Самый страшный притон Праги
Я спросил одного приятеля-чеха - большого знатока пражской жизни:
- Скажите, а есть у вас в Праге какие-нибудь притоны?..
- Что вы называете "притоном"? - осторожно осведомился он.
- Ну понимаете… Какой-нибудь страшный зловещий притон, где собираются воры, убийцы, грабители и их дамы - падшие женщины, обольщающие посетителя и подводящие его под нож своего друга… Есть такие места в Праге?
- Да вам зачем, Господи Иисусе?!
- Люблю сильные ощущения… Я шатался в Париже, в Риме, Константинополе по таким трущобам, где рука всегда должна быть в кармане, а палец на курке "браунинга".
- Да… Есть такие места и в Праге, - с некоторой даже гордостью промолвил чех. - Я знаю один такой притон, что, когда я туда попал, у меня кровь заледенела в жилах…
- Ради бога, адрес!..
- Ну что вам за охота рисковать?!
- Ах, вы не понимаете, какая прелесть в риске! Как туда попасть?
- Гм! Ей-богу, не советую. А впрочем, как хотите! Вот вам адрес…
* * *
С замирающим сердцем брел я по узкой темной улице, еле освещенной редкими фонарями… Грязный двухэтажный дом… В завешенных окнах видны какие-то странные силуэты… До меня донеслись звуки резкой странной музыки и чей-то хриплый смех…
Поколебавшись несколько секунд, я толкнул дверь и вошел.
Душный дымный спертый воздух, и в этом тумане кружатся в причудливом "шимми" две зловещие подозрительные пары.
При моем входе обе пары приостановились и сказали:
- Мфутета!
- Поклона!
Я в первый раз в жизни видел таких приветливых убийц, таких простодушных грабительских дам.
"Эге, - подумал я, - усыпляют мою подозрительность! А потом опоят чем-нибудь и зарежут. Ну что ж - поборемся".
Я уселся за большой стол рядом с сосущим трубку старичком самого зловещего, подозрительного вида и постучал:
- Дайте мне ликеру!
Зловещий старикашка, видя, что ко мне никто не подходит, засуетился:
- Пан верхник! Этот господин желает ликеру. Что ж вы его заставляете ждать?!
"Э, - подумал я, - мягко стелешь, да жестко спать будет". И вызывающе добавил:
- Только у меня с собой тысячекроновая бумажка! Можете потом разменять?
Дьявольская выдержка у этих чешских убийц и грабителей! Парижские или константинопольские при виде такой депозитки сразу бы перерезали горло ее обладателю, а эти даже глазом не моргнули.
- Не беспокойтесь, пан. Как-нибудь разменяем.
- Вы русский? - хитро спросил меня ужасный старик, хрипя своей огромной кривой трубкой…
- Да-с, русский! Может быть, это вам не нравится?!
- Нет, я люблю русских. Только я удивляюсь, как это русские могут носить при себе такие большие деньги! Ведь потерять можно.
- Да, - ехидно усмехнулся я. - Или какой-нибудь молодец полоснет ножом по горлу и отнимет.
Очевидно, я разгадал страшного старика, потому что он испуганно от меня отодвинулся.
Подошла подруга одного из убийц и, сев рядом, спросила старичка:
- Нет ли у вас папиросы?
- Извольте! - засуетился я с самым залихватским видом. - Может быть, и вина хотите? Ликеру?
Тут же решил поддразнить ее апаша и, если можно, вывести его из себя.
- Можно вас поцеловать в щечку?
- Если это вам доставит удовольствие - пожалуйста, - засмеялась она. ("Боже, какое несчастное создание… Ну что она знает, что она читала? Бедный кусок дикого мяса!..")
- Вы русский? - спросила она, прихлебывая ликер.
- Да, милашка, русский! И есть деньжата - ха-ха-ха!
- Я читала русских писателей. Вы знаете Чирикова?
- Неужели читали Чирикова?
- Я его много читала. И Куприна читала, и Аверченко… - "А, чтоб ты лопнула", - подумал я. Мне сделалось душно.
- Кельнер! Счет. Я ухожу.
Один из убийц принес счет. Другой - взламыватель касс - стал менять мою тысячу крон.
"Сейчас будут резать".
Дьявольская выдержка - никто даже не пошевелился.
"Крон на двести обсчитает", - явилось у меня слабое утешение.
С легкой досадой в душе я встал, причем молодой подкалыватель вежливо поднял мою упавшую шляпу.
- Мфутета, - сказал ростовщический старик.
- Поклона! Служебник! Доброй ночи, - попрощались со мной из угла двое (наверное, конокрады!).
* * *
Я вышел на темную глухую улицу. Прошел квартал. Вдруг услышал сзади себя топот чьих-то догоняющих меня ног. Оглянулся:
- Так и есть!
Молодой убийца, подругу которого я неосторожно поцеловал, догонял меня. "Гм… Вот оно! Начинается!" Я прижался к стене и приготовился к защите.
- Извините, милостивый пан, - сказало это отребье человечества, запыхавшись. - Вы, когда получали сдачу, уронили около стула пятидесятикроновую бумажку… Вот - извольте!
Схватившись за голову, я отшвырнул деньги, глухо застонал и побежал прочь от недоумевающего "отребья человечества".
* * *
Вот что такое - "самый страшный притон Праги"! Для такого большого благоустроенного города - это даже неприлично.
* * *
Родители! Если в кинематографе идет какая-нибудь очень пикантная фильма - можете послать ваших детей-подростков в этот притон.
Там - приличнее.
Русский беженец в Праге
Всякому, даже не учившемуся в семинарии, известно, что если человека, долго голодавшего или томившегося жаждой, сразу накормить до отвала или напоить до отказа - плохо кончит такой человек: выпучит глаза и, схватившись исхудалыми руками за раздутый живот, тихо отойдет в тот мир, где нет ни голодных, ни сытых.
История, случившаяся с гражданином советской республики Андрюшей Перескокиным, вполне удовлетворительно иллюстрирует это вышеприведенное бесспорное положение.
Всякому, даже не учившемуся в семинарии, известно, что долго голодавшего или жаждавшего человека надлежит откармливать или отпаивать постепенно: кусочек хлебца или мяса, глоточек воды, через час опять кусочек хлебца, глоточек воды. И эти порции усиливать только постепенно и с крайней осторожностью.
Будь моя власть, я бы на всех границах, через которые переваливают беглые советские граждане, стремясь в Белград, в Прагу и прочие места, - я бы на всех таких границах понастроил этакие предбанники, нечто вроде карантина, где беглецы подготовлялись бы к предстоящей сытой, безопасной жизни - постепенно, исподволь.
Скажем так: голодный, жаждущий, носящий на своем бренном теле шрамы от красноармейских штыков, советский федеративный бедняга с разбегу перелетел границу и ввалился прямо в мои объятия.
Такого беднягу надлежит, прежде всего, схватить за шиворот и дать два-три тумака, чтобы переход от советской жизни к обыкновенной был не так резок.
Для этой же цели надлежит потом стащить беглеца в особую казарму и там дать ему кусок белого, но черствого хлеба, сдобрив его стаканом черного, но слегка прокисшего пива.
- Ешь, собака! Пей, каналья!
Ночью рекомендуется разбудить спящего скитальца, произвести у него легкий пятиминутный обыск и ткнуть слегка штыком или прикладом в бок.
На следующий день федеративный беглец перевозится уже в более удобное помещение. Хлеб ему дается менее черствый, пиво прокисшее чуть-чуть, а вместо тычка штыком - пара снисходительных оплеух.
Когда вы заметите, что у беглеца уже появилась краска в лице и взор сделался более спокойным, а манеры самостоятельнее, рискните к мягкому белому хлебу прибавить немного жареного мяса, копченую кефаль и кусочек вареного поросенка. К этому: стаканчик казенной водки и полбутылки вкусного, свежего, пражского пива. Вместо побоев - легкий щипок или щелчок по голове, нечто среднее между болевым ощущением и игривой лаской.
На следующий день накормите беглеца супом, судаком, гусем и пирожными и, потрепав по плечу, можете уже выпустить его на свободу: вы приготовили его достаточным образом к восприятию прелестей спокойной, нормальной, сытой жизни.
Вот как нужно было делать.
А у нас в Константинополе, Белграде, Праге это дело поставлено чрезвычайно плохо… (Я говорю "у нас", потому что я теперь чувствую себя всюду у себя - Прага ли, Лондон или Мельбурн - это все мои летние виллы, в которых я спасаюсь от советской духоты…) Так вот, я и говорю - у нас дело поставлено из рук вон плохо: перескочил человек границу, почувствовал приволье и свободу, съел 10 фунтов белого хлеба, уписал поросенка и…
Впрочем, тут вполне уместно вернуться к описанию трагической истории, случившейся с Андрюшей Перескокиным…
* * *
- Андрюша, голубчик! Ты! Не чаял и видеть тебя в живых! Давно из Совдепии?
- Только сегодня, родной. Пешком в Прагу добрел, не успел еще очухаться… Фу-фу!..
- Что это у тебя в руках за свертки?
- Поросенок и бечевка для упаковки - 20 фунтов…
- Зачем это тебе?
- Замечательно дешево. Купил на всякий случай. У нас ведь в Москве бечевок совсем нет. А о поросятах даже забыли, какой он и есть. А тут за 80 крон…
- Да зачем тебе сырой? Ты бы лучше жареного купил.
- Чудак, да разве сейчас можно разбирать. Увидел: несет баба поросенка, и купил. А то еще перехватят. Угля купил два пуда. В гостинице оставил.
- А уголь тебе зачем?
- Вот оригинал! Да ведь совсем даром! А поищи-ка у нас в Москве! Эй, мальчик, что несешь? Газеты. Это не советские? Ну дай тогда десять штук. Что, одинаковые? Это, брат, неважно, зато правду всю узнаю. Все десять и прочту. Голубчик! Обойдем, пожалуйста, этот перекресток - тут нечто вроде милиционера стоит.
- Да тебе его чего ж бояться?
- А вдруг прикладом по спине треснет.
- С ума ты сошел? За что? У нас тут полиция вежливая.
- Толкуй! Эй, баба, постой! Что это, хлеб? Белый? Сколько хочешь за всю корзину? Тридцать крон. О боже! Почти пуд… Давай, милая, давай, драгоценная.
- Послушай… Ты этого хлеба и в неделю не съешь.
Но он не слушал меня. Глаза его помутнели, а руки судорожно уцепились за корзинку.
Я махнул рукой и отошел от него.
- Эй, куда ты! Стой! Можно будет у тебя сегодня переночевать?
- Да ведь ты говорил, что имеешь номер в гостинице.
- А вдруг ночью обыск? А я как назло нынче в разговоре с извозчиком осуждал советский федеративный строй… Кстати… автомобили здесь дешевы! Что ты говоришь?! Тридцать крон?! А у нас 7 миллионов за конец! Вези… Вези меня, милый!..
- Куда прикажете?
- Куда-нибудь… Главное - совсем почти даром! Хе-хе. Вези на базар: куплю сосисок, толстенькие такие у вас тут в Праге есть - куплю про запас килограммов восемь!..
И вот вчера с Перескокиным Андрюшей случилось то, чего я боялся больше всего…
Я увидел его едущим по одной из окраинных улиц Праги на возу с сеном (купил Андрюша сено очень дешево, совсем даром); в одной руке Андрюша держал жареного гуся (ошеломляющая дешевизна - сто крон!), в другой руке бутылку водки (а у нас в Совдепии за водку - расстрел!). Сидя на возу с сеном, Андрюша лихорадочно пожирал гуся, запивал водкой прямо из горлышка, а в промежутках между жевательным и глотательным процессами на всю улицу горланил "Боже, царя храни!". Увидел меня, загадочно подмигнул - и его леденящий душу хохот огласил улицу.
- Видал-миндал?! Дорвался я теперь… Гуляй душа! В гостиницу с сеном не пускают, так я теперь тово… Крейсирую! Си-иль-ный, державный ца-арствуй на славу…
- Доктора! - крикнул чей-то озабоченный голос. - Готов паренек! Скапустился.
Сняли Андрюшу с сена… Повели…
И сидит он теперь в компании Наполеона Бонапарта, стеклянного человека и человека-петуха, хлопающего над самой Андрюшиной головой ладонями и оглушительно кукарекающего…
Андрюша уже приторговался к нему… Ведь в Совдепии петухов давно не видели…
* * *
А выдержи Андрюшу в проектированном мною подготовительном карантине - ничего бы этого и не было… Нет того, чтобы позаботиться о приезжающих.
Кипящий котел
Зачем я выпускаю "Кипящий котел"?
Человеческая память - очень странная машина, почти всегда действующая с перебоями…
Один юмористический философ разрешился такой нелестной для человеческой памяти сентенцией:
- Никогда не следует (говорил он) доверять человеческой памяти… Память моя сохранила одно очень яркое воспоминание: однажды в детстве я, гуляя, свалился в глубокую яму. Я это твердо помню. Но как я из этой ямы выбрался - решительно не помню… Так что, если доверяться только одной памяти - я должен был бы до сих пор сидеть в этой яме…
Нас было несколько сот тысяч человек, которые сидели в огромной яме, но с нами случилось не совсем так, как с моим философом: мы очень хорошо помним, как мы попали в яму и как из нее выбрались, но период нашего сидения (знаменитый, потрясающий период!) начал постепенно изглаживаться из нашей памяти, и - еще год-полтора - вся эта эпопея "сидения" станет бледным серым расплывчатым пятном без красок, фактов и очертаний.
Я хочу этой книгой закрепить период нашего годового кипения в раскаленном котле, в этой горячей яме, дно которой жгло пятки, - одним словом, я хочу, чтобы все уплывающее из нашей памяти расположилось ясными, прямыми, правдивыми строками на более прочной, чем мозг человеческий, бумаге.
Мой кипящий котел - это Крым эпохи "врангелевского сидения".
Что это за удивительный, за умилительный период: в одном котле кипели и щуки, и караси, и букашки, и таракашки, и "едоки первой категории" - и все это, кипя, ухитрялось пожирать друг друга: мелких букашек поедали караси, карасей - щуки, щук - едоки первой категории, а кипящий распад "едоков" снова поедался букашками, червячками и таракашками…
Пройдет два-три года - и до дырок будет русский человек протирать лоб, вспоминая:
- А сколько это я платил в Крыму за бутылку лимонаду? Не то 15 целковых, не то полторы тысячи? Помню, дом на Нахимовском я купил до войны за 30 тысяч… Но почему я потом за гроб для отца заплатил 800 тысяч? Как случилось, что я, имея на пальце бриллиантовое кольцо, ночевал на скамейке Приморского бульвара? Почему селедки мне заворачивали в энциклопедический словарь? А кто были наши рабочие? Большевики? Меньшевики? Как они понимали рабочий вопрос? Почему они, живя во сто раз лучше других, бастовали?
И не будет ответа! Все чудесное, курьезное, все героическое, все ироническое стерлось, как карандашная надпись резинкой…
Книгой "Кипящий котел" я все это хочу закрепить. Может быть, мои очерки иногда гиперболичны, иногда неуместно веселы, но в основе их всегда лежит факт, истина пронизывает каждую строчку своим светлым лучом - и это моя скромная заслуга перед историей.
Наши будущие дети! В заброшенной отцовской библиотеке вы найдете эту пыльную с пожелтевшими краями книгу, развернете ее - и глазенки ваши от изумления выкатятся из орбит сантиметра на два: бред сумасшедшего графомана?!
Нет, дорогие детишки! Это все правда, и мы, герои, полубоги, гомеровские отпрыски, пережили дикий "Кипящий котел" на своих многострадальных боках!..
А. Аверченко
Старый Сакс и Вертгейм
Настроение плохое, с утра серый упорный дождь, и все окружающее тоже приняло серую окраску.
Сел за письменный стол с очень определенным тайным решением: свирепо ругаться.
Довольно добродушия! Решил называть все вещи их собственными именами, ставить точки над i, ломиться в открытую дверь, плакать по волосам, снявши голову, смотреть в зубы дареному коню, кусать свои локти, развалиться не в своих санях и, вообще, гнаться за двумя зайцами - может быть, поймаю обоих и тут же зарежу, каналий, и того, и другого.