Приближался день рождения Вари - 27 июля. Еще задолго до этого дня длинные реестры полетели к Елисееву и Раулю. Madame Бриссак обеспокоена была заказом. Из Воронежа выписали музыку и фейерверк. Ближним и дальним соседям разослали приглашения. Алексей Борисович на целые часы запирался в кабинете и чертил рисунки фонарей и транспарантов. Прислуга суетилась и чистилась. Захар Иваныч и тот принужден был оторваться от жнитва пшеницы и съездить в Воронеж, где взял у Безрукова три тысячи рублей до продажи хлеба. Он, впрочем, все-таки упорно не показывался в дом и с утра до ночи торчал около жнеек. Да об Илье Петровиче не было никакого слуха.
Лукавин же самодовольно поглаживал бородку и не спускал глаз с Вари. Временами на него находила какая-то необузданная потребность шири и простора: плечи его зудели, руки так и напрашивались на работу. Тогда он беспокойно метался в своей комнате или отламывал добрые десятки верст с ружьем за плечами. И удивительные планы роились в его голове. Ему хотелось чем бы то ни было поразить Варю, заставить ее окаменеть в изумлении, показать ей в полном размахе свою удаль-силу. В нем словно и впрямь просыпался какой-то Алеша Попович. Но к сожалению, что бы он ни придумывал в этом роде, все отвергалось его верным советником Облепищевым. Так последовательно пали его планы: купить тройку диких донских лошадей и самолично объездить их для Вари ("Фи! Что ты за кучер!" - протянул граф); выписать Варе от Фульда бриллиантовое ожерелье в сорок тысяч франков ("Не имеешь права", - заметил граф); пригласить на несколько вечеров m-lle Зембрих из Мадрида в Волхонку ("Ты сам здесь гость", - возразил Мишель); сжечь фейерверк в тысячу рублей (на это Облепищев только пожал плечами)…
Тогда Петр Лукьяныч, негодуя, размышлял о глупости "всех этих бар", добровольно опутавших себя целою сетью приличий и условных отношений. И что-то вроде презрения к ним шевелилось в нем. Но он усмирял свои порывы, утомлял себя ходьбой и движениями и с обычной своей смышленостью рассчитывал удобный момент для того, чтобы сделать предложение. С отцом он уже списался и получил от него самые широкие полномочия. Лукьян Трифоныч только приказывал уведомить его вовремя, чтобы он мог приготовить салонные вагоны для путешествия молодых за границу.
Граф тоже сообщил матери, чтобы она со дня на день ожидала желаемую телеграмму.
XVII
День 27 июля не был праздничным днем. Но по селу еще с вечера повестили, что по случаю рождения барышни народ приглашается на обед и угощение. Благодаря этому в полдень весь барский двор был запружен разряженными бабами и девками и несметное количество мужиков толпилось около тазов с водкой. Столы тянулись в несколько рядов. Горы ситного хлеба и калачей возвышались на них.
Народ вел себя чинно. Песен еще не было слышно. Разговоры происходили втихомолку. К вину подходили, точно обряд совершали - степенно и серьезно. Выпивали с деловым выражением лиц и, медлительно утираясь полою, рассаживались за столы. Иные многозначительно вздыхали. Бабам и девкам водку подносили за столом. Тут много было упрашиваний и стыдливых закрываний рукавом, но в конце концов стаканчики все-таки опоражнивались до дна и легкое возбуждение сказывалось в лицах.
Мокей, в силу прежнего своего проживания в усадьбе, моментально определил себя в подносчики и, немилосердно гремя новой рубахой, как-то невероятно растопыренной, важно расхаживал около столов с громадной бутылью под мышкой. От времени до времени он не забывал и себя. "Глядико-с, девушки, шильник-то бахвалится!" - шептали бабы, указывая на Мокея, но когда он подходил к ним с заветной бутылью, лица их расплывались в улыбки и речи становились ласковы.
- С коих пор в целовальники-то определился? - насмешливо спросил его Влас Карявый, медленно уплетавший жареную баранину.
- Ай завидки взяли? - ответил Мокей и молодцевато тряхнул волосами.
- Как не завидки: чай, под мышкой-то мозоли насмыгал.
- Мозоли не подати - за ночь слезут.
- Ну, брат, это что пара - подать без мозоля не ходит.
- На дураков.
- Известно - умники в неплательщиках состоят, - с иронической кротостью произнес Влас.
- Да и умники!
- За ум-то их и парят по субботам.
- Парят, да продавать нечего.
- Не сладок и пар.
- Горек, да выгоден.
- Иная выгода - жгется, малый!
- То и барыш, коли морда в крови.
- А ты, видно, падок на барыши-то на эти?..
- Об нас, брат, сказки сказаны: для нас в конторе углы непочаты.
- А много нацедил в конторе-то?
- Хватит!
- Э! Собаки-те ешь! Ну, наливай… Видно, и впрямь ты шильник!
Около них раздавался сдержанный смех. Соседи захлебывались от удовольствия и в изумлении покачивали головами.
"Эка, брёхи!" - произносили иные в радостном восторге. А Мокей и Влас корчили серьезные лица и были чрезвычайно довольны друг другом. Мокей, засучив рукав, хмурился и до краев наполнял стакан. Влас же с видом жестокой основательности опрокидывал его в рот и снова принимался за баранину.
- Пейте, девки! Ноне барышня родилась, - балагурил Мокей в другом месте. - Вам радость, а мне горе.
- Какое тебе горе?
- Какое! Вам в поле да жать, а мне утресь опохмеляться идти. Кабатчик и то должок за мной считает: тринадцать шкаликов с петрова дня не выпито. Да мне что! Тринадцать шкаликов - тринадцать песен. Мы ноне купцы: иные которые бабы глотку дерут, а мы в мешок да в Питер. Товар сходный!
- О, чтоб тебя!.. - восклицали девки и, тихо пересмеиваясь, церемонно жевали калачи. Но многие угадали намек Мокея.
- И чуден этот барин, родимые мои! - произнесла одна молодая бабенка, когда Мокей прошел далее.
- Какой?
- Да вот что песни-то у шильника покупает.
- Это Петрович?
- Петрович. Намеднись я так-то вышла стадо встречать, а он пристал: "Ты чего, говорит, в руках держишь?" А я хлеб держу. "Хлеб", - мол. "На что хлеб?" - "Буренку привечать." - "А речами, говорит, привечаешь?" - "Привечаю", - мол. И пристал: расскажи да расскажи ему…
Бабы в удивлении разинули рты.
- О-о-о! - удивленно воскликнули они и спрашивали в торопливом любопытстве: - Что ж, рассказала?
- Да чего я ему, оглашенному… Я говорю, ты, мол, уйди от греха: а то он-те, Васька-то, выйде!..
Вдруг пожилая и степенная баба перебила рассказчицу:
- Это ты, лебёдка, напрасно, - сказала она. - Он тебе не токмо - крохотную какую, бывает которая крохотная, - и ту не обидит.
Рассказчица несколько сконфузилась.
- А он что пристал как оглашенный… - невнятно возразила она; но пожилая баба не слушала ее; возвысив голос, она продолжала:
- У меня мужик-то захворал, - захворал он, милые мои, а моченьки-то моей и нету с ним вожжаться. Так он что, Петрович-то! Возьмет придет к ему в клеть, к мужику-то моему, придет и сядет. Я в поле уйду, а он и воды ему, и чайку припасет, и к голове лопух, к примеру… Нам за него бога молить, за Петровича-то, а ты вон какие речи… - И она с упреком посмотрела на легкомысленную бабенку.
- Моего Митрошку грамоте обучил! - подхватила другая.
- Ох, бабочки, от порчи лечит! - воскликнула третья. - У нас тетку Химу как корежило; чуть что, сейчас это ее поведет, поведет… бьется, бьется она… А теперь она забьется, а он ей порошку такого; она затрепыхается, а он ей в ложку да в рот… Здорово помогает!
- Вроде как квасцы? - с живостью спросила четвертая и, не дождавшись ответа, затараторила: - Давал он мне. У меня как помер Гришутка, болезные мои, - помер он, и ну меня поводить, и ну… Все сердечушко изныло. Я ли не плакала, я ли не убивалась… Бывалоче, бьюсь, бьюсь… Только Петрович приходит к Мирону. Мирон и говорит: "Вот, бабе подеялось". Ну, он и дал мне тут… Так что ж, родимые вы мои, свет я тут взвидела, какой он такой свет белый бывает!
С бабьих столов разговор об Илье Петровиче дружным и сочувственным рокотом перешел к мужикам.
- Кто? Петрович? - спросил Карявый и хотел уж было, по своему обычаю, прибавить едкое словечко, но подумал и вымолвил решительно: - Петрович парень важный.
- Намедни как ловко мне расписку с старшиной написал, - сказал один.
- Человек с расчетом! - важно произнес другой. Третий рассмеялся и покачал головою.
- Чудачина! - проговорил он, как бы обессиленный наплывом веселых воспоминаний, но больше ничего не сказал, ибо получил в ответ сдержанное молчание.
- А с господами-то он вряд хороводится! - заметил рыжий мужичок с бородкой клинушком.
- Куда ему! - снисходительно ответил другой рыжий мужичок с бородой лопатой.
И на этот раз Карявый не вытерпел.
- Где ему, горюше, с господами вожжаться, - произнес он. - Гляди, порток не начинится с доходов-то своих!
Но и на остроту Карявого мужики усмехнулись слабо. А рыжий мужичок с бородкой клинушком даже пришел в неописанное возбуждение и заговорил спутанно и поспешно:
- Это ты, Влас, не говори… Это так-то всякий… Иной, брат, и бедный ежели… Иной, он и бедный, да бога, например… бога иной помнит!
И все дружно согласились с рыжим мужичком.
Во время обеда появился Захар Иваныч и обошел столы. Мужики громко здоровались с ним. С бабами он заговаривал сам. Мокей с подобострастной улыбкой на лице семенил около него бочком и вкрадчиво нашептывал:
- Оченно довольны мужички вашей милостью, Захар Иваныч! Мы, говорят, не токмо - замест отца почитаем ихнюю милость. Это вроде как замест родителев, например, - пояснил он в скобках, - оченно даже довольны!
- Ты когда мне деньги-то заработаешь? - так же тихо спросил его Захар Иваныч.
Но Мокей как бы не расслышал этого вопроса. Он внезапно изъявил в лице своем деловую озабоченность и закричал на другого подносчика:
- Эй, волоки свежину! Разинул гляделки-то! Не глядеть тут пришли! - а за сим стремительно покинул Захара Иваныча и беспокойной походкой заспешил на кухню.
В кухне происходило столпотворение. Повар Лукьян, точно некий маг, стоял около плиты и мановением рук распоряжался поварятами. И поварята сновали по кухне словно угорелые; они в каком-то исступлении стучали ножами, толкли, мололи, месили, крошили, очищали коренья, гремели противнями… И дело строилось как по нотам. Бульоны кипели, дичь жарилась, горы нежных пирожков воздвигались на блюдах. Мокей остановился в дверях, посмотрел на величественного Лукьяна, повел с пренебрежением носом и, почесав в затылке, снова возвратился к столам.
Утром Варя встала пасмурная. Шум и суетня прислуги необычайно раздражали ее. Но когда настала очередь торжествований, когда на нее посыпались поздравления, когда седенький священник добродушно прошамкал молебен "О здравии болярыни Варвары" и немилосердно накурил в столовой ладаном, - она быстро ожила и запорхала как птичка. И странное ощущение она испытывала: ей казалось, что каждый нерв в ней трепещет в каком-то чутком напряжении, и это непрестанное трепетанье подмывало ее точно волнами. Как будто какая посторонняя сила руководила ее движениями и влекла куда-то… И порывы безотчетной тоски, безотчетного веселья вставали и проходили в ней прихотливой чередою.
Когда крестьяне пообедали и бабы разместились вдоль двора живописными группами, а мужики собрались в один огромный круг, Варя под руку с отцом сошла к ним. Она останавливалась около баб и девок, любовалась на их яркие костюмы и загорелые лица, приветливо улыбавшиеся ей, дарила им платки и ожерелья, просила играть песни и водить хороводы. К мужикам же подошла молча и в каком-то страхе. Эта громадная толпа подавляла ее своим внушительным рокотом. Но зато с ними заговорил Алексей Борисович.
- Ну, пейзане, - сказал он с обычной своей усмешкой, - давно мы с вами не видались. Что поделаешь! Вы теперь свои, мы - свои. Мы уж больше не милостивцы, а соседи. И отлично. Будем и жить по-соседски: мирно и справедливо. В рыло друг другу не залезать, в карман - тоже. Ведь вы мною, надеюсь, довольны, граждане?
Толпа издала дружный и поспешный гул, из которого можно было уразуметь, что она довольна.
- Великолепно. Ну, это дочь моя, барышня, - он указал на Варю, - девка она важная, говоря вашими словами, и вас, мужиков, твердо почитает ситойенами…
Варя стыдливо вспыхнула и прошептала с упреком: "Папа!"
- Faèon de parles,- в скобках ответил Алексей Борисович.
А толпа снова отозвалась одобрительным гулом.
Вдруг из-за ней пробралась какая-то дряхлая старушонка, изогнутая чуть не до земли, и с бессильным хныканием прошамкала:
- Где он, мой батюшка… Хоть глазком-то на него… Мальчоночкой я его, батюшку, видела… - и, увидав Алексея Борисовича, воскликнула в умилении: - Ах ты мой ба-а-тюшка! - и приникла к его руке.
- О, наивная старина! - произнес насмешливо Волхонский, но руки от губ старухи все-таки не отнял. В толпе сдержанно посмеивались.
- Дай ей что-нибудь, - шептала взволнованная Варя, в смущении отворачиваясь от отца. Алексей Борисович протянул старухе десятирублевую бумажку.
- Отслужи, старуха, панихиду по сладчайшим крепостным временам! - сказал он шутливо. И старуха, разливаясь в слезах, шептала едва внятно:
- Отслужу, кормилец, отслужу…
По уходе господ Влас Карявый первый воскликнул: "Вот-те и бабка Канючиха!" - "И впрямь "канючиха"!" - подхватили другие. "Ай да бабка!" - "Ничего себе - она слизала десятку". - "Ведь ишь, старая ведьма!.." - "А ты думал, она спроста?" - "Небось, брат, не из таковских". - "А панихиду-то ей служить?" - "Рассказывай! она сунет тебе попу куренка какого, вот те и панихида". - "Да по ком панихиду-то?" - "А шут их тут…" - "Должно, по барину-покойнику…" - "Нет, бабка-то, бабка-то! А!.. ловко подкатилась!.." - "Ну, ведьма!" Бабы встретили старуху тоже неодобрительно: сначала они все просили показать им кредитку, но когда старуха отказала в этом, - целый град ядовитых насмешек на нее посыпался. Название, данное ей Карявым, вмиг разлетелось по народу. И кончилось тем, что старуха изругала всех наисквернейшими словами и, пошатываясь, торопливо побрела восвояси. Ребятишки бежали за ней и кричали: "У, у, канючиха! Канючиха!"
Но мало-помалу хмель брал свои права. В народе воцарялась веселость. Девки и бабы расхаживали по двору, грызли орехи и подсолнухи, орали звонкие песни. Мужики гудели как пчелы и в свою очередь затягивали песни. У кого-то очутилась гармоника, и вмиг составился дробный трепак с четкими и скоромными приговорками и оглушительным хохотом предстоящих.
А между тем стали подъезжать гости. Приехал предводитель - тонкое и кислое существо, чрезвычайно похожее на ощипанную птицу. Прикатили офицеры ближнего полка - люди все ловкие и душистые, с молодецким встряхиванием плеч и лихими взорами, однако же в мытых перчатках. Примчался на любительской тройке хват полковник, из бывших гвардейцев, мужчина тучный и знаменитый тем, что под Плевной в единственном экземпляре уцелел от своего батальона. Притащился в дряхлой карете, на костлявых одрах, дряхлый, но тем не менее известный муж - тайный советник в отставке и вместе автор неудобочитаемой заграничной брошюры: Жупел, или raisonnementо том, как надобе жить, дабы révolutionне нажить. Прилетел сановник, недавно сдвинутый с позиции, а потому и красный как пион - щепетильный и подвижный, но чистоплотный до приторности и тупой как бревно.
Но этим, конечно, не ограничивалось общество Волхонки в такой знаменательный день. Тут были и братья Петушковы, очень приличные молодые люди, которые великолепно обращались с салфетками и… простите за нескромное выражение - с носовыми платками; здесь находился и старик Кочетков с сыном, которого все почему-то звали Монтре, несмотря на то, что он был женат и имел Станислава в петлице. Нужно ли упоминать, что все уездные миродержцы присутствовали в Волхонке? Нужно ли рассказывать, что и Психей Психеич, председатель земской управы, был здесь, и Корней Корнеич исправник, и мировой судья Цуцкой, и другой Цуцкой, тоже мировой судья, но только поглупее, и непременный член Клёпушкин, женатый на барыне, которую в глаза все звали Клёпкой, а за глаза Клеопатрой Аллилуевной. Тут был даже какой-то отец Ихтиозавр, впрочем не поп, а уездный врач и надворный советник.
Что касается до барынь - волхонский дом едва вмещал их. Были всякие барыни: и сплетницы с горячим воображением и с неизбежным пушком на рыльце; и щеголихи, изнывавшие в ненасытимой жажде модной шляпки или какого-нибудь sortie de bal с невиданной отделкой; и кокетливые - игравшие глазами не хуже любого арапа на часовом циферблате и отчаянно шевелившие бедрами; и смиренницы - с добродетельными припевами на языке и с любовной запиской в кармане… Были и такие, что дома орали и дрались с прислугой, а здесь лепетали как расслабленные о преимуществах конституционного правления и жаловались на нервы. Много было красивых и подкрашенных; одна хромала. Но большинство одето было по моде и попугайных цветов избегло. Правда, костюм от Hentennaar был только на предводительше, да еще жена одного Петушкова приехала в платье от московской Жозефины; но все остальные были очень мило обряжены туземными Бортами и выглядели точно картинки из "Нового базара".
Усадьба сразу переполнилась малиновым звоном колокольчиков, дребезгом колес, криками кучеров… Песни прекратились. Народ с любопытством толпился у подъезда и подвергал бесцеремонной критике господ и экипажи. И здесь более всех отличался Карявый. Он стоял впереди и, хладнокровно поигрывая прутиком, расточал эпитеты. Предводителя он назвал "глистой", Цуцких - "борзыми", офицеров - "коняшками", сановника - "коренником", автора брошюры - "пустельгою". Перед некоторыми из господ мужики стихали и снимали шапки. Так было, когда появился полковник в густых своих эполетах, предводитель, всем известный по рекрутскому присутствию, непременный член Клёпушкин, мировой судья волхонского участка, исправник… Остальных встречали, нимало не смущаясь, хотя держали себя вообще сдержанно и прилично.
Каждый из гостей, входя в дом, тотчас же изъявлял свои наклонности и привычки. Иной держал себя гордо и самоуверенно и, покидая с великолепной небрежностью пальто на руки ливрейных лакеев, с самого порога гостиной расточал французские фразы. Другой входил с некоторой робостью и ласково упрашивал лакеев "приберечь его пальтецо", а появляясь в гостиную, бочком проходил к Варе и величал ее "новорожденной". Разные были люди. Автор заграничной брошюры, тот, как вошел, добрую минуту топтался на одном месте и, беспомощно подрыгивая костлявыми своими ногами, истерзанными подагрой, извинялся перед Варей и Алексеем Борисовичем, что явился не в форме. Его тотчас же тесно окружили.