В 1899 году Владимир Соловьев произнес публичную речь о Лермонтове, где сделал частные факты его биографии предметом религиозно-философских обобщений. Он увидел в нем гения, получившего с рождением сверхчеловеческий дар творчества, прозрения и прорицания - быть может, наследие его полумифического предка, поэта-пророка и волшебника Томаса Лермонта - и расточившего этот дар в угоду демонам кровожадности, нечистоты и гордыни. Смирение, длительный подвиг самоусовершенствования могли бы возвести его до степени сверхчеловечества и дать могучий импульс потомкам - но он ушел с бременем неисполненного долга.
Эта речь, напечатанная посмертно, в 1901 году, стала событием в истории русской культуры. Отныне личность и судьба Лермонтова будет рассматриваться как символическая, в перспективе религиозных, философских, историософских идей, порожденных культурой рубежа веков.
Быть может, самым значительным откликом на нее был этюд Д. С. Мережковского "М. Ю. Лермонтов - поэт сверхчеловечества" (1909).
Мережковский с гневным пафосом отверг идею "мнимохристианского рабьего смирения" и объявил божественным лермонтовский бунт. "Самое тяжелое, "роковое" в судьбе Лермонтова - не окончательное торжество зла над добром, как думает Вл. Соловьев, а бесконечное раздвоение, колебание воли, смешение добра и зла, света и тьмы". Его мистические предки - ангелы, в борьбе Бога и дьявола не примкнувшие ни к той, ни к другой стороне, и здесь истоки лермонтовского анамнезиса - постоянного возвращения к прежней, довременной жизни, протекавшей в вечности. Богоборчество же его - борьба Иакова с Богом, "святое богоборчество", забытое в христианстве, и от него есть путь не только к богоотступничеству, но и к богосыновству. Этим-то путем идет, согласно Мережковскому, Лермонтов, идет через божественную Любовь, Вечную Женственность, отвергая скудный, сомнительный идеал христианской аскезы. "Он борется с христианством не только в любви к женщине, но и в любви к природе, и в этой последней борьбе трагедия личная расширяется до вселенской, из глубины сердечной восходит до звездных глубин".
Садовской писал свою статью по свежим следам этого спора и остался тогда равнодушен к его религиозно-философской стороне. Его занимали проблемы совсем иные, но в оценках своих и симпатиях он оказывался ближе к Мережковскому.
Следы же метафизической концепции личности Лермонтова сказались через три десятилетия в романе "Пшеница и плевелы".
Из вступительного очерка читатель романа уже почерпнул необходимые сведения о личной и писательской судьбе Б. А. Садовского и об эволюции его мировоззрения.
В первой половине 30-х годов он переживает духовный кризис. По дневниковым записям, опубликованным недавно ("Знамя", 1992, № 7), можно проследить его основные вехи. 19 июля 1933 года он записывает:
"Я перехожу окончательно и бесповоротно на церковную почву и ухожу от жизни.
Я монах…
Православный монах эпохи "перед Анатихристом"".
Теперь ему предстояло подвергнуть переоценке все, что когда-то составляло смысл его деятельности, - и прежде всего русскую литературу "золотого века".
Он пишет в дневнике о "духовном ничтожестве" декабристов и Пушкина, о том, что "из всей нашей литературы можно оставить только Жуковского и Гоголя, а прочее сжечь…". Но даже и Гоголю стоило сжечь "Мертвые души", а потом остаться жить - "жить в Боге".
Теперь его идеалом становятся Фотий и Филарет.
Над ним сбывалось то, что когда-то, в 1911 году, он считал трагедией Языкова, Гоголя и Толстого: болезнь, страх смерти заставили Языкова "подменить "живое вино вдохновенного беспутства" "мертвою водою бездушной святости"" ("Лебединые клики"). Гоголя "задыхаться под черным покровом мистической ипохондрии". Толстого в "Исповеди" отречься "от жизни и искусства в пользу смерти".
Мысль о смерти пронизывает его собственные дневники.
Он оставляет для себя из предшествующей культуры только то, что соответствует его нынешнему мироощущению. 28 июля 1933 года он записывает: "Прежде я любил Розанова почти до обожания. Соловьева же не очень. Теперь наоборот".
"Соловьеву я многим обязан, особенно последнее время. Его могила видна из моих окон. Он действенно помогает мне"
"У Соловьева - стройная христианская система в соответствии с жизнью. Никогда Соловьев, доживи он до 1917 года, не унизился бы так, как Розанов. Да что Розанов - пробном камне православия даже Пушкин оказывается так себе. Поэт - и только.
Блестящий стиль у таких писателей, как Пушкин или Розанов, чешуя на змеиной коже. Привлекает, отвлекает, завлекает. А как в настоящий возраст войдешь, вся пустота их сразу и откроется".
Итак, ему удалось "преодолеть Пушкина", как он писал в дневнике годом ранее. Но чтобы стать на прямую и тернистую стезю спасения, предстояло отречься еще от многого: от жажды творчества, от ностальгических воспоминаний, от рефлексии, вероятно, от чтения мирских книг. Это должен был сделать знаток и исследователь поэзии "золотого века" и сам поэт и прозаик, годами взращивавший и воплощавший в жизнь мечту о идеализированной, эстетизированной патриархальной культуре "дворянских гнезд".
Ни по таланту, ни по масштабу личности, ни по одержимости идеей Садовской не был ни Толстым, ни Гоголем.
Его дневниковые записи отражают метания и смятение, готовность то замкнуться в добровольном отшельничестве, то начать автобиографический роман. Известные нам дневники оканчиваются в феврале 1934 года равнодушным упоминанием о подступающей смерти. А через шесть лет он пишет К. Чуковскому дружеское и довольно бодрое письмо, со стихами, с сообщениями о мемуарных замыслах и с упоминанием о романе.
"Теорию прерывности воплотил я в романе, состоящем из 150 лоскутков, как бы ничем не связанных. И знаете, кто герой романа? Мартынов. Это лицо для трагедии. Какая судьба! Лермонтов умер, и конец, а проживите-ка в ежечасной пытке 35 лет! Даже над скелетом его надругались в конце концов. А Лермонтов фигура глубоко комическая. Отсюда невозможность дать его художественное изображение - позорный роман Сергеева-Ценского всего нагляднее подтверждает мою мысль".
Это и был роман "Пшеница и плевелы".
Было бы ошибочно искать в "Пшенице и плевелах" исторической достоверности в привычном нам смысле. Стремясь воссоздать атмосферу, общий стиль жизни, поведения и мышления ушедших эпох, Садовской брал за образец "Войну и мир" - и вслед за Толстым иной раз располагал историческое лицо на периферии своего повествования или помещал в плотное окружение вымышленных героев, которые сосуществовали с ним на совершенно паритетных началах. В "Пшенице и плевелах" на роль главного героя претендует не столько Лермонтов и даже не столько Мартынов, сколько вымышленный Епафродит Егоров, а рядом с первыми двумя становится вымышленный же Владимир Эгмонт.
Что касается художественной биографии Мишеля - Лермонтова, то в своей фактической части она почти ни в чем не совпадает с реальной, и в большинстве своем эти отклонения сознательны.
Садовской прекрасно знал подлинную биографию Лермонтова, и знал в первоисточниках, а не из вторых рук. Ему было известно, что в 1832 году Лермонтов с бабушкой выехали из Москвы в Петербург, где поэт поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров; что в Нижнем Новгороде они не были и не могли быть; что Юрий Петрович Лермонтов умер в 1831 году в своем имении Кропотово Тульской губернии и не мог появиться на сцене ни в это время, ни в этом окружении. Все это плод художественного вымысла, как и история отношений Мишеля с Афродитом и Маврушей, детское и отроческое знакомство его с Николенькой - Мартыновым и даже похищение дневника Натали в 1841 году. Последний эпизод имеет некую реальную основу: родные Мартынова действительно подозревали Лермонтова в похищении писем Наталии к брату.
В 30-е годы Садовской еще не мог знать, что эти подозрения никак не были причиной дуэли: это было доказано Э. Г. Герштейн только в 1948 году. При всем том он был осведомлен, что письмо матери Мартынова, содержавшее намек на похищение, относилось к 1837, а не к 1841 году и плохо согласовалось с последующими дружескими отношениями Лермонтова и Мартынова. Романист разрешил проблему, передатировав письмо. Но он сделал и большее: он изменил, а по существу, сочинил его новый текст. "Должно быть, твой друг ясновидец: откуда ему знать, сколько денег в запечатанном конверте" - таких слов в подлинном письме нет.
Это был метод работы Садовского - исторического писателя (стилизатора и мистификатора). Он стилизовал официальные документы, письма, записки, стихи, перемежая их с реально существовавшими. Ему нужна была художественная достоверность, вступавшая в сложный симбиоз с эмпирической истиной.
Эту последнюю он, однако, никогда не упускает из виду: "Не было, но могло быть". Имение Мартыновых Знаменское-Иевлево находилось по соседству с Середниковом, подмосковной усадьбой Столыпиных, где мальчик Лермонтов проводил летние месяцы 1829–1831 годов; итак, он мог встречаться с Николенькой и его сестрами уже тогда. Д. Д. Оболенский, публикатор писем Мартыновой, знавший сына Николая Соломоновича, рассказывал, видимо по семейному преданию, что Лермонтов любил Наталью Соломоновну (или "прикидывался влюбленным") и пользовался взаимностью, но при прощальном разговоре перед отъездом на Кавказ вдруг неожиданно "громко захохотал ей в лицо" ("Русский архив", 1893, № 8, стр. 612). Эта сцена варьирована в пятой части романа. И едва ли не на мемуары того времени (А. В. Мещерского) опирается история с Кларой - двойником Мавруши: нечто подобное произошло с будущим мужем второй сестры Мартынова, Юлии Соломоновны, - князем Львом Гагариным, некогда влюбленным в А. К. Воронцову-Дашкову: отвергнутый своей возлюбленной, он нашел особу, похожую на нее как две капли воды, с которой и появлялся публично, осуществляя свою изощренную месть (см.: Герштейн Э. Лермонтов и семейство Мартыновых. - "Литературное наследство". М. 1948, т. 45–46, стр. 700).
Сама же сюжетная линия Мишель - Мавруша взята из "Сашки" - поэмы, которую Садовской еще в статье 1912 года называл важнейшим и еще не оцененным автобиографическим источником. Именно здесь была рассказана история крепостной девушки, соблазненной барчуком, предавшейся ему со всей искренностью и страстью и, по существу, погибшей по его вине.
Есть несколько ключевых мест романа, в которых Лермонтов прямо и грубо соотнесен с его героями.
"Третьего дня заехал ко мне Мишель в полном блеске нового парадного мундира. Надобно видеть форму Нижегородских драгун: неуклюжая куртка, шаровары, шашка через плечо и барашковый черный кивер с огромным козырьком. Все это было до того потешно, что я расхохотался" ("Пшеница и плевелы", часть пятая).
"За полчаса до бала явился ко мне Грушницкий в полном сиянии армейского пехотного мундира. К третьей пуговице пристегнута была бронзовая цепочка…"
Нет необходимости цитировать далее хорошо известный текст "Героя нашего времени", напомним лишь конец этого пассажа: "…его праздничная наружность, его гордая походка заставили бы меня расхохотаться, если б это было согласно с моими намерениями".
"Как ваша фамилия?" - спрашивает Мишеля его двойник в заключительной главе романа, и того охватывает ужас; он бежит без оглядки, задыхаясь и размахивая руками.
Этот же вопрос: "Как ваша фамилия?" - задает Лугин таинственному старику в "Штоссе", и далее начинается бессвязный диалог, на котором лежат отблески какого-то потустороннего смысла, а в авторском комментарии проскальзывает фраза, повторенная Садовским почти буквально: "У Лугина руки опустились: он испугался".
Сопоставление текстов было бы явно не в пользу Садовского. Произошла удивительная вещь: изощренный стилист, знаток языка эпохи, "преодолевая" Лермонтова, начинает ученически пересказывать его прозу. Здесь уже нет речи ни о какой стилизации: это рабское переписывание слов и фраз из недосягаемо высокого образца. Но и этого мало.
Односторонний, тенденциозный подбор мемуарных свидетельств, откровенный вымысел в области фактов - все это нужно было романисту, чтобы подтвердить предвзятую художественную, философскую и религиозную идею. Вся жизнь Лермонтова - взращи вание "плевел" и отторжение "пшеницы". Он носитель "дьявольского" начала еще в большей мере, чем Пушкин, приговор которому выносится устами Кукольника: "соблазн", служение врагу рода человеческого. Подобно Печорину, Лермонтов сеет зло и несет с собою гибель; нечто инфернальное есть и в его власти над людьми. Гибнет Мавруша; на грани гибели Наталья и едва ли не Николай Мартыновы. Он отказался от своего божественного предназначения.
Это предназначение символизируется сквозным мотивом видения старика с золоторогой ланью.
Старик - пращур рода Томас Лермонт, певец-прорицатель, которого унесла в царство фей и эльфов лань с золотыми рогами.
Это видение спасает его от разорения за карточным столом. Оно существует в прапамяти потомков: серебряную фигурку оленя носит на груди Юрий Петрович Лермонтов. С ним связан рисунок "степного ворона", который сделан Мишелем в альбоме Натуленьки: это отсылка к стихотворению Лермонтова "Желание" ("Зачем я не птица, не ворон степной…") с воспоминанием о прародине Лермонтовых - Шотландии. В последний раз олень с золотыми рогами является перед смертью Мишеля как предвестие кары за отступничество; он исчезает в клубах серного дыма, откуда слышится омерзительный голос черного козла.
Художественная идея была бы красива, если бы явилась как результат творческого акта. Но она оказалась тоже пересказом, и тоже упрощенным. Как мы помним, она принадлежала Вл. Соловьеву, который в 30-е годы стал для Садовского религиозным учителем.
Но Соловьев не мог быть подлинным учителем для человека, уже не видевшего разницы между религией и фанатизмом. Для литератора и историка культуры, "преодолевшего" Пушкина, Лермонтова, Гоголя до "Выбранных мест…" во имя Филарета, Фотия, Голицына, Уварова, Николая I одновременно.
Для Вл. Соловьева жизнь и поэзия Лермонтова были ареной титанической борьбы, в которой зло одержало верх. От этой концепции отправлялся и оппонент его - Мережковский. Он первым упомянул о "черном козле" искупительной жертве, "козле отпущения", - и у него тоже Садовской заимствовал образ, который превратил в аллегорию адских сил.
В основе статьи Садовского "Трагедия Лермонтова" лежала та же, общая для всех, идея борьбы, любви и мучения.
В "Пшенице и плевелах" во всем этом Лермонтову отказано. Он не отмечен ни силой духа, ни гением творчества, ни глубиной страдания. Из романа почти полностью исключена его поээия. И Томас Лермонт явился своему потомку лишь для того, чтобы подсказать ему, как выиграть в карты у провинциальных шулеров.
Художественная идея становилась пародийной.
Более того, она перерастала почти в кощунственную.
Полемизируя с Вл. Соловьевым, Мережковский писал, что причины "ненависти" к Лермонтову коренились в смутном ощущении окружающими его сверхчеловеческой природы: "…в человеческом облике не совсем человек: существо иного порядка, иного измерения". Поэтому он привлекателен для одних - более всего для женщин; прочие гонят его с неслыханным ожесточением.
И эту мысль тоже заимствовал Борис Садовской, и тоже в упрощенном виде. "Сверхчеловеческое" в Лермонтове - дьявольское начало, и чувствуют его прежде всего служители Бога. Потому-то благостный печерский старец избивает его палкой, пятигорский священник проходит мимо, не замечая его, а в части третьей "батюшка" именем Божьим благословляет Мартынова стать орудием небесной кары. "Крест уготован тебе тяжелый. А ты не бойся. Не одни премудрые садовники получат награду: будет дано и тем, кто в вертограде Христовом исторгает ядовитые плевелы из Его пшеницы. <…> А теперь прощай: иди, на что послан. Боже, пощади создание Твое".
Все силы небес и ада соединились, чтобы извести - кого? Неслыханного на земле преступника, продавшего душу дьяволу, демонического совратителя, соблазняющего силой творчества? Да нет же, "фигуру почти комическую", армейского насмешника, фанфарона, неудачного картежника, приволакивающегося от скуки за провинциальными модницами.
И вот уже святые пустынники с васильковыми глазами берут руки палку и именем Божьим освящают страшный грех - убийство на дуэли.
Если бы Садовской хотел написать антиклерикальный памфлет, он не мог бы придумать ничего лучшего.
Узкая, болезненно-экзальтированная, фанатичная религиозно-дидактическая идея вторгалась в ткань романа, деформировала сюжет, упрощала художественные характеристики.
С благоговейными интонациями рассказывается о государе императоре Николае I, Филарете, Фотии. Гротескные тона отводятся для Белинского и Некрасова. Именно за это тридцатилетний Борис Садовской отказывал романам Мережковского в праве называться серьезной литературой.
Теперь его то и дело покидал даже столь редко изменявший ему исторический и эстетический вкус.
Жуковский у него публично осуждает только что погибшего Пушкина и выражает сочувствие Геккерну - ситуация, невозможная ни исторически, ни психологически, ни этически.
Уваров с его изысканной, аристократической вежливостью называет хорошо знакомого ему А. В. Никитенко "любезнейший".
Крайности сходились. Вульгарный клерикализм в существе своего метода оказывался как две капли воды похож на вульгарный социологизм массовой официальной исторической романистики 40–50-х годов.
Культурная традиция жестоко наказывала Садовского за ренегатство и за посягательство на свои святыни, и лишь там, где он не противоречил ей, она позволила ему реализовать писательское дарование.
Мы говорили уже о той необычайной осязаемости, какой достигает в романе материальная плоть исторического бытия, из которой вырастает образ Афродита Егорова - характер сложный, драматичный и художественно убедительный. В нем воплощена соловьевская идея "смиренного человека".
Епафродита-Афродита Егорова одушевляет идеал божественного, религиозного искусства. Его смирение - служение этому идеалу, и оно придает ему ту внутреннюю устойчивость и убежденность, которые сильнее всякого бунта. Оно поднимает его над собственной физической ущербностью и немощью, освещает внутренним светом его неразделенную любовь, придает нравственное достоинство его "рабской" покорности господам.
Афродит, камердинер Лермонтова; сопоставлен со своим хозяином как его иная, светлая ипостась, антагонист и жертва - "пшеница" при "плевелах". Судьбы их образуют параллель и зеркально отражаются одна в другой.