– Дурочка… – сказал Фергюсон, потом закрыл глаза и стал умирать. Его голова тряслась вначале резко, потом все тише, и он медленно упал на подушку с уже умолкшим лицом, – лишь в его вздувшихся ребрах еще не прекращалась мелкая дрожь.
Доктор открыл веки Фергюсона и пощупал пульс.
– Агония, – сказал он очень тихо.
Элда поднялась с пола. Испуганно взглянув на умирающего, она потерла занывшее колено и выбежала переодеться.
Когда она возвратилась, умерший был уже закрыт простыней. Доктор и Готорн сидели у стола в другой комнате и рассматривали его бумаги.
При входе Элды они встали, и Готорн поблагодарил ее, прибавив, что лишь характер случая мешает ему воздать должное ее таланту, который она употребила на, может быть, странное, но истинно человеческое дело.
– А вы – как? – спросила она у доктора.
– Превосходно, – ответил доктор. – но мне трудно говорить об этом теперь.
Элда подошла к Готорну, чертя на полу концом зонтика запутанную фигуру.
– Вот что, – сказала она с детским выражением больших прямых глаз. – Вы заплатите чеком или наличными? Согласитесь, что завтра банки закрыты.
– Наличными, – сказал Готорн, передавая ей приготовленный пакет с пятьюдесятью ассигнациями.
Вспыхнув от удовольствия, Элда понесла пакет на свободный угол стола. Там она присела считать. Доктор долго смотрел, как она считает ассигнации, затем нахмурился и закрыл глаза.
Досчитав, Элда шевельнула губами, с сомнением посмотрела на Готорна.
– Не хватает семидесяти пяти, – сказала она. – Я считала два раза. Сосчитайте сами, если не верите.
– Я верю и прошу извинить мою рассеянность, – сказал Готорн, добавляя нехватающую сумму. – Теперь идите к автомобилю. Я уже приказал отвезти вас обратно.
– Благодарю, – сказала она, счастливая, усталая и закруженная своей удачей. – Ну, всего хорошего… От меня немного цветов вашему чудаку. Но только две буквы "Э." и "С.".
Проводив ее и посмотрев на ее затылок в круто завернувшем автомобиле, Готорн вернулся к доктору, который сказал:
– Она слаба в арифметике.
– Я сделал это нарочно, так как понял ее и знал, что она будет считать. Я сделал так затем, чтобы окончательно отделить Элду от Анготэи…
Измена
I
Годвин уехал так весело, что покачивался даже в окне вагона, а провожавшие его Бутс, Томас, Лей и Брентган, обнявшись, пустили по ветру свои платки, которыми махали счастливцу, прощенному отцом за беспутство и едущему загладить прошлое среди богобоязненных теток.
Кстати – отцу Годвина оставалось недолго жить.
– Летела муха на патоку! – закричал Годвин из окна.
– Летела муха на па-а-току! – грянул хор друзей, и, содрогаясь от скуки, поезд ушел из города в синюю степь.
Кая Брентгана ждала домой его жена, Джесси, но, растворясь в цветных жидкостях, он был далек от процесса кристаллизации и уехал в страну оркестров, где почему-то раздавался звон битой посуды.
Утром Брентган проснулся у Лея. Ему казалось, что он покинул мир качалок, поставленных на аэроплан. Белокурый, стройный Лей сидел против него и, растирая розовую шею, прихлебывал красное вино. На его нежном лице было удрученное выражение кряхтящего старика.
– Что произошло? – сказал Брентган, поднимаясь с кушетки и стараясь отыскать просвет в своей памяти, сплавленной в безобразный шлак. – Я ничего не помню. Дай мне стакан вина.
Лей налил ему; Брентган жадно выпил, и его покинуло противное ощущение спрятанной во рту толстой рыбы. Но ничуть не яснее было в оглушенном мозгу.
– Мы хотели отправить тебя домой, но ты поехал ко мне. Ты не хотел, чтобы Джесси видела твое состояние.
– А Бутс? Томас?
– Не знаю. Они задержались у наших маленьких гейш: Греты и Сандрильоны. Ты был очень мил с девушками.
– Послушай, – сказал Брентган, – я ничего не помню с момента, когда начал пить на пари в "Китайском принце". Подними занавес!
– Лучше я его опущу! – расхохотался Лей. – То, что ты называешь "занавесом", есть лишь полог кровати одной пикантной детки.
– Но это ты выдумал! – вскричал Брентган, помертвев и вскакивая.
– Неужели тебя могут расстроить такие пустяки?
– Не может быть! С кем?
– Я перепутал их имена, Кай. Тебя увела черненькая.
– Лей, ты солгал!
Лей побледнел, потом покраснел. Некоторое время он чувствовал себя отвратительно, но вкоренившееся презрение к верности и любви помогло ему заключить свой низкий поступок грязным намеком:
– Во всяком случае… риска не было. Уверяю тебя.
Брентган пристально вгляделся в равнодушное лицо Лея и, осунувшись от неожиданного удара, подошел к зеркалу.
Он спал одетый. Зеркало, когда он приводил одежду в порядок, видом покрасневших глаз и состоянием воротничка было на стороне Лея. Брентган отвернулся и подошел к телефону.
Лей, коварно смеясь, наблюдал приятеля, взявшего дрожащей рукой трубку.
– Алло, Бутс? Томас? Да, это Брентган. Нет, некогда. Скажи мне: действительно ли со мной это произошло?
Звучный, толкающий ухо голос Томаса произнес:
– Кай, старина, я догадался по слову "это". Не сомневайся. Думай, что у тебя прорезался зуб. Все в порядке.
– Будь проклят! – сказал Брентган.
– Не ругайся. Брось, милый Брентган. В каком столетии ты живешь? Нельзя же быть вечно смешным.
– Пожалуй, ты прав. Я смешон. Но где же эта квартира?
– Ты молодец; утренние визиты весьма приятны.
Томас сообщил адрес и прибавил:
– Бутс здесь. Он хочет с тобой.
– Хорошо, – солгал Брентган, чтобы отвязаться. – Скажи ему, что я заеду за ним.
Кончив этот разговор, Брентган с содроганием позвонил домой. Лей протяжно зевнул и пробормотал:
– Напрасно ты придаешь этому… придаешь… А-а-а-ах! О-о-о-а-х!
По-видимому, Джесси ждала звонка мужа, так как Брентган сразу услышал ее голос:
– Это кто? – И, как задевший по лицу конец бича, ее тревога передалась ему. – Надеюсь, ты приедешь немедленно.
– Я скоро приеду, – нервно сказал Брентган. – Вот случай! Проводы затянулись.
– Воображаю. Бутс уже сказал мне.
– Что он сказал? – оцепенев, крикнул Брентган.
– Что ты отправился к Лею. Где ты теперь?
– Я у Лея. Все ли благополучно?
– Да. Но… что с тобой?
– Так я приеду, – сказал Брентган, избегая ответа.
– Ну да… Я так жду…
Вдруг он почувствовал, что не в состоянии продолжать разговор, и, медленно опустив трубку, с болью внимал быстрым словам, мелко и неразборчиво отдающимся в сжатой руке. Что-то живое и бесконечно преданное трепетало внутри мембраны, только что перенесшей к нему сдержанное огорчение Джесси.
Догадавшись, с какой целью Брентган хочет ехать в квартиру девиц, Лей, несколько струсив, пытался его отговорить, ссылаясь на более интересное место, но Брентган почти не сознавал, что говорит Лей. Два раза Брентган сказал: "Да… Конечно… Ты прав", – и вышел от него в дикой тоске, стремясь иметь точные доказательства. Приятели ужаснули его.
II
"Если произошло то, что я считал немыслимым в моей жизни с Джесси, – думал Брентган, когда такси вез его по мрачному адресу, – я должен буду ей об этом сказать. Иначе как бы я смог переносить ее взгляд? Я не виноват, я стал только внезапно и тяжко болен стыдом. Я стал болен тем, что стряслось".
Он вспомнил свою жизнь с Джесси, их любовь, понимание, близость и доверие. Над всем этим раздался злой смех. Брентган и Джесси были теперь такие же, как и все, с своей маленькой грязноватой драмой, до которой нет никому дела.
Брентган обратился к философии, именуемой парадно и гордо: "сеть предрассудков". Философия эта напоминала отлично вентилируемый пассаж, с множеством входов и выходов. На одном входе было написано: "Особенности мужской жизни", на другом: "Потребности в разнообразии", на третьем: "Наследственность", на четвертом: "Темперамент" и так далее; каждый вход помечен был хитрой и утешительной надписью.
– Все это хорошо, – сказал Брентган, – но все это неприложимо к той правде, какая соединяет меня и Джесси. В области желаний все может стать "предрассудком". Я могу выйти из такси и почесать спину об угол дома. Я могу не заплатить своих долгов. Могу сказать незнакомой женщине в присутствии ее мужа, что я ее хочу; если же муж вознегодует, – сошлюсь на искренность и естественность своего желания. Так же всякий другой может подойти к Джесси, а я выслушаю его желания и буду продолжать разговор о красивых ногах Эммы Тейлор.
Чувство глубокого одиночества, совершенной, беззубой пустоты охватило его при этих образных заключениях.
– Но такая жизнь – только в танцах, – сказал Брентган. – Человечество изобрело танцы, как рисунок своих вожделений.
Между тем решение вопроса лежало не в логике, а в прекрасном и редком чувстве Джесси к нему. Это чувство нельзя было трогать ни грубой, ни жестокой рукой.
Такси остановился у недурного подъезда, и Брентган взошел на второй этаж, к двери с номером 3. Впервые он задумался над тем, что он скажет? Это естественное колебание было подавлено тревогой обокраденного, разыскивающего пропавшую вещь. Он вздохнул, выпрямился и позвонил.
III
Ему открыла женщина, которую Брентган не успел разглядеть, так как она тотчас убежала, кутая голые плечи в меховую накидку. Он прошел к раскрытой двери гостиной и остановился. Никто не появлялся, лишь в соседней комнате слышался шепот. Затем раздался смех и появилась девушка лет двадцати трех, в цветной пижаме и желтой юбке. Эта пижама и гладко остриженные черные волосы придавали ей больной вид. По равнодушию ее взгляда Брентган видел, что она знает его, но сам ничего не помнил. Зевнув, она протянула руку.
– Ах, это вы, – сказала девушка, рассматривая посетителя в тоне раздумья. – Других нет? Вы один?
– Один и не надолго, – ответил Брентган с волнением чрезвычайным.
– Дело в том, что я адски хочу спать, – заявила она, идя за ним в гостиную и поигрывая пальцами в карманах пижамы. – Вы нас разбудили, молодой человек… а ваше имя? Ах, да… вы… этот… этот… Ренган? Если хотите, сидите и дожидайтесь, пока я пополощусь в ванной.
– Послушайте, Грета…
– Грета еще не встала. Вы перепутали.
Никакие усилия не помогли Брентгану вспомнить ни девушку, ни маленькую гостиную ярких тонов с роскошным трюмо и с концертино на низком столике рядом с конфетной коробкой, полной окурков. Запах вина и духов угнетал Брентгана.
– Послушайте, – сказал он, – со мной произошла дикая вещь. Я ничего не помню: ни вас, ни эту квартиру. Но мне сказали, что я был здесь…
– Да. – Девушка мрачно смотрела на посетителя; она испугалась. – Но вы не были со мной. Также и с Гретой. У вас что-нибудь пропало?
– Не был?! – вскричал Брентган, схватив ее руки. – Не был? Говорите, говорите! Я хочу знать правду. Правду о себе. Только это! Повторите еще!
– Прочь! – Она вырвала свои руки и отскочила. – Что вы хотите?
Он молчал, и она поняла его.
Ее крашеный рот двинулся неопределенным, жалким движением. Деланно рассмеявшись, она указала на кресло:
– Тут вы спали, и вас ничто не могло разбудить. Эти ваши приятели – дураки. Еще больший дурак – вы. Это они сговорились, – понимаете? – сговорились водить вас за нос. Я слышала.
– Я так и думал, – сказал Брентган, сердце которого одним сильным ударом вышло из угнетения.
– Думал? Тогда вы не приехали бы сюда.
– Сюда? О, это не то… Простите меня. Я не мог представить, что… Но вы понимаете.
– Конечно, я понимаю, – сказала она, вся потускнев и смотря взглядом побитой. – Теперь идите к вашей жене и не беспокойтесь… Ваши приятели… о, они не любят вашу жену. Они говорят, что вы "пресноводное".
– "Пресноводное"? – Брентган весело рассмеялся. – Ну, пусть их…
Его охватила теплая, искренняя признательность к этой девушке с зачеркнутым будущим, которая поняла его состояние и не поддержала глупую травлю.
– От всего сердца благодарю вас! – сказал Брентган, снова беря ее руку и крепко сжимая узкие холодные пальцы. – Вы – благородное существо.
Ответом ему был неожиданный щелчок в нос, нанесенный так метко и зло, что Брентган вскрикнул.
– Зачем вы это сделали? – спросил он, потерявшись и задыхаясь от унижения.
– Уходите! – Она стояла в слезах, обозленная и растерявшаяся до того, что едва не кинулась на него. – Ступайте вон!
Не помня себя от стыда, Брентган вышел, вздрогнул от грома хлопнувшей двери и подозвал такси.
Стыд долго не покидал его. Лишь входя в свою квартиру, Брентгану удалось вернуть чувство веселья и счастья быть невиновным, говоря с Джесси.
IV
Он застал ее в кабинете, на самом верху лестницы, у книжного шкапа. Взяв нужную книгу, Джесси спустилась, опираясь рукой о плечо мужа, и сказала:
– Вот, ты вернулся, и я спокойна теперь. Я знаю, – что-то произошло.
– Да, произошло. Я расскажу, пока еще взволнован, чтобы ты видела, в каком я был состоянии. Оно окончилось. Я был очень… очень пьян. Как животное.
– Да? Печально. – Джесси шутливо покачала головой и, видя, что Брентган затрудняется говорить, положила на его рукав свою руку. – Мне все можно сказать, дорогой Кай. Мой дорогой!
– Да? Конечно. О-о! Ну… Мы были у женщин, знакомых Бутса или Томаса, я не знаю наверное, – быстро говорил Брентган, желая скорее передать сущность, чтобы успокоить Джесси. – Я ничего не помнил. Утром мне сказал Лей. Он и остальные выдумали, что я… не помня себя… тоже. Все перемешалось во мне. Я раздобыл адрес, отправился в то место и узнал от… одной из двух, что все ложь. Оказывается, я проспал ночь, сидя в кресле, и был увезен к Лею бесчувственный.
– Ты боялся, что?.. – тихо спросила Джесси.
– Да, я боялся, что… в таком состоянии мог.
– Разве ты не знаешь себя?
– Знаю.
– Как же ты мог бояться?
Брентган молчал. Приветливая улыбка Джесси ввела его в заблуждение: он мало всмотрелся в ее замкнувшиеся глаза.
– Я тебя не узнаю. Ты ли это, Кай?
– Это я, Джесси. Я сам.
– Но даже я сообразила, что это не могло быть. Бутс сказал, что ты стыдишься ехать домой. Разве то, чего ты боялся, меньше появления в пьяном виде?
– Сама мысль ужаснула меня. Внутренний голос молчал. Я не мог прийти к тебе с такими сомнениями. Теперь ты видишь, что все это – пустяк, пусть даже все было связано с попойкой.
– Пустяк? Допустим. Да, ты прав, конечно… Пустяк. Но в этом пустяке ты не был мужчиной.
Брентган так изумился, что выронил папиросу, которую собирался закурить дрожащей рукой. Настойчивость и прямота действий, совершенных им, вполне удовлетворяли его. Он затосковал, взял неподатливую руку Джесси и склонился к ее чистой прохладе горячим лбом.
– Так что же, что же? – простонал он, зная, что ни за что не сможет признаться, теперь и никогда, в унизительных подробностях сцены у спасшей его женщины.
– Надо было рассмеяться и дернуть, даже больно, Лея за ухо. Тогда он и все узнали бы, что ты, мой муж, знаешь себя во всем и всегда.
– Джесси, я думал о своем страхе!
– Конечно, но не думал обо мне. О, успокойся! Ты невинен, бедный мой Кай!
Она нервно расхохоталась, отчего Брентган колко спросил:
– Джесси, ты недовольна?
– Знаешь, мне легче было бы, – взволнованно ответила Джесси, – легче было бы мне снести ту правду, которой ты так боялся, чем эту. Ты и я теперь всю жизнь обязаны девушке, к которой ты явился допрашивать и тем, конечно, страшно обидел ее.
– Ты меня больше не любишь? – спросил Брентган после продолжительного молчания.
– Я любила и буду любить тебя, но сегодня я тебя не люблю. Прощай; мне надо съездить к Доротее Сноу.
В дверях мелькнули перед ним ее полные слез глаза, и, тяжко вздыхая, Брентган подошел к окну.
Кусая губы, он смотрел в переулок, залитый дождевой грязью. Проехал огромный фургон, расхлестывая брызги, попавшие на отшатнувшихся прохожих. Один из них выругался, погрозил кулаком и начал с остервенением счищать коричневые шлепки, размазывая их по материи. Другой прохожий, взглянув на свой рукав и, видимо, решив дать пятну отсохнуть, продолжал путь, читая заголовки в газете.
Брентган бессознательно провел пальцами по своему рукаву, но темная ассоциация угасла, едва наметясь.
Он сел и задумался.
Открыватель замков
В ноябре 1797 года механик Генри Модлей поссорился со своим хозяином Джозефом Брамахом и начал самостоятельное дело, сняв полуразрушенную кузницу. Два дня Модлей и его хорошенькая жена, Сарра Тиндэль – теперь мистрисс Модлей, – работали не покладая рук, чтобы привести заброшенное помещение в годное для работы состояние; так как Модлей, очень любивший свое дело, хотел непременно начать работать с понедельника, то два дня – пятница и суббота – прошли в починке верстаков, горна и свинцовых оконных рам. Часть инструментов, сделанных для себя за время работы у Брамаха, Модлей перенес в кузницу; остальной необходимый инвентарь – молоты, клещи и т. п. – ему пришлось купить из последних денег, но он не жалел о расходах, так как знал, что недостатка в заказах не будет.
Действительно, не успел Модлей выпить кружку эля и съесть кусок холодного пирога с мясом, которые Сарра принесла из ближайшей таверны, как дверь открылась и в кузницу вошел пожилой человек в темном плаще – художник Лингрев, живший на Пикадилли, по соседству с мастерскими Брамаха. Не даровитый, однако имеющий много заказов, благодаря спасительному инстинкту посредственности – уметь угождать клиентам, – Лингрев рисовал портреты. У него была слабость желать усилить свое значение разного рода выдумками; так, он заказал Брамаху для входной двери висячий фонарь в виде полушария, а теперь, прослышав, что главный мастер Брамаха ушел от хозяина, явился заказать Модлею железный мольберт, чертеж которого нарисовал сам.
– Мистер Лингрев! – воскликнул Модлей, в то время как просиявшая Сарра торопливо вытирала скамейку для посетителя. – Мы еще ничего не начали! Только что привели в порядок эту лачугу. Не были ли вы у Брамаха?
– Вот именно, – ответил, усаживаясь, Лингрев, – я вынес впечатление, что дядя Джозеф едва ли сам очень доволен своим поступком по отношению к Модлею. Разумеется, мне нужен мастер Модлей. Я люблю тщательно отделанные вещи, и едва ли кто-нибудь может работать так тщательно, как ваш муж, милая Сарра.
– Я совершенно уверена в этом, – ответила молодая женщина, принимая важный вид, но отворачиваясь, чтобы не рассмеяться. Схватив веревку кузнечных мехов, она стала раздувать горн; треща, полетели искры.
– Сядь, Сарра, – сказал Модлей, – ты мешаешь мистеру Лингреву говорить о своем деле.