут. Ты ходи ко мне, Мокей. И ежели передел у вас по весне будет - ты мне скажи: я ваши порядки охоч посмотреть. - Илья Петрович сделал ударение на слове "охоч".
- Так чем же чуден-то Захар Иваныч? Грабит, что ль, он вас? - спросил он после некоторого молчания.
- Зачем грабить! Насчет грабежа у нас не полагается. А вот насчет машин больно уж он чуден. Машины всякие заводит. Вот ноне по осени каких одров приволок: вроде как черти какие!.. Сами, на своих колесах припёрли…
- Какие же такие?
- А шут их… Самовар не самовар, орет - как леший… Пашут, говорят. Только выстроил он им сарайчик, Захар-то Иваныч, они и стоят в сарайчике. Здоровенные одры!
Илья Петрович насмешливо улыбнулся и произнес сквозь зубы:
- Эх, буржуй, буржуй!
Ямщик помолчал, помолчал и вдруг прыснул.
- А то вот сеялки еще завел, - сказал он, - ты сидишь на ней, а под тобой сыпется… Чудеса!
- Что ж, это ведь не плохо.
- С чего плохо!.. Разве мы говорим… Деньги-то не наши, барские.
- Кто же у него работает на этих машинах?
- Находятся такие, - с пренебрежением вымолвил ямщик, - промотается ежели какой, добьется - жрать ему нечего, ну и прет к Захар Иванычу. Хороший не пойдет.
- Отчего же не пойдет хороший, - разве кормят плохо?
- Куда тебе плохо. Кажинный день убоину лопают, идолы! Да еще что: я как-то в пятницу зашел в застольную, а они молочище трескают! Ах, пусто бы вам!.. Ну, и хватеры у них - ничего себе, чистые хватеры: иная вроде как горница, например.
По мере Мокеева рассказа лицо Ильи Петровича все более и более просветлялось и насмешливая улыбка уступала место совершеннейшей радости.
- Так не идут к нему домохозяйные мужики! - воскликнул он с видом торжества.
- Кому охота в батраки запрягаться, - сказал ямщик. - Помесячно мы еще наймаемся: деньги занадобятся, и наймешься иной раз, а чтоб в батраки - нет, не наймаемся. Положенья у нас такого нет, чтоб в батраки удаляться.
- Так, так, - одобрительно произнес Илья Петрович, - молодцы! Так и храните свои старые порядки… Крестьянский ваш строй не в пример лучше батрацкого… Только вот песни у вас подлые, - добавил он с грустью.
Мокей подумал, хотел что-то ответить, но почесал концом кнутовища спину и ничего не ответил. А между тем тележка втащилась на возвышенность. "Эге!" - сказал Илья Петрович и больше ничего не сказал, а заслонился ладонью от солнца и не отрываясь стал смотреть вдаль.
Волхонка действительно была видна отсюда как на ладони. Каменные флигеля надворных построек, высокая английская мельница, длинные конюшни и сараи - все это привольно раскинулось в долине и весело блистало красными и зелеными своими кровлями. Около усадьбы синело озеро и толпился громадный сад, переполненный хлопотливым грачиным шумом. В саду возвышался барский дом, неуклюжий как черепаха.
Ниже, - озеро замыкалось длиннейшей плотиной и двухъярусная мельница сквозила через голые ветлы, наполняя окрестность внушительным грохотом. За мельницей раскинулось село, с улицей черной как траурная лента и, вероятно, очень вязкой, потому что лошаденка с бочкой стояла среди нее в безнадежной неподвижности. В конце села белелась большая одноглавая церковь, протянувшая сквозную ограду свою к самому озеру. А за озером вставали холмы однообразными очертаниями, тянулись бурые поля, изнизанные лужами, сверкающими на солнце, краснели таловые кусты, круглые как шапки и насквозь пронизанные какою-то крепкой свежестью, а там, за кустами, синела и уходила без конца загадочная даль.
И чем больше смотрел на окрестность Илья Петрович, тем жутче и тревожней замирало его сердце. Все его существо напряглось широкими ожиданиями. Какое-то восторженное чувство непрерывными и дружными волнами подмывало его, перехватывало ему дыхание… Синяя даль дразнила загадочным своим трепетаньем. Песни жаворонков, тонким серебром стоявшие в высоте, и веселый птичий гам в долине, казалось, в нем самом будили какие-то звуки, добрые и крепкие, и наполняли всю его душу трезвой и ненасытной жаждой жизни.
- Пошел, Мокей! - закричал он, вздыхая полной грудью.
Мокей поправил свою шапчонку, плюнул в руки, дернул вожжами, крикнул, и пара понеслась во все ноги к деревянному флигельку, приютившемуся около барского дома.
II
- Тут и есть Захар Иваныч, - вымолвил ямщик, останавливая лошадей около крыльца. Илья Петрович вылез из тележки и, путаясь в своей дохе, поднялся на ступеньки. Дородная баба в ситцевом сарафане столкнулась с ним в дверях.
- Вам кого? - спросила она.
- Захара Иваныча.
- В поле он. Вы по какой части - купец, ай как?
- Ни по какой, - усмехаясь, ответил Илья Петрович. - я член географического общества.
Баба в недоумевающем испуге поглядела на него.
- Бери поклажу-то, шалава! - закричал Мокей. - Видишь, к хозяину гость приехал. Ошалела, шалава!
Баба рванулась и побежала к тележке. А навстречу Илье Петровичу выскочил еще заспанный мальчик в нанковой поддевке и, уж без всяких расспросов, распахнул перед ним двери в комнаты. Сконфуженная баба суетливо выбирала из тележки вещи. Мокей подшучивал над ней: "Эх ты, макрида! К хозяину гость приехал, а она - "по какой части"! Погоди, он тебе еще покажет часть-то эту…" - "Видали!" - возражала баба. "Увидишь!" - подсмеивался ямщик и тут же спросил в скобках: "Солдатка, что ль?" - на что, однако, не получил ответа. Наконец баба захватила в одну руку подушку с узлом, а в другую небольшой парусинный саквояжик и спросила:
- Откуда ты его приволок?
- С полустанка, - ответил Мокей и добавил: - Говорит, все лето проживу.
Баба покачала головой и в задумчивости понесла поклажу.
Немного спустя мальчик вынес Мокею деньги и остановился около него в ожидании. "Все, что ль?" - спросил он, ковыряя в носу. Мокей помусолил зелененькую бумажку, пересчитал два раза серебряную мелочь, подумал и, вдруг рассмеявшись, вынул из пазухи кошель. "Полтинник за песни прожертвовал!.." - сказал он, старательно упрятывая деньги; а так как тут снова вышла баба в сарафане, то он снова не преминул подшутить над ней: "Погоди, узнаешь, по какой части!" - произнес он, ухмыляясь во всю бороду, и, пересев в задок тележки, направился в деревню. А баба долго стояла и смотрела ему вслед и думала о его ядовитых намеках. И вдруг с удовольствием улыбнулась и стала думать о госте. "Эка у него руки-то какие: белые-пребелые!" - вспомнила она и опять улыбнулась.
Илья Петрович умылся с помощью заспанного мальчика и, облачившись в куцее пальто, вышел на крыльцо. С крыльца вся усадьба была видна до мелочей. Было видно, как около конюшни гоняли на корде вороного жеребца и кучер мыл шарабан, ослепительно сверкавший на солнце лакированным своим щитом; как к одному из флигелей с тяжелым скрипением тащилась бочка; как к заднему крыльцу барского дома пробежал белоснежный повар, сжимая под мышкой медный противень… А в саду невыносимо кричали грачи и слышался непрерывный треск ломавшихся ветвей… Вдали гремела мельница.
И задумался Илья Петрович. Он вспомнил такую же весну и такой же гам грачиный и безоблачное небо, ласково распростертое над убогим уездным городком, затерянным в лесной глуши… И вдруг какая-то тоскливая полоса пробежала по нем смутным и неприятным веянием. Сердце как будто защипало. Так в ясный день неожиданная тучка внезапно заслоняет солнце и бросает сумрачную тень на золотое поле. Илья Петрович встал и тихо провел рукою по лицу. "Пойду-ка я в сад!" - для чего-то громко подумал он и спешно зашагал по направлению к саду.
Волхонский сад затеян был на широкую руку. Куртины яблонь часто перемежались в нем аллеями и рощами. По одной такой аллее Илья Петрович пошел к реке. Следы его ног четко обозначались на влажной земле. Отовсюду доносился к нему раздражающий запах прелых листьев, земли и какой-то крепкой и холодной свежести. Дыхание его стеснялось этой свежестью и сердце билось в радостном и торопливом беспокойстве… А деревья стояли вокруг него и молчали в стыдливой истоме. Все в них как будто напряглось кротким и терпеливым ожиданием; и все говорило об этом ожидании: красноватые ветви березы, липа, свежая и влажная, нежные почки гибкой вербы… Разве что редкие дубы да сосны с их угрюмой зеленью пребывали равнодушны и с высокомерной величавостью взирали на мелкий люд, изнывавший в ожидании жизни.
Но река убегала от Ильи Петровича, и аллея коварными зигзагами уходила в сторону. Тогда он оглянулся. Голубой блеск воды там и сям сквозил чрез ольховую рощу. Он перешел поляну, усеянную молодыми яблонями, и попирая поблекшую траву, с легким шорохом приникавшую под его ногами, вступил в рощу. Птичий гам оглушил его. Он остановился среди купы громадных деревьев, унизанных грачиными гнездами, и прислушался. Непрестанный треск ветвей, тяжелый трепет крыльев, звонкое карканье на все тоны, начиная от пронзительного дисканта и кончая басом, хрипящим точно с перепоя, - вся эта бестолковая и поспешная суетня как-то назойливо и весело раздражала его нервы. Он чувствовал, что в нем закипают какие-то порывы и неудержимо встает потребность движения. И он пошел по роще, весь охваченный этими порывами и счастливый, как ребенок. В вышине с тонким и жадным писком кружился копчик. Под ногами ломались крепкие сучки, оброненные грачами, и мягко шелестели влажные листья. Голубой блеск реки сквозил чаще и беспрестанно ширился.
Вдруг силуэт оседланной лошади ясно и резко обозначился сквозь деревья. "Вот чёрт!.." - невольно воскликнул Илья Петрович и вышел из рощи. А на его восклицание раздалось легкое: "Ах!" Тогда Илья Петрович в смущении оглянулся. Перед ним узкой и желтоватой полосою тянулся берег, дальше синело озеро, усеянное островами и бурыми купами камыша, а на берегу стояла барыня в синей суконной амазонке. Илья Петрович хотел было снова возвратиться в рощу и даже сделал уже шаг назад, но было поздно: барыня его заметила и двинулась к нему навстречу. Тогда и Илья Петрович быстро посмотрел на нее. Барыня скорей была девушка: любая маменька семерых дочерей-невест не дала бы ей более девятнадцати лет. И лицо этой девушки, бледное и надменное, понравилось Илье Петровичу. Но, впрочем, он опустил глаза, когда она скользнула по нем пристальным и блестящим взглядом. Он заметил только, что она с рассеянностью усмехнулась.
- Не можете ли вы помочь мне сесть на лошадь? - сказала она.
Он неуклюже наклонил голову в знак согласия и подошел к ней. Она погладила лошадь - великолепную караковую кобылу с звездою на лбу, подозрительно шевельнувшую ушами при приближении Ильи Петровича, и ловким движением вскочила на седло. Илья Петрович почти не почувствовал тяжести на той руке, которой предупредительно поддержал барышню; он только почувствовал необычайно приятное ощущение теплоты, внезапно охватившей его тихими и мягкими волнами, да еще то, что лицо его нестерпимо запылало.
- Ну, теперь давайте знакомиться, - шаловливо произнесла барышня, подтягивая повода и оправляя на лошади спутавшуюся гриву. - Вы ведь, конечно, приезжий? И, конечно, интеллигент? А я здешняя… и совсем первобытная. Я - Варвара Алексеевна Волхонская.
Илье Петровичу почему-то ужасно понравился комический характер представления. Он мгновенно, же перестал краснеть и приподнял смешную свою шапочку петербургского фасона.
- Член географического общества и к тому же сочинитель-с - Илья Петрович Тутолмин! - отчеканил он.
- Ах, господин Тутолмин! - воскликнула барышня и сконфузилась. - Вас еще ждал Захар Иванович… Простите, пожалуйста!..
- В чем же-с?
- Да как же!.. Ах я какая!.. Ведь вы сочинитель - ведь с вами как надо: tiré à quatre épinqles… - и насмешливая струнка снова зазвенела в ее тоне.
Тутолмин поклонился.
А лицо барышни являло вид явного возбуждения. Матовая бледность сменилась в нем каким-то теплым и привлекательным румянцем, который Илья Петрович мог бы принять за легкий загар, если бы дело происходило в июле.