- Да, да, mesdames, - звенит ее трепещущий голос. - Да, да! Они и сейчас еще там. До сих пор совещаются. Досадно, что я не могла дослушать всего до конца. Но то, что слышала, - это правда. Я вам сказала наспех, теперь расскажу подробно: я шла в перевязочную, уколола пером нечаянно палец. Вхожу в коридор. Вижу стоит "сама" и идол этот бесчувственный. "Сама" слушает, идолище говорит: "Не могу, - говорит, - никакие нервы не вынесут. Нельзя так мучить детей. Они и так слишком впечатлительны. А тут эти слезы. Эти бессонные ночи. Тут никакое железное здоровье не выдержит. Если она решила уехать, то пусть сделает это, не откладывая в долгий ящик, не мучая понапрасну девочек долгими проводами. - И потом (это опять она, идолище наше, говорит): - Я нахожу вредным продолжительное присутствие больной в одной комнате со здоровыми детьми, а особенно ночью. Они дышат одним воздухом. Ведь чахотка, а она, очевидно, у моей уважаемой предшественницы, заразительная болезнь…"
- Так и сказала?
- Так и сказала, как отрезала.
- Ну, ну! Дальше, дальше…
- А еще, говорит, эти бессонные ночи и бесконечные слезы могут вредно отразиться на занятиях детей. Какие могут пойти им в голову уроки, когда организм их отравляется принудительными бессонницами и частыми слезами…
- Ну?
- Ну, говорит: "Если вы, Лидия Павловна, откажете посодействовать скорейшему отъезду Магдалины Осиповны, придется уехать мне".
- Так и сказала?
- Дословно.
- Шурка, а ты не врешь?
- Глухова, вы здоровы? Как можно клеветать так на честного человека? - и синие глаза мечут молнии по адресу не в меру недоверчивой товарки.
- Молчите же, mesdames, дайте докончить "честному человеку", - вступается успевшая вскочить на край кафедры Маня Струева, сверкая оттуда на всех своими разгоревшимися от любопытства голубыми глазенками.
- Говори, Августова, говори!
- Что говорить-то, mesdames? Уж, кажется, все сказано. Идолище выгоняет нашу кроткую Магдалиночку. Ускоряет ее отъезд. Ясно кажется сказала: "Она или я"?
- А "сама" что же?
- А "сама" раскисла. В первый раз, понимаете ли, нашу "Лидочку" такой кисляйкой увидела. Сама красная, как помидор, глаза бегают, как у мыши, а поет-то сладко, сладко: "Нет, - поет, - я не допущу, чтоб вы уехали. Нам, - поет, - нужны такие сильные, здоровые натуры. Такие трезвые, как ваша…"
- Да она с ума сошла! Аллах наш, Магдалиночка, тоже ведь в рот вина не берет, - вынырнув откуда-то из-под руки соседки, завизжала Зюнгейка, захлебываясь от негодования. Все невольно смеются ее наивности. Ева мерит дикарку уничтожающими взглядами.
- Боже, как глупа эта Карач, если думает, что трезвой натурой называется только такая, которая не пьет вина! - И, повернувшись всем корпусом к девочке, она говорит, отчеканивая каждое слово и сопровождая слова свои взглядом презрительного сожаления: - Лучше бы ты оставалась в твоей степной деревне, право, Зюнгейка, и выходила бы замуж за какого-нибудь бритоголового малайку (мальчишка по-башкирски). А то привезли тебя сюда, учиться отдали в пансион, четыре года зубришь тут разные науки, а ума у тебя ни на волос. Написала бы твоему отцу, возьмите, мол, все равно толку не будет.
- Мой отец - важный господин, - произнесла, вздрагивая от охватившей ее тщеславной гордости, Зюнгейка, - у него четыре медали на груди: от прежнего царя две, да две от теперешнего. Он всеми деревнями заправляет, во всем уезде стоит большим старшиною. И дочка его не может быть неученая. Отец говорил, мать говорила, когда Зюнгейку отвозили сюда в большую столицу: учись, Зюнгейка, умной будешь, ученой будешь. Большие господа к отцу приезжать в селение будут, их принимать будешь. Генералов важных со звездами на груди разговорами занимать станешь. Чаем поить, кумысом… А ты меня оскорблять хочешь, - с неожиданной обидчивостью заключила свою речь девочка.
- Никто тебя не обижает, дурочка…
- Довольно, mesdames, не в этом дело. До пререканий ли тут, когда идолище нашего ангела выкуривает! - И Маня Строева, размахивая руками, ловко спрыгнула с кафедры в самый центр шумевшего и волнующегося кружка. Оттуда вскочила одним прыжком на парту.
- Mesdames, что же делать? Что делать, говорите! - послышались растерянные голоса.
- Проверить, убедиться сначала, что это не утка, что действительно Басланиха потребовала скорейшего исчезновения Магдалиночки и тогда - бойкот! - произнес чей-то убедительный голос.
- Бойкотировать Басланову! Выражать ей на каждом шагу свое презрение, - подхватили другие.
- Я ей стол чернилами оболью, - сорвалось с губ башкирки, - отомщу за Аллаха моего, за алмаз сердца - Магдалиночку. Или булавку воткну ей в сиденье стула.
- Ну не глупая ли ты девчонка после этого? - с негодованием вырвалось у Евы. - Ну сделаешь гадость Баслановой, и сама в три часа вылетишь из пансиона. И не придется тебе чаем и кумысом поить твоих генералов со звездами… Согласись сама, что глупо придумала ты все это, Зюнгейка, - закончила Ева, насмешливо поглядывая на сконфуженное и растерянное лицо башкирки.
- А сама-то ты, Ларская, теперь не будешь идти против класса? - обратилась к ней вызывающе Шура Августова.
- Пока что я остаюсь при особом мнении, mesdames; нужно еще убедиться в достоверности факта. Да и потом я не вижу причины бойкотировать Ию Аркадьевну. Она, по-моему, отчасти права, Магдалиночка - ангел, но ангел, не лишенный чрезмерной сентиментальности и уж такой мягкосердечности, из-за которой все вы распустились и стали совсем как уличные мальчишки.
- Что? Да как ты смеешь? Сама-то хороша, пожалуйста, не важничай! Воображаешь, что из-за дяди-сановника все твои дерзости будут сходить тебе с рук. Сама в трех учебных заведениях побывала, прежде чем попала сюда. И смеет еще сравнивать нас с уличными мальчишками! Выскочка, сановница, терпеть не можем тебя, - зазвучали негодующие голоса вокруг Евы.
Последняя, как ни в чем не бывало, сложила руки на груди и оглядывала толпившихся вокруг нее рассерженных девочек спокойными насмешливыми глазами.
А девочки волновались все больше и кричали все громче с каждой минутой.
- Бойкот! Бойкот! Если то, что передала Шура, - правда, будем бойкотировать идолище бесчувственное, станем изводить ее на каждом шагу. Выражать ей свое презрение, антипатию, ненависть. Пусть почувствует, как дорога нам была Магдалиночка наша, как мы все любили нашего ангела! Да, любили, любили, как никого.
Вдруг неожиданно стихли крики. Одна Маня Струева, взобравшаяся с ногами на парту, кричала еще что-то, повернувшись спиною к двери.
- Шшш! - зашикали на нее подруги. - Струева, слезай! Слезай скорее! Лидия Павловна!
Действительно, в дверях класса показалась миниатюрная фигурка начальницы. За нею была видна стройная фигура Ии.
- Струева, - строго обратилась Лидия Павловна к расходившейся Мане. - Бог знает, что у вас за манеры. Барышни не должны скакать по столам и кричать на всю улицу. Стыдитесь, что до сих пор, несмотря ни на какие старания с нашей стороны, вы остались таким же отчаянным мальчишкой-сорванцом, каким и поступили в наше уважаемое всеми учебное заведение. Да, Магдалина Осиповна была действительно через меру добра к вам. И нужно приложить много усилий, чтобы подтянуть вашу распущенность. О ней, именно о нашей уважаемой наставнице, я и пришла сообщить вам, дети. Здоровье Магдалины Осиповны так пошатнулось за последнее время, что обстоятельства вынудили ее внезапно собраться и уехать. Она просила передать вам свой прощальный привет, дети. Вы не увидите ее, по всей вероятности, вплоть до ее возвращения из Крыма.
Дружное "ах", вырвавшееся из уст двадцати девочек, легким вздохом пронеслось по классу.
- Она уехала! Мы ее не увидим! Ее бессовестно удалили раньше установленного срока из пансиона! - Вот какова была мысль, мелькнувшая в каждой из присутствовавших здесь юных головок. И словно по мановению волшебного жезла глаза пансионерок сразу обратились в сторону Ии.
- Вот та, из-за которой принуждена была уехать внезапно эта милая, кроткая Магдалиночка! - Пронеслось новою мыслью в юных головках. И сколько явного, плохо скрытого под маской корректности негодования отразили все эти светлые и темные глазки!
Ия стойко выдержала недоброжелательные взгляды своих будущих воспитанниц. Спокойно, без тени смущения смотрели ее серые строгие глаза. И только когда кто-то громко зарыдал в углу класса, она, не торопясь, прошла туда, склонилась над плачущей и своим ровным, спокойным голосом негромко проговорила:
- Полно отчаиваться и горевать понапрасну… Если вы действительно любите вашу Магдалину Осиповну так сильно, как говорите, то вы должны только радоваться тому, что она нашла возможность уехать на юг для лечения. - И, обращаясь уже ко всему классу, добавила, повышая голос: - Приготовьте ваши тетради, дети, сейчас начнется письменная работа по русскому языку. Господин Вадимов уже пришел.
И как ни в чем не бывало она заняла свое место за маленьким столом у окна.
Глава VII
Это был пестрый, богатый впечатлениями день. Уже в то время, пока учитель русской словесности Алексей Федорович Вадимов, высокий желчный старик, ярый поклонник классиков и гонитель всяких новшеств в литературе, задавал тему нового классного сочинения и, стоя у доски, писал на ней мелом план работы, Ия поймала несколько обращенных по ее адресу взглядов, полных откровенной ненависти и вражды. Она сделала вид, что не обратила на них ни малейшего внимания.
Но вот Вадимов написал план и приблизился к ней.
- Познакомимся, барышня. Вы заместительница Магдалины Осиповны, - протягивая руку Ие и резко встряхивая ее нервным пожатием, произнес он отрывисто: - Что ж, дело хорошее… Дело воспитания, говорю, хорошее, - в непонятном раздражении повторил он. - Только, жаль, молоды вы очень, барышня… Не справиться вам, пожалуй, с такой избалованной публикой. - Тут он небрежно кивнул через плечо на пансионерок… - Распустила их уж очень предшественница ваша. Набаловала себе на голову. Подтягивать вам их придется, барышня, что и говорить, сильно подтягивать. Ну, что ж, подавай бог, подавай бог!
Он еще раз пожал руку Ие и отошел было к кафедре, но вдруг неожиданно вернулся и, понижая голос чуть не до шепота, спросил:
- А вы как насчет литературы новенькой, стряпни этой модернистов, импрессионистов и тому подобных "истов", - вы их, поди, запоем читаете? А?
Ия подняла на учителя свои спокойные глаза:
- Да, я читаю новых авторов. Многие из них талантливы. Но лучше Пушкина, Гоголя, Тургенева и Толстого, Лермонтова и Некрасова я не знаю никого! - без запинки отвечала она.
Желчное, нервное, всегда недовольное лицо старика прояснилось сразу. Губы, не перестававшие жевать по привычке, улыбнулись, и все лицо Вадимова вдруг под влиянием этой улыбки стало моложе лет на десять, приветливее и добрее.
- Хвалю, барышню, хвалю!.. Русских наших апостолов литературы забывать грешно. Их никто нам не заменит, никакая новая литературная стряпня. Вы на меня взгляните: я - старик, а еще до сих пор увлекаюсь…
Последняя фраза, произнесенная несколько громче предыдущих, заставила оторваться от работы две близко помещавшиеся головки, пепельно-русую и темненькую.
Маня Струева взглянула на Шуру Августову. Шура Августова на Маню Струеву. И по губам обеих пробежали лукавые улыбки.
- Я старик, а еще до сих пор увлекаюсь! - прошептала со смехом Шура. - Это он "идолищем" нашим увлекается. А? Каково?
- Ну вот еще, классиками, конечно! - тоном, не допускающим возражения, отвечала Маня.
- Нет, каков! Так и вьется вьюном вокруг Басланихи. Вот так парочка! Непременно изображу обоих в ближайшую перемену.
- Пожалуй. Послушай, я забыла как слово "разве" надо писать? Через "е" или "ять"? Скорее!
- Спроси Мордвинову, она первая ученица, должна знать.
- Мордвинова… Мира… Мира… Как "разве" писать? - зашептала, оборачиваясь Маня.
- Mademoiselle, Вы… Я не знаю, как ваша фамилия… Перестаньте шептаться… Пишите вашу работу…
И к великому смущению Мани Струевой, она увидела около своей парты высокую стройную фигуру Ии. Молодая наставница точно из-под земли выросла перед нею и смотрела на нее в упор своими серыми строгими глазами.
Метнув по ее адресу уничтожающий взгляд, маленькая Струева снова принялась за работу, а Ия прошла дальше между двумя рядами классных скамеек и парт. Последняя парта привлекла ее внимание. За нею сидела красная, как пион, Зюнгейка Карач и бесцельно водила пером по лежавшему перед ней совсем чистому листу бумаги, приготовленному для сочинения.
А соседка башкирки, близорукая, в очках, Надя Копорьева быстро-быстро писала что-то на своем листке, причем из-под слегка отогнувшегося угла выглядывал другой такой же листок. В глаза Ие невольно бросилась надпись, сделанная на полях этого последнего крупными размашистыми каракульками: Зюнгейка Карач. Это значило, что второй листок для сочинения принадлежал башкирке и что Надя Копорьева исполняла, помимо своей работы, еще и работу своей соседки.
Рука Ии неожиданно для обеих девочек опустилась на злополучный листок.
- Простите… но к вам, кажется, случайно попало чужое сочинение, - произнесла она, спокойно глядя в самые зрачки зардевшейся, как пион, Копорьевой.
- Аллах мой! Все погибло! - прошептала сгоравшая от стыда и страха Зюнгейка и закрыла лицо руками.
- Сейчас нафискалит Вадимову. Тот разорется, побежит жаловаться "самой". Узнает папа, какой скандал! - вихрем проносилось в голове сконфуженной Нади. И она бросала украдкой смущенные взоры то на Ию, все еще стоявшую около ее парты, то на учителя, к счастью, занявшегося в эту минуту на кафедре классным журналом.
- Итак, Карач, так, кажется, ваша фамилия? - произнесла Ия твердо, обращаясь к совсем уничтоженной башкирке. - Вы возьмете случайно попавшую на парту вашей соседки вашу работу и будете писать заданное господином преподавателем сочинение уже без посторонней помощи. - И так как Зюнгейка, убитая смущением, все еще не решалась сделать этого, Ия вынула из-под руки Копорьевой лист бумаги с начатым на нем сочинением и положила его на парту перед башкиркой.
Всю остальную часть урока молодая девушка уже не отходила от этой парты. Не отходила до тех пор, пока исписанный, закапанный в нескольких местах кляксами листок Зюнгейки не перешел в руки учителя. И только когда малиновая от стыда башкирка вернулась на свое место по водворении ею ее письменной работы на кафедру, Ия отошла к своему столу.
- Единицу получу, алмаз мой, единицу, непременно, - зашептала Зюнгейка, припадая к уху своей соседки Нади.
- Я там такого разного написала, что сам аллах не поймет. А "она" еще над душой повисла! Стоит и дышит в затылок, стоит и дышит, и ни на шаг не отходит от меня, - с тоскою заключила в конец уничтоженная девочка.
Дрогнул звонок в коридоре. Дежурная по пансиону воспитанница распахнула классную дверь, и Вадимов, забрав листки с сочинениями, угрюмо мотнув головою по адресу пансионерок, пошел из класса. По дороге он остановился перед Ией и пожал ей руку.
- Сейчас пожалуется… Насплетничает сию минуту… - волновалась бедняжка Зюнгейка. Но к ее большому удивлению, Ия молча попрощалась с учителем, не раскрывая губ.
Урок кончился, началась перемена. Открыли форточки в классе, и весь пансион высыпал частью в рекреационную залу, частью в коридор. Ия прошла вместе со своим отделением туда же. Она не заметила, как две девочки, самые отчаянные шалуньи четвертого класса, Струева и Августова, прошмыгнули назад в отделение, пользуясь общей суматохой маленькой перемены.
Когда, по прошествии традиционных десяти минут, положенных на эту перемену, Ия в сопровождении своих воспитанниц вошла снова в класс, яркая краска румянца проступила на щеках молодой девушки, и смущенно дрогнули ее черные ресницы. Повернутая лицевой стороной к двери и выдвинутая на середину комнаты классная доска была испещрена крупным рисунком, сделанным мелом по черному фону.
Рисунок имел характер карикатуры и довольно удачной карикатуры, как могла заметить это Ия. Карикатура изображала ее самое - Ию Аркадьевну Басланову в подвенечном наряде, с длинною фатою, стоявшую у аналоя рука об руку со стариком Вадимовым. А над ними как бы витали в облаках довольно похожие лица писателей-классиков: Пушкина, Гоголя и Тургенева, простиравших над брачующейся парой благословляющие руки. Нужно было отдать справедливость "художнику", рисунок вышел на славу. Особенно верно были схвачены общие черты и выражение лиц Вадимова и Ии. Он - с брезгливо оттопыренной нижней губой и недовольным лицом, она - сосредоточенно-серьезная с ее несколько суровым личиком и плотно сомкнутыми губами. А внизу стояла в кавычках фраза: "Я хотя и старик, а еще до сих пор увлекаюсь"…
Первое впечатление, навеянное карикатурой на Ию, было впечатление негодования и гнева.
- Как это глупо и жестоко, - мысленно произнесла девушка, - так бессовестно смеяться над старостью! - Она хотела громко произнести эти слова, но сдержалась.
С трудом подавляя в себе охвативший ее порыв возмущения, Ия обвела взглядом толпившихся вокруг доски воспитанниц. Насмешливые улыбки, лукаво поблескивавшие шаловливыми огоньками глаза были ей ответом на ее возмущенный взгляд. Тогда, краснея еще больше, она заговорила, обращаясь к девочкам:
- Я не знаю автора этой возмутительной проделки, mesdames, и могу только удивляться, как можно было высмеивать такого почтенного человека, как ваш преподаватель господин Вадимов. Еще больше удивляет меня то, что вы не могли, очевидно, понять долетевшую до вас фразу Алексея Федоровича и приписали ей совсем исключительное значение. Да, он счастлив, этот почтенный человек, что может увлекаться, как юноша, творениями искусства и красоты, всеми бессмертными памятниками нашей классической литературы. Я завидую ему, завидую тому, что он в его семьдесят лет не потерял еще чуткости ко всему прекрасному, тогда как мы в его годы, может быть, совсем отупеем и забудем тех, на чьих прекрасных образцах мы знакомились с нашим классическим литературным богатством. И жаль, что вы не сумели оценить светлого влечения к высшему из искусств этого почтенного старца…
Голос Ии дрогнул при последних словах. Глаза ее уже не смотрели на воспитанниц. Она взяла лежавшую тут же тряпку и хотела было стереть карикатуру с доски. Но чье-то легкое прикосновение к ее руке удержало ее на минуту.
Живо обернулась Ия. За ее плечами стояла Лидия Павловна, и смущенно глядели испуганные лица пансионерок.
- Чей это рисунок? - без всяких предисловий обратилась к воспитанницам неслышно вошедшая в класс начальница.
И так как все молчали, она одним быстрым, проницательным взглядом окинула отделение.