* * *
На постройке Николаевского моста Государь всегда подходит к инженеру Кербедзу и крепко жмет ему руку. Все инженеры крали, один Кербедз не крал.
* * *
- Как тебе понравилась, Егор Францыч, вчерашняя комедия?
- Не стоило, Государь, смотреть сию пустую фарсу.
- Почему же пустую?
- Правдоподобия не заметно. Мнимый ревизор за полторы недели не представил в полицию паспорта: как это может быть? И где есть таковые города, в коих все жители поголовно обманщики и плуты? Как возможно, чтобы у градоправителя были столь безнравственные жена и дочь?
- Это оттого, что автор слишком молод и многого не знает. Зато теперь, как говорил мне Жуковский, он трудится над новым сочинением.
- Государь, от подобных сочинений не много пользы. Я убедил себя, что несовершенства наши все-таки лучше заграничных совершенств.
- Ты прав. Не будем говорить о Франции: там все еще революция. Но обернемся на Англию: в лорд-мэры выбирается человек, всенародно объявивший королеву восковою куклой. Что же до Австрии, я и постичь не могу, как она до сих пор не развалилась.
- Европу погубило третье сословие. Оно унизило дворян и развратило плебс.
- И тут ты прав. Но пока в руке моей самодержавный скипетр, Россия не погибнет. Третье сословие у нас обнаружилось в двадцать пятом году. Из него могла бы выйти армия мятежников.
- А вышла армия чиновников.
- О да. И вот теперь на этой самой армии построено всеобщее благополучие. У чиновника есть все необходимое для среднего человека: занятие на службе и отдых в семье. По воскресным дням утром церковь, за обедом праздничный пирог, вечер за картами или в театре. Чиновник занят делом, обеспечен: зачем ему газеты? Ведь политика, подобно алгебре или музыке, удел немногих. Только дураки могут мечтать о всенародном образовании или об участии черни в государственных делах. Когда я вечером гуляю по Петербургу, мне видно во всех почти окнах одно и то же: зеленый стол, карты, мелки, две свечки и четыре чиновника за столом. По лицам заметно, что им весело, что они довольны. Поверь, Егор Францыч: создать тишину и благоденствие не менее трудное искусство, чем рисовать картины или писать стихи.
- И вы, Государь, в сем искусстве величайший мастер.
* * *
Конфекты от кашля из ягоды сюжюб, из лакрицы с анисом, яблочный сироп, камедные шарики, леденцы ячменные, каштаны в сахаре с померанцевым цветом, розовая вода, индийская пастила катунде.
* * *
Генерал Иван Никитич Скобелев, сопровождаемый жандармом, спустился в камеру декабриста Батенкова.
В ней десять аршин длины и шесть ширины; наклонные окна под потолком не пускают света: лампа горит день и ночь.
Батенков, неуклюжий как медведь, в поношенном сюртуке, но выбритый и чистый, молился на коленях перед образом Троицы. При входе генерала он медленно встал.
- Здравствуй, Гаврила Степаныч.
- Здравствуйте, ваше превосходительство.
Скобелев сел на скамью.
- Хорошо ли тебя содержат?
- Отменно.
- У исповеди и святого Причастия бываешь ли?
- Каждый месяц; завтра тоже готовлюсь сподобиться.
- Хорошо. Ты, братец, можешь идти.
Жандарм удалился.
- Присядь, Гаврила Степаныч, поговорим. Дело вот какое. Государю угодно знать, почему тебе в Сибирь не хочется: ведь там ты пребывал бы ва свободе.
- Никак нельзя, ваше превосходительство. Неужели вам не известно, что наши заговорщики не знают ни жалости, ни пощады? Я искренно раскаялся. Как блудного сына простил меня царь, зато они не простят.
- Дело говоришь. Хорошо. Так и доложу Его Величеству. Ну, а теперь…
Оглянувшись, Скобелев понизил голос:
- Видения бывают?
- Бывают.
- Расскажи, голубчик.
- Трудненько, ваше превосходительство. Попытаюсь. Под самый Новый год читал я пророка Иезекииля. Вдруг вся камера наполнилась огнем. Пламя так и волнуется, точно море. И голос: "В христианской религии самое главное крест и воскресение". Потом преобразилось пламя в чистейший свет. И таким восторгом сердце окрылилось, что вот-вот умру. Все ясно стало.
- Что же ясно-то?
- Предстоящее потрясение царств земных. Воспоследовать должны величайшие перемены в науке, в общежитии, в понятиях и нравах.
- А потом?
- Потом все станет опять на место.
Его Величеству при посещении Императорской Академии Художеств угодно было приобрести картину классного художника Епафродита Егорова "Прощание Гектора с Андромахой".
* * *
Погиб поэт, невольник чести,
Пал, оклеветанный молвой…
- Это Пушкин-то невольник чести? Похоже. Жалкий раб великосветских предрассудков, невольник этой самой, якобы оклеветавшей его, молвы. Да разве настоящий поэт клеветы побоится? Никакой клеветы и нет: были анонимные пасквили, место которым в помойной яме.
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид…
Хорош поэт: взбесился от булавочных уколов. Сам оскорблял людей направо и налево, а тут дурацкого пасквиля не снес.
Восстал он против мнений света
Один, как прежде…
Ни прежде, ни после, ни один, ни в компании Пушкин против светских мнений не восставал. И липнул к бомонду всю жизнь, точно муха к меду.
Не вы ль сперва так долго гнали
Его свободный, чудный дар…
Да кто его гнал, помилуйте? Ни один поэт не получал такого общего признания.
Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет…
Вот уж подлинно: зачем? И кто, кроме беса, мог толкнуть Пушкина в этот мелкий искусственный мирок? А ведь он был человек обеспеченный, молодой, здоровый. Мог поселиться у себя в деревне и творить на досуге; конечно, и за границу бы его отпустили. Жена мешает? оставь ее, оставь все на свете; беги с котомкой куда глаза глядят. А уж в конце прямая ахинея:
…Надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов…
…Жадною толпой стоящие у трона
Свободы, гения и славы палачи…
Что за потомки подлецов, какие палачи? Ведь русский Государь самодержавен: у трона его не стоит никто. Тогда выходит, что поэта погубил царь. Вам смешно, и я смеюсь; да что говорить: такой подлой глупости даже во сне не придумаешь.
Всемилостивейший Государь! У меня нет слов сказать, что я чувствую. Вы для меня ангел-хранитель, посланник Божий. Да наградит Вас Господь! Принимая на коленях Ваши благодеяния, осмеливаюсь просить еще об одном: благоволите назначить опеку мне, бедной вдове, и сиротам моим, детям несчастного Пушкина.
* * *
Вчерашний день был я у князя Одоевского на званом обеде.
Кроме меня, молодого музыканта Гентцельта, графа Виельгорского, графа Ламберта и барона Корфа обедали: знаменитый поэт Жуковский, командир Финляндского полка Офросимов и генерал Перовский, военный губернатор в Оренбурге; всего с хозяином девять человек.
- Я следую примеру Иммануила Канта, - сказал князь, приглашая нас к столу, - кенигсбергский мудрец утверждает, что количество сотрапезников не должно спускаться ниже числа граций и превышать число муз.
Просторная столовая окнами в сад. Обед сервирован обдуманно, изящно и просто. На столе большая ваза с цветами и тарелки с фруктами; гости размещаются попарно; перед каждой парой солонка, бутылка лафита, графин с водой, перечница и корзинка с хлебом.
После супа из протертого зеленого гороха и индейки с трюфелями Перовский сказал:
- Никак не могу представиться Государю. Живу здесь неделю, а толку нет.
- Почему? - спросил Виельгорский.
- Да просто по интригам военного министра. Это его штучки.
Тут подали восхитительный паштет из кинелей с петушьими гребешками, шампиньонами и раковыми шейками.
- По собственному рецепту, - скромно заметил хозяин. Все выразили одобрение. Между тем вино начинало развязывать языки; разговор неизбежно коснулся дуэли и смерти Пушкина.
- Почему Государь приказал письмо свое привезти обратно: ведь Пушкину так хотелось иметь его? - спросил барон Корф.
- Разумеется, из скромности. По той же самой причине Государь не позволил печатать стихи "К друзьям".
Жуковский не кончил, занявшись лещом в матлоте. После артишоков он сказал:
- Пушкин виноват перед царем: дал слово не драться, а сам затеял дуэль. С какой стороны ни взглянешь, для Пушкина нет оправданий. Скольких он сделал несчастными, начиная с собственной семьи. На честь вдовы упала незаслуженная тень; дети остаются без отца; нельзя не пожалеть противника:
он тоже человек, и притом порядочный. Последний повод к дуэли неслыханно дерзкое, гнусное письмо старому барону - делает Дантеса безусловно правым. Я Пушкину друг и жалею о нем, но magis amicus veritas. Когда я просил назначить семье Пушкина такую же пенсию, как и семье Карамзина, Государь мне ответил: "Ты чудак. Ведь Карамзин почти святой: он чист, как ангел, а Пушкин?"
- Однако и он причастился перед смертью.
- Да, по совету Государя.
Принесли дупелей. Эта деликатнейшая дичь приготовлена была безо всякой приправы.
- У фазана и у дупеля левое крыло жирнее: под нею птица прячет голову на ночь, - заметил князь.
- Скажите, пожалуйста, Василий Андреич, - спросил Офросимов, - какие милости оказаны Государем семье Пушкина? В городе об этом разно говорят.
- Могу их перечислить. Велено заплатить все долги и выкупить имения. Вдове пенсион, дочерям до замужества тоже. Сыновей в пажи; на воспитание их три тысячи в год. Издать на казенный счет сочинения в пользу вдовы и детей. Наконец, единовременно десять тысяч.
- Какая неслыханная, истинно царская щедрость!
- Между тем иные находят, что этого мало.
Когда подали суфле из шампанского с ванилью, Жуковский прочитал письмо Государя к Пушкину. Я не мог удержаться от слез; все были растроганы.
Обед заключился ананасным мороженым. Перед тем как сойти в салон княгини для вечернего чая, Виельгорский, Гентцельт и я сыграли "Реквием" Моцарта. К сожалению, у графа на виолончели лопнула струна.
* * *
Любезный друг Александр Сергеевич, если не суждено нам видеться на этом свете, прими мой последний совет: старайся умереть христианином. О жене и детях не беспокойся. Я беру их на свое попечение.
Часть пятая
РЫБЫ
Нет, не тебя так пылко я люблю.
Лермонтов
Все в Петербурге на масленице завтракают блинами.
Государю подаются гречневые с паюсной икрой. У министра двора князя Волконского заварные с яичницей; у военного министра графа Чернышева красные с рубленой ветчиной. Во всех министерских кухнях шипят сковородки. Блины пшеничные с налимьими печенками готовят графу Орлову; молочные белые кушает граф Бенкендорф.
Столовая министра иностранных дел графа Нессельроде вся в цветах. За воздушными блинами суфле Дмитрий Львович Нарышкин, напудренный, в чулках и башмаках, с алмазною звездою на черном фраке. Подле монументальной хозяйки увядающая, но еще прекрасная Марья Антоновна: над пунцовым беретом перья марабу. "Sante des dames!" Шампанское пенится и блещет в граненых бокалах.
У Скобелева солдатские со снетками румяные блины. Один за другим проходят в столовую желчный хромой Воейков, рябой насмешник Сенковский, остроумный разговорчивый Греч. К блинам пока еще не приступали: ждут генерала Дубельта. Мелодический звонок; в передней звякнули шпоры, мелькнул голубой мундир. Старый дворецкий из бывших денщиков разливает по серебряным чаркам тминную; расторопный инвалид несет на блюде под салфеткой стопку дымящихся блинов. Двумя уцелевшими пальцами единственной руки берется хозяин за ноздреватый, душистый блин; окунув его в густое янтарное масло, обмакивает в сметану.
Суетливо выбегают из департаментов голодные чиновники. От бумаг к блинам!
На Адмиралтейской площади народное гулянье. С раскатистым радостным хохотом праздничная толпа теснится, толкаясь подле огромных красной меди самоваров; пьет горячий сбитень с калачами, грызет орехи, жует леденцы и пряники. На жаровнях груды пухлых блинов. В балаганах орут и кривляются пестрые штукари; оркестры оглушительно грохочут.
В розовых лучах морозного вечера крыши отсвечивают чистым золотом;
по белым стенам расползаются голубые тени. Из труб выплывает кровавыми клубами тяжелый дым.
Но вот уж заря угасает, уж начинают светиться окна, подъезды и фонари. На темном небе бледный круг туманного месяца точно блин со сметаной.
Фаддей Бенедиктович Булгарин из-за груды корректур рассеянно покосился на повара и снял очки.
- Вот тебе реестрик. Возьмешь в Милютиных лавках начинку для пирога.
- Слушаю-с.
- Первым делом фунт вареного языка, да помягче. Яблоков фунт.
- Слушаю-с. Язык изрубить прикажете?
- Ну конечно, и яблоки тоже. Фунт говяжьего жиру, полтора фунта коринки, мелкого сахару столько же. В начинку пойдет по две рюмки коньяку и мадеры, восьмушка кайенского перцу.
- Вино, сударь, когда выливать?
- Все равно. Еще положишь два толченых мускатных ореха и двадцать три гвоздики: ни больше, ни меньше. Пол-осьмушки корицы в порошке, варенного в сахаре цуката да померанцев фунт: вот и все.
- Тесто слоеное, сударь?
- Слоеное, на железном листе. Ступай.
Фаддей Бенедиктович плотный здоровяк, с мягкой шеей, с румяными губами. Зеленый польский кунтуш в затейливых шнурах, бухарские туфли. Под столом ковер из шкуры волка, убитого в окрестностях Карлова; на стене трофей двенадцатого года: заржавленный французский мушкетон.
Булгарин взял со стола костяную флейту и приложил к губам. По розовому круглому лицу расплылось блаженное спокойствие. Играет Фаддей Венедик-тович в лад мыслям: то весело, то печально.
- Я негодяй и с этим именем перейду в потомство. Так тому и быть. Есть общие козлы отпущения: каждый, кому угодно, может упражнять на их физиономиях свои кулаки. Я беру взятки с купцов, меня зовут перебежчиком…
Флейта не поет, а рыдает.
- Так что же делать? все у нас дерут с живого и с мертвого. А ежели частному приставу брать дозволяется, то почему бы не взять и мне? В литературе я частный пристав. За то, что я перебежал от Наполеона к Кутузову и обратно, можно ли упрекать поляка? Ведь у нас отечества нет.
Флейта неожиданно засмеялась.
- Я не белоручка, но и не подлец. На войне я спас человека; это всем известно. Я автор "Выжигина": разве романом моим не восхищаются читатели? Его можно дать девушке, юноше, даже подростку: он никого не соблазнит.
Флейта начинает веселеть.
- Российская империя держится только немцами. Стоит голштинцам уйти, и пиши пропало. Нет подлости, на которую не способен русский кацап. Вот почему от Рюрика, первого русского немца, и до нынешнего дня основано все на рабском предательском страхе. И вот почему жандармы у нас останутся всегда. Царя не будет, а жандармы будут. Да что говорить о царе, если и с Богом то же? Русский ведь только снаружи помазан церковным елеем, а дай ему волю, он тотчас же бросит крестить, отпевать и венчаться. Тьфу, быдло, песья кровь!
Булгарин уложил флейту в ящик и начал чинить перо.
На Невском Государю встретился пьяненький чиновник.
- Ты где служишь?
- В пожарном депе.
Государь улыбнулся.
- Депо не склоняется.
- Перед Вашим Императорским Величеством все склоняется.
* * *
Вчера мне случилось присутствовать при необыкновенном разговоре. Дело в том, что Николенька переводится на Кавказ в Казачий полк:
участием в боях надеется он выиграть по службе. Теперь казак наш делает прощальные визиты; к барону Дантесу отправились мы вдвоем. Барон нас принял полулежа на кушетке с подвязанной рукой.
- И я просился на Кавказ, но Его Величеству не угодно было изъявить согласие.
- Очень жаль, - ответил Николенька, - мы вместе могли бы покорять черкесов.
Через полчаса явились еще два гостя: виконт д'Аршиак и князь Гагарин. С первым я и прежде встречался у барона; второго частенько видал на балах и в театре. Странная беседа завязалась между ними: оба стали рассуждать о том, что время идет к концу.
- На чем же вы утверждаете ваше мнение? - спросил барон д'Аршиака.
- Прежде всего, разумеется, на словах Спасителя о полноте времен и о близкой жатве. Планета наша заметно дряхлеет. Везде слухи о войне, повсюду безначалие. Неслыханный разврат и оскудение любви. История должна скоро кончиться.
За чайным столом речь зашла о Кавказе, о красоте диких скал, о стычках с горцами. Николенька заметил, что прежней кавказской поэзии теперь не найти.
- Да, - подхватил Гагарин, - это так. Мир принимает иную внешность. Меняется не только рельеф земли, но и самый климат. Еще любопытнее частные случаи повседневной жизни.
- Нельзя ли узнать, какие именно?
- Да вот вам примеры. У князя Голицына, министра духовных дел при покойном Государе, кормили собачек с тарелки, изображавшей страсти Господни. Какой-то Соболевский в пьяном виде водил для потехи жида по храмам, заставляя креститься и класть поклоны. Этот же самый еврей - имя ему Элькан - пришел в восторг, когда посудному фабриканту вздумалось отпечатать портреты его на фаянсовых урыльниках.
- Ну, для жида это, пожалуй, извинительно.
- Не забывайте, что и он потомок Авраама. Далее. К одному весьма известному сановнику в день Светлого Воскресения камердинер обратился со словами: "Христос Воскрес". Что же барин? Немедленно велел высечь слугу за дерзость, причем заметил: "Это тебе спьяну, должно быть, показалось". Наконец, я своими ушами слышал, как отец семейства на вопрос малолетнего сына: "Что значит нищие духом?" - ответил: "Дураки".
- Но ваши примеры убийственны, - сказал виконт.
- Подождите, еще не все. Генерал Михайловский-Данилевский спрашивал Норова, видел ли он в Иерусалиме мощи Христа? Приглашаю вас серьезно подумать об этом вопросе, немыслимом в устах мужика или богомолки. Его задает православный писатель, историк, государственный человек. Разумеется, в эпоху средних веков все эти остроумные кощунники подверглись бы отлучению; кое-кто попал бы и на костер. А теперь им раз в год на словах угрожает анафема, которой они не слушают, потому что в храмы не ходят. Восточная церковь особенно снисходительна. Наши священники с легким сердцем отпевают самоубийц, между тем от католического патера самоубийца, как ослушник церкви, погребения не получает.
Виконт сомнительно покачал головой.
- Церковная дисциплина, милый князь, увы, опоздала. Пожар революции растет.
- Но он не так страшен. Революционных идеалов может хватить еще лет на сто, не более. Человечеству перед концом захочется мирной жизни, невинных удовольствий: кто может их дать, кроме церкви?
- Еще вопрос, князь. Почему и Христос и апостолы о самоубийстве ничего не говорят?