XXIII
И в городе скоро узнали, что Салаяни убил игумена. Негодованию не было меры; и турки, и христиане были одинаково поражены. Каймакам телеграфировал генерал-губернатору, и через три дня в Рапезу приехал по особому поручению мутесариф, не превезский, а другого города.
Христиане говорили друг другу, что этот мутесариф лихой и что он, может быть, одолеет разбой.
Все радовались и рассказывали друг другу историю этого паши. Он был родом из дальней Азии; бунтовал там против турок; был схвачен и сослан на долгое житье в Европейскую Турцию. Один паша узнал на Дунае, говорили люди, этого изгнанника; полюбил его и выхлопотал ему не только прощение, но даже должность мутесарифа.
Говорили люди, что его любят посылать везде, где нужна строгость и старинная простота, что в этом есть глубокая политика: "да не падет прямое обвинение излишней строгости или грубого обращения на высшее начальство".
Рассказывали также, что мутесариф фанатик и христи-аноборец страстный, что у него все по-старому, четыре жены, что он совершал бы охотно ужасные дела, если бы смел; но в руках просвещенной власти он стал лишь полезным орудием строгости.
Все находили, что для трудного положения, в котором находился край, такой человек может быть очень пригоден.
Мутесариф точно созвал на совет всех тех людей, которые могли знать дело.
Разослал по деревням печатное объявление, которое приглашало всех селян способствовать поимке Салаяни. Грозили ссылкой в Виддин всем тем, которые будут уличены в пристанодержательстве. Сам ездил в некоторые деревни, уговаривал, грозил и обещал награды.
Один день все было поверили, что разбойникам пришел конец. С эллинской границы дали знать на ближайший военный турецкий пост, что шайка Салаяни перешла границу и преследуется греческими войсками. Греческий офицер предлагал турецкому захватить шайку в лесу с двух сторон. Турки вступили в лес; офицер турецкий шел впереди и высматривал; разбойники выстрелили и убили его и одного солдата. Воодушевленные гневом, турки ринулись в кусты; разбойники отступили, отстреливаясь; турки все шли вперед, надеясь на поддержку греческого войска, которое должно было быть в тылу у разбойников. Лес кончился, разбойники пропали; греческого войска не было и следа.
Так жаловались турки. Греки свободного королевства, напротив того, жаловались на турок, уверяя, что они искали только прогнать Салаяни в Элладу, а не схватить его.
Пока мутесариф старался и принимал всевозможные меры, и все было напрасно - судьба Салаяни была уже помимо его решена людьми деревенскими, которых возмутило последнее его преступление.
Пан-Дмитриу пришел сперва на дом к Парасхо; долго говорил с Тодори, и они вместе пошли к кир-Христаки и совещались с ним.
- Пора бы давно тебе! - сказал кир-Христаки. - Мало тебе и того, что тебя рогачом люди зовут.
На что Пан-Дмитриу ответил опять то же:
- Худые слова, эффенди, от худых людей идут, а я смотрю на то, что этот человек великое злодейство совершил! Слыхали ли люди - игумена-старца убить!
Кир-Христаки ответил ему на это:
- Когда так, Панайоти, я поведу тебя к мутесарифу.
- Веди, эффенди! - сказал Пан-Дмитриу.
На другой же день шестьдесят человек турецких солдат ушли в Вувусу, и к вечеру разнеслась в городе весть, что Салаяни убит вместе с несколькими товарищами.
В самом деле, в город скоро возвратились вместе с турками несколько вооруженных селян, и Пан-Дмитриу с почтительным поклоном вынул из мешков головы разбойников и положил их у ног мутесарифа.
Радость паши была неописанная: но, приписывая все своим распоряжениям, не подозревал, что не согласись Пан-Дмитриу выдать своего друга, он бы ничего не сделал.
И Алкивиад подумал: "Не оскорби Салаяни религиозного чувства Пан-Дмитриу и других сельских греков - не увидал бы мутесариф пред собою бледной и окровавленной головы Салаяни".
Мутесариф телеграфировал генерал-губернатору, генерал-губернатор благодарил его и приказал снять с мертвых голов фотографии, если в Рапезе есть фотограф.
Фотограф, хотя и не слишком хороший, был в это время в Рапезе, и через несколько дней на базаре вывесили портреты убитых разбойников.
Алкивиад пошел тотчас же смотреть [их] и купил себе одну карточку.
На самом верху, в средине висела голова самого Салаяни. Он был убит пулей в грудь, и лицо его не было обезображено. Усы еще были подкручены кверху, глаза полуоткрытые, как будто хранили еще выражение хитрости и самодовольства, которое заметил в них Алкивиад при первом свидании.
Другие лица были более изувечены сабельными ударами, а внизу висели головы двух очень молодых разбойников, еще безбородых; у одного из них лицо имело жалобное, детское выражение; казалось, он кричал и просил пощады. Голова другого была так разбита пулей, что фотограф долго не знал, как повесить ее и, наконец, прибил ее гвоздем к сукну на стене за клочок кожи на полу отбитой кости лба.
- Геройские греческие души! - сказал Алкивиад. - На что истратилась ваша неукротимая энергия! - и глубоко вздохнул.
Некоторые турки шутили с христианами: "Вот вы, эллины, все говорите, что мы, турки, вперед нейдем! В старину мы резали головы и фотографий не снимали, а теперь тоже режем головы и снимаем фотографии".
Греки отвечали на это: "Кто же, эффендим, говорит, что Османли-Девлет нейдет вперед. Это говорят люди безумные, а благоразумные люди не говорят этого".
Один только архонт, посмелее других, ответил тоже шутя:
- Не турки изловили Салаяни, а греки деревенские; не турок и фотографию делал, а грек же!
- Много ты разных слов знаешь, человече! - с досадой заметили ему на это турки.
Архонты, после смерти Салаяни, вздохнули свободнее.
Кир-Христаки в меджлисе от имени христианского общества благодарил мутесарифа за его старания, и митрополит тоже поддержал его слова.
Алкивиад спросил у Аспазии, пойдет ли она теперь гулять в свой сад?
- Теперь пойду! - отвечала Аспазия и на другой же день с утра собралась на прогулку.
XXIV
Петала еще не возвращался из Корфу, и мать написала ему второе письмо, в котором уговаривала возвратиться скорее. "Не было бы после поздно, ты сам знаешь", - писала она.
Жена Николаки была недавно у старухи и спрашивала, как здоров кир-Петала и что пишет. "Здоров, - отвечала мать, - и кланяется вам". Больше ничего невестка Аспазии от нее не узнала.
Николаки рассердился на старуху за это и с досады на нее уговорил даже Аспазию идти под руку с Алкивиадом на прогулку в сад.
- Оставь эти ржавые вещи, эти предрассудки, - кричал он Аспазии. - Вот теперь и город скоро кончится. Кого ты боишься?.
Но Аспазия решилась подать руку Алкивиаду только тогда, когда последний городской дом скрылся за садами. Ей и самой это было "чуть-чуть" приятно, но она сначала беспрестанно оглядывалась и краснела.
Николаки с женой шли сзади их и смеялись.
- Нет! - воскликнула Аспазия, - я не могу больше. Вы надо мной смеетесь.
- От радости, душка моя, от радости смеемся, - сказала невестка.
А Николаки предложил жене уйти вперед, чтобы сестра не стыдилась.
Так прогуляли часа два слишком. Пили кофе и ели апельсины в саду Аспазии; пели песни все вместе; заходили в гости к игумену одного монастыря, под самым городом, на камнях на горе сидели, смотрели, как учились на лужайке турецкие солдаты. Офицер турецкий, приятель Николаки, подсел тоже к ним и хвалил христиан, а Николаки и Алкивиад хвалили турок. Так все было мирно и весело, и весна была на дворе, и солнце грело, и лимоны уже расцветали, и птицы громко чиликали.
Аспазия возвратилась домой румяная и веселая.
Она и дорогой все хвалила и радовалась. То говорила: "Какой воздух хороший!", то: "как пахнет хорошо от лимонов!", то показывала на реку и говорила: "Вот как бежит вода по камням, все бежит и бежит!" Алкивиад был рад еще больше ее. И как ему было не радоваться; он несколько раз успел поцеловать ее дорогой, и она не очень противилась; только говорила: "Скорей, скорей! чтобы не увидали".
В монастыре им пришлось даже и довольно долго обниматься и целоваться, потому что Николаки вышел с игуменом, а жена его заговорилась надолго в другой комнате с параманой монастырской.
Аспазия тут уже и сама обнимала его, краснея и целуя его прямо в губы, опять шептала:
- Вот увидишь, поймают нас люди! Скорее, море, оставь меня скорее.
А сама не оставляла его.
На другой день опять пошли гулять, на третий тоже, в другое место. Бледное лицо Аспазии становилось все моложе и свежее; глаза блистали иначе, не так, как блистали прежде, но гораздо веселее.
Алкивиад целый день пел итальянские арии и греческие песни.
В последнее воскресенье на Пасхе, перед Фоминой неделей - только не пошли гулять, потому что в пятницу приезжал капитан Сульйо звать кир-Христаки со всею семьей в Вувусу - поесть барашка молодого, изжаренного на большом деревянном вертеле и с разными душистыми травами.
Женщины отказались ехать верхом так далеко; но Алкивиад, кир-Христаки, Николаки и еще кой-кто из молодых людей согласились с удовольствием. Теперь Салаяни уже не было, и старик Ламприди не боялся; однако все-таки для порядка пригласили с собой и старого кавасса Сотири.
Алкивиаду все улыбалось, все было весело. Он с радостью ехал и в Вувусу, и что была за выгода оставаться дома? Если Николаки уедет, с кем пойдет гулять Аспа-зия? А теперь, после трех прогулок и стольких поцелуев, сидеть с ней при матери и при сестрах или играть в карты - уж казалось скучнее прежнего.
Он всю дорогу до Вувусы опять мучил свою лошадь, скакал вперед и возвращался, обдумывая, обручиться или не обручиться с Аспазией... За согласие своего отца он ручался.
В Вувусе провели время прекрасно. Братья Сульйо помирились, и обе невестки были веселы; Василики пожеманнее и поскромнее; Александра - посмелее и погрубее.
Архонты смотрели на нее, как она шутила с ними, и думали все: "была ли она в самом деле любовницей Салаяни? И если была, как же она так веселится... Или только корысть одна руководила ею?"
Она поднесла всём мужчинам букеты, и Николаки сказал ей:
- Цветок от цветка, кира-Александра, я теперь принимаю...
- Так ты говоришь мне? - ответила красавица. - Уж слишком большую честь, господство твое, деревенской такой, как я, делаешь!..
Муж казался доволен.
Пошли потом все мужчины на гору, отнесли туда барашка, сыр хороший и вино, постелили красные меццов-ские ковры для господ. Ели, пили, захотели петь песни... И капитан Сульйо сказал брату:
- Позови мальчика того, который про Салаяни новую песню поет хорошо.
Тогда узнали, что про смерть Салаяни уже сложили небольшую песню. Пришел мальчик с деревни, лет двенадцати, здоровый и смелый. Его угостили, и он запел песню о разбойнике Салаяни:
Как в том году, в семидесятом, Клялись они Евангельем, Клялись и соглашались: Убить его со всею шайкою. Поднялись и отправились К паше мутесарифу. "Обида нам, Мехмед-паша! Беда от Салаяни!"
"Скажите мне, райя мои И ты, мой Пан-Дмитриу, Что надо вам и что хотите?"
"Дай войска мне отборного, Числом давайте со сто... Ты дай еще двух христиан, Зовут же их: - Сотирий Дума Да Тодорй, поповский сын. Отдам я вам разбойников. А нет - так свою голову!"
Дают низамов шестьдесят
И с ними двух крещеных.
Пошли они и заперли
Его у Айтанаси.
Когда утром проснулися
Они вокруг привала,
То нападенье сделали
Крещеные и турки.
На Салаяни бросились
Со всею вместе шайкой.
Тогда своим товарищам
Так Салаяни молвил:
"Нас съел собака дикая,
Нас съел тот Пан-Дмитриу!"
Они тут взяли семь голов,
(Пораненых же двое).
Они их в хюкумат вели,
Вели к мутесарифу.
"Не говорил я бре! - Мехмед-паша, И вы все бре - меджлисы. Что Салаяни мы побьем, Побьем со всею шайкой?" И молвил им Мехмед-паша, И молвил им меджлис весь: "Ну, христиане, браво вам! Тебе хвала, наш Пан-Дмитриу!"
Все хвалили песню; Алкивиад бил в ладоши и кричал браво. Заставили мальчика повторить еще раз. И сам старик Ламприди подтягивал и веселился.
- Очень люблю я наши эти сельские песни! - восклицал он. - Умираю за них.
- Вот, дядя, - сказал ему на это, смеясь, Алкивиад, - не было бы разбойника, не было бы и песни.
Спросили, кто же сочинил эту песню, и узнали, что сочинил ее сам Пан-Дмитриу. Брат указал на него и сказал: "Сам убил, сам и хвалится!" А Панайоти приложил руку к сердцу и скромно улыбнулся, благодаря гостей за похвалы.
Алкивиад хотел записать эту песню, и Пан-Дмитриу, вынув тотчас же медную чернильницу из-за пояса своего, записал ее на бумаге и подал с поклоном Алкивиаду. Веселились до самого вечера. С горы вернулись в деревню, где начали уже сельские люди плясать. Старый Сотири отличался больше всех; он был одет щеголем в этот день, в золотой куртке, в широкой фустанелле, и приятно было видеть, как усатый старик танцовал легко и нежно, выступая и прыгая, как барышня или птичка. Вмешались в танец и все молодые архонты. Капитан Сульйо был неутомим, он сгонял всех женщин и молодых и старых, чтоб и они плясали; привел и Александру, и свою жену; плясал и сам, иначе, чем Сотири, не так нежно, но зато отчаяннее.
- Давай по-зицски, как в селе Зиуе пляшут! - кричал он.
Уже и музыканты-цыгане были утомлены; а Сульйо все пел, все командовал, все кричал, все плясал, наконец уже вприсядку, почти не вставая с земли.
Красная яблонъка моя писаная, -
кричал он припевая, и хор подхватывал еще громче за ним:
Красная яблонька моя писаная.
И господа все, и Алкивиад, и Николаки, и старик Ламприди были навеселе и пели громко с селянами.
Наконец поднялся и сам кир-Христаки, сбросил пальто, взял Василики, жену капитана Сульйо, и прошел с нею таким молодцом, что молодые ему позавидовали. Никто из них не умел так плясать. Кира-Василики тоже была очень мила. Нагнув головку набок и опустив глаза, она очень нежно держала платок, который соединял ее со старым архонтом; и люди не знали, на кого смотреть - на капи-таншу молодую, или на седого хвата и красавца капуджа-баши султанского!
Выехали из Вувусы архонты, когда уже солнце садилось. Музыка провожала их долго, больше получаса. Множество селян больших и детей шли за ними почти до реки, а капитан Сульйо и брат его поэт - до самого города.
Алкивиад возвратился хотя и довольный, но очень усталый и поехал прямо в дом Парасхо, не заходя к Ламп-риди.
Он просил Тодори постелить скорее постель и едва слышал сквозь дремоту, что Парасхо сказал ему:
- Сегодня Яни Петала из Корфу вернулся.
- На здоровье! - ответил ему на это Алкивиад и лег спать.
XXV
Через два дня Аспазию обручили с Яни Петалой.
Не был ли Алкивиад огорчен через меру? Не было ли растерзано его сердце?
Нет! Он был еще очень молод, и любовь его еще не стала привязанностью... Она была тем чувством, которое греки называют по-язычески эрос, а не тем, что по-христиански зовется агапи!..
Нет милой жены, но зато есть свобода отыскать другую, еще более милую.
Он отыщет, конечно, без труда такую, которая лучше Аспазии оценит и чорные очи его и приемы его, облагороженные воздухом корфиотским, более барственным, чем воздух Эпира и Афин; и высокие гражданские чувства его более живые, чем чувство Петала, и (казалось ему!) более солидные и глубокие, чем чувства приятных и благовоспитанных, но легкомысленных корфиотов, одним словом, афинские чувства... Он думал лишь о чувствах теперь, о бесконечной преданности своей эллинизму... Мысли же его, он сам это видел после поездки в Акарнанию и Эпир, поколебались и смутились.
Доживая последние дни в Рапезе, перед отъездом домой, он страдал больше всего от самолюбия, от подозрения, что иные смеются над ним, как над несчастным соперником Петалы, а другие унизительно жалеют его. Вот что было ему больно. Однако из гордости же остался он нарочно еще две недели. Присутствовал при обручении, танцовал, пил вино и пел песни на ужинах и вечерах, которые под цыганскую музыку давали архонты в честь Аспазии и Яни Петала.
Аспазия сняла свои темные вдовьи платья и являлась уже в платочках, вышитых золотом, в разноцветных шол-ковых платьях, один раз в розовом с лиловыми и белыми цветами; другой раз в голубом с голубыми же цветами; третий раз в лиловом; румянец у нее стал сильнее, глаза выразительнее от радости; и новая шубка на хорошем меху, крытая золотистым атласом, особенно ее красила.
Она сначала все улыбалась и даже краснела, когда в комнату входил Алкивиад, и родные не раз тоже переглядывались, улыбаясь. Но скоро и Аспазия привыкла, и достоинство, с которым Алкивиад вел себя, внушило всем уважение... Он с ней шутил по-прежнему, трогал даже ее волосы и обещал ей при самом Петале прислать им на свадьбу стихи из Афин. Он хотел сочинить их по образцу эпических песен эпирских горцев.
Мучимая ли его равнодушием или, напротив того, довольная его веселостью, Аспазия наградила его за день до отъезда так, как он этого и не ожидал...
Жена Николаки, которая была очень дружна с Аспа-зией, пригласила его посидеть на минуту на свою половину. Там была и вдова-невеста.
- Ты хочешь на свадьбу мою написать стихи, ты бы лучше песню на разлуку нашу написал! - сказала ему Аспазия, когда невестка вышла зачем-то и оставила их одних. Потом она встала, осмотрелась, покраснела вся и начала целовать Алкивиада крепче и страстнее, чем целовала его в саду...
Занавеска на дверях, однако, скоро колыхнулась, Аспазия отошла от него, приподняла занавеску и сказала невестке:
- Что ж ты так долго нейдешь?.. Алкивиад ждет тебя.
После этого самолюбие уже вовсе перестало мучить Алкивиада. Он видел, что Аспазия будет женой Петалы, потому что родные хотят этого и потому, что он богаче, но что сердце ее принадлежит ему, это он оживил Галатею.
Выезжать ему пришлось из Рапезы таким же прекрасным днем, каким пришлось и въезжать в нее в день Бай-рама. Но тогда был зимний ясный день; а теперь была весна: ярче зимнего зеленели долины между скал; синее зимнего был Амвракийский залив; апельсинные сады благоухали несказанно, тихо роняя на землю цвет... Веселее зимнего бряцали козы и овцы по холмам колокольчиками, и чище белела в полях родная фустанелла хлебопашца.
Еще раз прощаясь с этим краем и тихим и бурным, Алкивиад подумал о том, кто же поможет развитию его жителей, и вспомнил отца.
- Греко-Российской церкви мы поклоняемся, челове-че...
О союзе Эллады с Турцией против славян он уже и не думал: он не верил в него. Естественное чувство грека проснулось в нем; он уже не судил Турцию, как умел судить прежде; теперь всякий суд его кончался осуждением.
Он за все теперь готов был винить не столько турок, сколько государство турецкое...