Случилось ему заметить, что белая чалма турецкого духовенства придает много и красы и величия лицу. Докторша засмеялась и сказала:
- Это вы шутите! Разве чалма может быть красива? Сказано - турецкая вещь!
- Отчего же? Мы не за безобразие браним турок, а за другое, - возразил Алкивиад, пробуя хоть как-нибудь пробудить искру мысли или вкуса в этой женщине...
- Это правда! - сказала докторша.
Помолчав немного, она сама решилась предложить гостю один вопрос... Вопрос этот давно пожирал ее душу; предложить его она считала (как и все ее соотечественницы) долгом вежливости, долгом хорошего воспитания и просвещенного ума. Но живость Алкивиада и его странная (в глазах эпирской дамы) манера, - без всяких вопросов о здоровье и заметок о погоде начинать, взойдя в комнату, шумно и скоро говорить о чем попало, - сбила ее совсем с толку. Наконец она выбрала минуту и спросила:
- Как вам нравится наше место?
- Городок ваш имеет очень приветливый и веселый вид, - сказал Алкивиад.
- Это происходит от вашей доброты! - ответила докторша. - Такой ответ обязателен, когда дело идет о похвале чему-нибудь близкому нам... Доброта, значит, ваша делает вас снисходительным к недостаткам людей и страны.
Алкивиад, наконец, с досадой спросил ее:
- Скажите мне, я вас прошу: отчего женщины здесь так не развиты и не смелы?
- Турция! - сказала хозяйка.
- Извините меня! - воскликнул с сердцем гость. - Чем же турки виноваты, что наши женщины не развиты... В эти дела они не мешаются.
- Так у нас уже исстари ведется. Школ также для девиц мало... Одна школа девичья у нас есть в Превезе. Ее поддерживает русская Государыня!
Алкивиад прекратил разговор, запел итальянскую арию и вышел на балкон.
Море было спокойно; флаги консульств и турецкий на крепости веяли тихо. С какою тоской взглянул молодой патриот на голубой крест греческого флага, который колебался ближе всех к балкону доктора.
"Бедный родимый флаг! Когда бы цвета твои, белый и голубой - символ чистоты и постоянства - красили точно душу эллинов! Когда бы все патриоты наши, от
Кипра до Балкан, были так чисты и бескорыстны в желаниях своих, как чист и бескорыстен я в своих мечтах... Да, я люблю мою ррдину лишь для нее самой, для ее величия и славы... Величие и слава! Несчастный народ! К кому примкнешь ты в будущем? На чью бескорыстную помощь ты можешь надеяться? Слабое племя в четыре миллиона - что будешь значить ты при всей тонкости ума твоего, при всей безумной отваге твоих сынов, при всем их трудолюбии, когда вокруг тебя теснятся и растут великие царства? И, если один какой-либо из великих народов Европы протянет нам братскую руку, будет ли это страх и сознание нашей греческой силы? Нет! Это будет милость льва, а не самобытное величие и слава эллинского народа, себе лишь одному обязанного, собой живущего, гордого и опасного всем другим!"
VIII
Собираясь в Рапезу, Алкивиад надеялся увидать еще раз отца Парфения; он спрашивал о нем доктора, но тот не встречал его и не слыхал даже его имени.
Перед отъездом доктор свел его еще раз к паше.
Мутесариф в этот день был весел. Он принял их радушно, говорил Алкивиаду ты и много смеялся.
- Мы тебя женим в Эпире! - сказал паша. - Э, доктор, женим его?
- Постараемся, постараемся.
- Я уж для твоего хатыра, сын мой, - сказал паша, - и глаза закрою на то, что ты греческий подданный. Если возьмешь девушку райя, я ничего не скажу! Веди ее со всеми комплиментами по улице и с музыкой, я твоего тестя в тюрьму не посажу. А ведь девицы, я думаю, доктор, ваши на такого красивого паликара все смотрят сквозь щелки; как идет он по улице, теперь все бегут к окнам.
- В Рапезе есть для него невесты, - сказал доктор. - Лишь бы взял.
Паша потрепал по плечу Алкивиада и даже погладил рукой его свежие щеки. Алкивиад краснел, но не сердился. Ему казались эти ласки скорее забавными, чем оскорбительными.
Они просидели у паши долго и не без пользы. Алкивиад узнал многое об албанцах, с духом их еще Астрапи-дес советовал ему познакомиться ближе.
Расхваливая наружность Алкивиада, паша заметил, что маленькие уши издавна считаются признаком хорошего рода.
Доктор, желая польстить хозяину, сказал Алкивиаду:
- Вот и наш паша из большого очага, один из первых домов Албании; он в этих приметах должен быть знаток.
- Что значит, брат, ныньче большой очаг Албании! - воскликнул паша. - Аристократия наша не имеет прежней силы.
- Однако! - сказал доктор.
- Не говори ничего! - возразил паша. - В Стамбуле есть великие головы! Кто думает, что теперь то, что прежде было, тот осел! Послушай меня. Точно, было время, мы, албанские беи, приказывали туркам цареградским, и они боялись их. Хотели беи бунтовать, бунтовал и народ. Молодцов и теперь у нас, друг мой, много, да молодцы эти в царском войске служат. К порядку привыкают... Беев наших тоже разместили хорошо. Говорю я тебе, ты меня послушай, в Стамбуле умные головы есть. Смотри, я мутесариф здесь; в Рапезе каймакам - албанский бей. В Берате мутесариф из нашего большого очага. Жалованье большое; почет большой; власть большая, ты знаешь. Кто же нам скажет: "тревожьтесь, заводите смуты!" А кто и скажет, мы тому ответим: пусть голова твоя, осел, высохнет, мне и так хорошо! А народ без нас, ты сам знаешь, что? Теперь времена такие, что двое заптие, которых начальство пошлет, Целую деревню арнаутов как овец пригонят сюда на расправу. И хорошо, друг мой, думают в Константинополе! Азбуки у нас нет; турецкими буквами хотят ныньче албанские слова писать, чтоб учить нас. Благоразумно это, эффенди мой, очень благоразумно! Веру, ты скажешь, мы прежде не знали хорошо. И я скажу тебе: правда это, друг мой, но погляди!.. Имин-бей своих детей в Стамбуле обучил; Нур-редин-бей ходжу ученого в дом взял; - тот взял ходжу, другой к ходже сына шлет... Веру узнают люди. Вот тебе об Албании мое дружеское слово!
- И у гегов в северной Албании так? - спросил Алкивиад.
- О гегах, сын мой, я мало знаю, - отвечал Изет-паша. - Я говорю про здешних, а там что делается, знает Бог да падишах с Аали-пашой... Нам до этого и дела нет...
- Что ж! - заметил доктор. - Это хорошо; это обеспечивает спокойствие империи. - Надо, чтобы все довольны были, тогда все пойдет к наилучшему.
- Все, друг мой, довольны быть не могут. На недовольных и сила у султана есть...
Алкивиад вынужден был слушать все эти горькие вещи скрепя сердце.
Глаза Изет-паши смотрели на него зорко...
На прощанье паша опять, забыв государственные вопросы, поласкал юношу, пошутил с ним и пожалел, что скоро Байрам, а то бы он дал ему заптие проводить его до Рапезы.
- А то видишь, сын мой, жалко людей для праздника в путь отправлять. Ведь и они люди.
Алкивиад благодарил и сказал, что он и один доедет.
- Разбойников не боишься? - отечески спросил паша. Алкивиад покраснел и сказал:
- По крайней мере, как эллин, я не должен никого, даже больших, чем разбойники, бояться!
- Молодец! Люблю молодцов! - воскликнул паша. - И то сказать: ведь вы там с разбойниками в Элладе хорошо живете. Привыкли - свои люди...
- Свои и для своих, хоть и разбойники, а все лучше чужих, ваше превосходительство, - заметил Алкивиад...
Лицо паши омрачилось, и он угрюмо сказал: - Э! Добрый час! Добрый час вам!
Гости ушли.
За первым же углом доктор осмотрелся и сказал Алкивиаду вполголоса:
- Какова лукавая тварь? С величайшею просто-той-с... А?
- Да, - отвечал, вздыхая, Алкивиад. - Печально это слышать, если только это верно.
- Верно, ясно как свет солнца, - продолжал доктор. - Южные албанцы входят постепенно более и более в поток турецких вод, и одна лишь сила оружия, - удача христиан на поле брани, удача, друг мой, которая могла бы отрезать жителей южной Албании от военных подкреплений из Битолии, Константинополя и т. д. И разве, при этом скажем, верные обещания самобытности могли бы обратить их, дать иное направление их идеям, если можно назвать идеями жалкие подобия мыслей, которые могут пробегать по этим варварским мозгам... Таково мое скромное, посильное мнение, друг мой. Я человек не политический; сужу по мере сил моих и не позволю никогда моим патриотическим чувствам и надеждам ослепить мой разум...
- Это грустно, - сказал Алкивиад, и они оба молча возвратились домой.
На следующий день Алкивиад и Тодори уехали. Доктор достал для Алкивиада хорошую лодку до места, которое зовется Салогоры; от Салогор же до Рапезы они должны были ехать верхом. Докторша припасла им на дорогу пирог, жареного барашка и две бутылки вина.
IX
Зимний день, в который Алкивиад Аспреас выехал из Превезы в Салогоры, был тих, и широкий залив стоял зеркалом. Гребцы гребли хорошо. Алкивиаду было весело, и он вступил в разговоры со слугой г. Парасхо. Они говорили долго о турках, о разбойниках, о том, как живет народ. Алкивиад и в словах слуги этого нашел много поучительного. Тодори был сулиот и не уважал ремесленников: разбойники в его глазах были лучше.
- Разбой нельзя уничтожить, - сказал он. - Разбойники эти благословенны Богом. Бандиты городские Богом не благословенны; поссорится один бандит с другим и убьет, это великий грех. А разбойник действует по правде; он захватит богатого купца или бея и потребует выкуп. Зачем же родным не дать выкупа? А разбойники всегда должны на церкви, на монастыри или на школы, или на бедных часть денег своих отдавать. Они так и делают. Разбой благословение Божие имеет, и гораздо лучше христианину хорошему быть разбойником, чем хоть бы столяром, потому что столяры Христом прокляты. А проклял Христос столяра за то, что однажды шел Христос, встретил столяра и спросил его: "Что ты несешь в своем фартуке?" Столяр нес деньги и солгал, сказав: "Опилки несу". - "Носи же ты всегда опилки и богат никогда не будь". Прокляты также пастухи коровьи. Посмотрите на пастуха овечьего, как он покоен! А коровий пастух никогда не спокоен; коровы бегают туда и сюда, и он бегает за ними и собирает их. Прежде ему было лучше, прежде коровы паслись смирно, а пастух сидел на стуле и на свирели играл. Попросил Христос напиться у коровьего пастуха: не дал ему тот воды, и наказал его Бог; а разбойника, когда был распят со Христом, благословил Бог, сказав ему: "Ты благословен Мною", за то, что разбойник спрятал гвоздь, который евреи хотели в сердце Христу вбить, и евреи не могли его найти.
Кончив свой рассказ, Тодори обратился к гребцам и спросил у них:
- Правду я говорю, дети?
- Правду! - отвечали гребцы.
- Не Божье благословение спасает разбойников, Тодори, - сказал Алкивиад, - а нерадение турок и наши эллинские несогласия.
- Турки! Что могут турки сделать! Турки ничего не сделают... Турция пропала и совсем погибнет скоро.
- Ты думаешь? - спросил Алкивиад. - А я думаю, что теперь турки поправились и горд ее стали после того, как критские дела кончились. Положим, что их франк держит, однако, все-таки нам теперь труднее стало.
- Нет! - воскликнул Тодори. - Сколько они ни гордись, а вся сила Турции к русским после Крымской войны перешла. Разве вы не знаете, что русские с ними сделали. Приехал в Константинополь Великий Князь Константин, нашей Ольги отец, и привез султану в подарок богатые часы, с четырьмя золотыми минаретами по углам. Султан очень обрадовался и не знал, как отдарить его. Призвал патриарха и спросил: скажи мне, старче, что дать в подарок Великому Князю? Патриарх сказал: есть древний крест, зарытый в землю. Дайте ему этот крест, и как он одной веры с нами, ему это будет приятно. Велел отрыть султан крест и отдал Константину. Великий Князь, как только взял крест, так сейчас сел на пароход и уехал. Сказали султану, что с крестом этим и вся сила Турции уйдет; испугался он и послал догонять Князя и просить назад крест, что это по ошибке дали. Да где уж! Что? разве русские своей выгоды не знают? Князь не отдал креста, и с тех пор, что ни сделает Турция, все не к добру, а к худу ее ведет. Так и пропасть ей, анафемской, скоро!
Не желая разрушать веру людей в слабость Турции, Алкивиад сказал:
- Это правда, я и сам слышал об этом. Только разбойники Богом не благословенны, это, Тодори, неправда!
- Это верно, - сказал Тодори.
Долго еще они разговаривали; Алкивиад расспрашивал его еще о семье своего дяди Ламприди, о Салаяни и Дэли.
Господина Ламприди, жену его и всю семью их Тодори очень хвалил; но смеялся только одному, что господин
Ламприди боится Салаяни и по делам своим даже никогда теперь в свои чифтлики ни сам не ездит, ни сыновей не посылает. И прежде боялся, а теперь Салаяни погрозился, что он его в самом городе схватит.
- За что-то сердится на него Салаяни, - сказал Тодори.
Алкивиад знал, за что Салаяни сердит на его дядю.
Веселый и интересный разговор, однако, продолжался не слишком долго. Море стало волноваться; загремел зимний гром. Дождь полился рекой, и сами гребцы сознались, что есть опасность. Лодка была мала; парус сняли, чтобы ее не опрокинуло, и на одних веслах боролись долго с волнами. Темнело все больше и больше; до песчаного берега было близко, но до Салогор ехать было гораздо дальше; тонуть без нужды никому не хотелось, и сообща все решили пристать где придется к низкому берегу.
Лодочники вытащили с большим трудом и по колена в воде лодку на песок, чтоб ее не снесло; и Тодори, и сам Алкивиад помогали им сколько было сил; расплатились, оставили их одних на берегу и пошли пешком. Алкивиад с радостью узнал, что всего на один час с небольшим ходьбы от берега стоит монастырь, в котором игуменом тот старый и добрый монах, которого он видел вместе с отцом Парфением на развалинах Никополя.
Алкивиад и Тодори, вышедши на берег, долго шли по грязи и с большим трудом отыскали дорогу в монастырь. Гроза скоро прекратилась; но дождик продолжал идти, и ночь приближалась.
Несколько раз Алкивиад останавливался вздохнуть и садился на камни. Тодори заботился о нем и подстилал ему всякий раз свою бурку, чтобы он не простудился, сидя на камнях.
Так, отдыхая и опять пускаясь в путь, прошли они около часу; до монастыря было уже недалеко.
Людей они долго не встречали. Только не доходя получаса до монастыря, поравнялся с ними один поселянин в бурке. На голове его был надет башлык от дождя.
- Добрый час! - сказал он. Путники поблагодарили его.
- Куда идете? в Рапезу? - спросил поселянин.
- Пока в монастырь; а там завтра в Рапезу, - сказал Тодори. - А вы куда?
- Я тут поблизости в селе был.
Тодори нагнулся и, всмотревшись в лицо поселянина, сказал ему смеясь:
- Я вас не узнал. Давно не видались. Ну, как проводите время?
- Как проводить! - отвечал со вздохом поселянин, - какую жизнь мы влачим - сам знаешь!
- Жизнь тяжелая! - согласился и Тодори. Прошли еще немного молча.
- Все дожди, - сказал поселянин.
- Дожди ничего в такое время, - отвечал Тодори, - не было бы мороза. Простоит мороз, все лимоны и апельсины пропадут.
- Это правда, апельсины пропадут; а лимоны еще нежнее. Лимоны от холода скорей апельсинов пропадают, - заметил поселянин.
Монастырь был уже близко, и из одного окна чрез стены светился приветливый огонь. Поселянин простился с Тодори.
- Не зайдете к игумену? - спросил его Тодори. - Я думаю, теперь у него нет народу.
- Не могу, пора домой, в село... - отвечал поселянин, еще раз пожелал Алкивиаду "доброго часа" и удалился.
Когда он исчез в темноте, Тодори тихо сказал Алкивиаду:
- А знаете кто это? Это разбойник Салаяни. Алкивиад, несмотря на всю свою смелость, немного испугался.
Хорошо сказал паша: "в Элладе разбойники "свои люди", знаешь их обычаи, их дух, знаешь и местность"... Иное дело видеть Дэли в доме Астрапидеса; иное дело стоять здесь, в Турции, ночью, в грязи, под дождем и без оружия и знать, что Салаяни недоволен им. Разве он не может вернуться чрез полчаса с десятком товарищей и осадить монастырь? Он бы мог спросить об этом у Тодори, но стыдился обнаружить пред ним свой страх.
Тодори был не только спокоен, он даже повеселел от встречи с разбойником и смеясь сказал Алкивиаду:
- Постращать надо старичка игумена, что Салаяни кругом монастыря ходит. Салаяни на него сердит. С месяц тому назад пришел он с двумя людьми вечером к монастырским стенам и стал звать игумена. Подошел игумен к окну, а Салаяни снизу кричит ему: "Дай, старче, десять лир турецких, на целый год тебе покой будет от нас". Игумен не испугался, потому что стены высоки и народу у него тогда собралось в монастыре к празднику человек пять-шесть. "Не дам", - говорит. - "И ночевать не пустишь, старче?" - "Не буду я вас укрывать никогда. Добрый час вам! Тащитесь своей дорогой". Вот Салаяни и ушел. С тех пор, говорят, в чортов список игумена записал. Постращаем старичка.
На стук наших усталых путников в ворота долго не отвечал никто. Только собаки лаяли и рвались им навстречу.
После долгих расспросов: "Кто вы?" "Что хотите?" "Какие вы люди?" служка монастырский отворил им дверь, и сам игумен-старичок с радостью повел Алкивиада наверх. Сейчас в большой комнате затопили очаг; сняли с Алкивиада грязные сапоги, принесли ему туфли, и он с радостью лег на широкий турецкий диван, у самого огня. Игумен долго бегал везде сам, доставал варенье, смотрел, чтобы скорее варили кофе для гостей, и Алкивиад оставался долго один, размышляя о Салаяни и спрашивая себя: "Зачем же он ему не открылся? Вероятно, он сердился на него за то, что Алкивиад не сумел выхлопотать ему от дяди прощение".
Наконец, пользуясь тем, что игумен на минуту присел около него, он рассказал ему свою встречу с разбойником под стенами монастыря, не показывая, разумеется вида, что он виделся с ним прежде в Акарнании.
- Тодори его узнал, - сказал Алкивиад. Игумен, вздохнув, воскликнул с негодованием: