Словом сказать, приятная беседа по душе с Марьею Алексевною так оживила Дмитрия Сергеича, что куда девалась его грусть! он был такой веселый, каким его Марья Алексевна еще никогда не видывала. - Тонкая бестия, шельма этакий! схапал у невесты уж не одну тысячу, - а родные-то проведали, что он карман-то понабил, да и приступили; а он им: нет, батюшка и матушка, как сын, я вас готов уважать, а денег у меня для вас нет. Экая шельма-то какая! Приятно беседовать с таким человеком, особенно когда, услышав, что Матрена вернулась, сбегаешь на кухню, сказав, что идешь в свою спальню за носовым платком, и увидишь, что вина куплено на двенадцать рублей пятьдесят копеек, - ведь только третью долю выпьем за обедом, - и кондитерский пирог в один рубль пятьдесят копеек, - ну, это, можно сказать, брошенные деньги, на пирог-то! Но все же останется и пирог: можно будет кумам подать вместо варенья, все же не в убыток, а в сбереженье.
XVI
А Верочка сидит в своей комнате.
"Хорошо ли я сделала, что заставила его зайти? Маменька смотрела так пристально.
И в какое трудное положение поставила я его! Как остаться обедать?
Боже мой, что со мной, бедной, будет?
Есть одно средство, - говорит он, - нет, мой милый, нет никакого средства!
Нет, есть средство, - вот оно: окно. Когда будет уже слишком тяжело, брошусь из него.
Какая я смешная: "когда будет слишком тяжело", - а теперь-то?
А когда бросишься в окно, как быстро, быстро полетишь, - будто не падаешь, а в самом деле летишь, - это, должно быть, очень приятно. Только потом ударишься о тротуар - ах, как жестко! и больно? нет, я думаю, боли не успеешь почувствовать, - а только очень жестко! Да ведь это один, самый коротенький миг; а зато перед этим - воздух будто самая мягкая перина, расступается так легко, нежно… Нет, это хорошо…
Да, а потом? Будут все смотреть - голова разбитая, лицо разбитое, в крови, в грязи… Нет, если бы можно было на это место посыпать чистого песку, - здесь и песок-то все грязный… нет, самого белого, самого чистого… вот бы хорошо было. И лицо бы осталось не разбитое, чистое, не пугало бы никого.
А в Париже бедные девушки задушаются чадом. Вот это хорошо; это очень, очень хорошо. А бросаться из окна нехорошо. А это хорошо.
Как они громко там говорят. Что они говорят? - Нет, ничего не слышно.
И я бы оставила ему записку, в которой бы все написала. Ведь я ему тогда сказала: "Нынче день моего рождения". Какая смелая тогда я была. Как это я была такая? Да ведь я тогда была глупенькая, ведь я тогда не понимала.
Да, какие умные в Париже бедные девушки! А что же, разве я не буду умной? Вот как смешно будет: входят в комнату - ничего не видно, только угарно, и воздух зеленый; испугались: что такое? где Верочка? маменька кричит на папеньку: что ты стоишь, выбей окно! - выбили окно, и видят: я сижу у туалета и опустила голову на туалет, а лицо закрыла руками. "Верочка, ты угорела?" - а я молчу. "Верочка, что ты молчишь?" - "Ах, да она удушилась!" Начинают кричать, плакать. Ах, как это будет смешно, что они будут плакать, и маменька станет рассказывать, как она меня любила.
Да, а ведь он будет жалеть. - Что ж, я ему оставлю записку.
Да, посмотрю, посмотрю, да и сделаю, как бедные парижские девушки. Ведь если я скажу, так сделаю. Я не боюсь.
Да и чего тут бояться? Ведь это так хорошо! Только вот подожду, какое это средство, про которое он говорит. Да нет, никакого нет. Это только так, он успокаивал меня.
Зачем это люди успокаивают? Вовсе не нужно успокаивать. Разве можно успокаивать, когда нельзя помочь? Ведь вот он умный, а тоже так сделал. Зачем это он сделал? Это не нужно.
Что ж это он так говорит? Будто ему весело, такой веселый голос!
Неужели он в самом деле придумал средство?
Да нет, средства никакого нет.
А если б он не придумал, разве бы он был веселый?
Что ж это он придумал?"
XVII
- Верочка, иди обедать! - крикнула Марья Алексевна.
В самом деле, Павел Константиныч возвратился, пирог давно готов, - не кондитерский, а у Матрены, с начинкою из говядины от вчерашнего супа.
- Марья Алексевна, вы не пробовали никогда перед обедом рюмку водки? Это очень полезно, особенно вот этой, горькой померанцевой. Я вам говорю как медик. Пожалуйста, попробуйте. Нет, нет, непременно попробуйте. Я как медик предписываю попробовать.
- Разве только медика надобно слушать, и то полрюмочки.
- Нет, Марья Алексевна, полрюмочки не принесет пользы.
- А сами-то что же, Дмитрий Сергеич?
- Стар стал, остепенился, Марья Алексевна. Зарок дал.
- В самом деле, согревает как будто бы!
- В том и польза, Марья Алексевна, что согревает.
"Какой он веселый, в самом деле! Неужели в самом деле есть средство? И как это он с нею так подружился? А на меня и не смотрит, - ах, какой хитрый!"
Сели за стол.
- А вот мы с Павлом Константинычем этого выпьем, так выпьем. Эль - это все равно что пиво, - не больше как пиво. Попробуйте, Марья Алексевна.
- Если вы говорите, что пиво, позвольте, - пива почему не выпить!
("Господи, сколько бутылок! Ах, какая я глупенькая! Так вот она, дружба-то!")
("Экая шельма какой! Сам-то не пьет. Только губы приложил к своей ели-то. А славная эта ель, - и будто кваском припахивает, и сила есть, хорошая сила есть. Когда Мишку с нею окручу, водку брошу, все эту ель стану пить. - Ну, этот ума не пропьет! Хоть бы приложился, каналья! Ну, да мне же лучше. А поди, чай, ежели бы захотел пить, здоров пить".)
- Да вы бы сами выкушали хоть что-нибудь, Дмитрий Сергеич.
- Э, на моем веку много выпито, Марья Алексевна, - в запас выпито, надолго станет! Не было дела, не было денег - пил; есть дело, есть деньги - не нужно вина, и без него весело.
И таким образом идет весь обед. Подают кондитерский пирог.
- Милая Матрена Степановна, а что к этому следует?
- Сейчас, Дмитрий Сергеич, сейчас. - Матрена возвращается с бутылкою шампанского.
- Вера Павловна, вы не пили, и я не пил. Теперь выпьем и мы. Здоровье моей невесты и вашего жениха!
"Что это?" - "Неужели это?" - думает Верочка.
- Дай бог вашей невесте и Верочкину жениху счастья, - говорит Марья Алексевна, - а нам, старикам, дай бог поскорее Верочкиной свадьбы дождаться.
- Ничего, скоро дождетесь, Марья Алексевна. Да, Вера Павловна? Да!
"Неужели он в самом деле это говорит?" - думает Верочка.
- Да, Вера Павловна, разумеется, да. Говорите же "да".
- Да, - говорит Верочка.
- Так, Вера Павловна, что понапрасну маменьку вводить в сомнение. "Да", и только. Так теперь надобно второй тост. За скорую свадьбу Веры Павловны! Пейте, Вера Павловна! Ничего, хорошо будет. Чокнемтесь. За вашу скорую свадьбу!
Чокаются.
- Дай бог, дай бог! Благодарю тебя, Верочка, утешаешь ты меня, Верочка, на старости лет! - говорит Марья Алексевна и утирает слезы. Английская ель и мараскин привели ее в чувствительное настроение духа.
- Дай бог, дай бог, - повторяет Павел Константиныч.
- Как мы довольны вами, Дмитрий Сергеич, - говорит Марья Алексевна по окончании обеда, - уж как довольны! у нас же да нас же угостили; вот уж, можно сказать, праздник сделали! - Глаза ее смотрят уже более приятно, нежели бодро.
Не все-то так хитро делается, как хитро выходит. Лопухов не рассчитывал на этот результат, когда покупал вино: он хотел только дать взятку Марье Алексевне, чтоб не потерять ее благосклонности, назвавшись на обед. Станет ли она напиваться при постороннем человеке, которому хоть и сочувствует во всем, но не доверяет, потому что кому же она может доверять? Да и сама она не ждала от себя такого быстрого образа действий: она располагала отложить основательное наслаждение до после-чаю. Но слаб каждый человек. Против водки и других знакомых вкусов она устояла бы, но эль и тому подобные прелести соблазнили ее неопытность.
Обед вышел совершенно парадный и барский, и потому Марья Алексевна распорядилась, чтобы Матрена поставила самовар, как следует после барского обеда. Но этою деликатностью воспользовались только она да Лопухов. Верочка сказала, что не хочет чаю, и ушла в свою комнату. Павел Константиныч, человек необразованный, тотчас после последнего блюда пошел прилечь, как всегда. Дмитрий Сергеич пил медленно; выпив чашку, спросил другую. Тут Марья Алексевна уже изнемогла, извинилась тем, что чувствует себя нехорошо с самого утра, - гость просил не церемониться и остался один. Выпил вторую чашку, выпил третью и задремал в креслах, должно быть, тоже нализался, как наше-то золото, по рассуждению Матрены. А золото уже храпело; должно быть, этот храп и разбудил Дмитрия Сергеича, когда Матрена окончательно ушла в кухню, убрав самовар и чашки.
XVIII
- Простите меня, Вера Павловна, - сказал Лопухов, входя в ее комнату, - как тихо он говорит, и голос дрожит, а за обедом кричал, - и не "друг мой", а "Вера Павловна", - простите меня, что я был дерзок. Вы знаете, что я говорил: да, жену и мужа не могут разлучить. Тогда вы свободны.
- Милый мой! ты видел, я плакала, когда ты вошел, - это от радости.
Он взял и поцеловал ее руку.
- Милый мой, ты видел, я плакала, когда ты вошел, - это от радости.
Лопухов поцеловал ее руку, и много раз поцеловал ее руку.
- Вот, мой милый, ты меня выпускаешь на волю из подвала: какой ты умный и добрый. Как ты это вздумал?
- Да как танцевали мы с тобою тогда, так и вздумал.
- Милый мой, и я тогда же подумала, что ты добрый. Выпускаешь меня на волю, мой милый. Теперь я готова терпеть; теперь я знаю, что уйду из подвала, теперь мне будет не так душно в нем, теперь ведь я уж знаю, что выйду из него. А как же я уйду из него, мой милый?
- А вот как, Верочка. Теперь уж конец апреля. В начале июля кончатся мои работы по Академии, - их надо кончить, чтобы можно было нам жить. Тогда ты и уйдешь из подвала. Только месяца три потерпи еще, даже меньше. Ты уйдешь. Я получу должность врача. Жалованье небольшое; но так и быть, буду иметь несколько практики, - насколько будет необходимо, - и будем жить.
- Ах, мой милый, нам будет очень, очень мало нужно. Но только я не хочу так: я не хочу жить на твои деньги. Ведь я и теперь имею уроки. Я их потеряю тогда - ведь маменька всем расскажет, что я злодейка. Но найдутся другие уроки. Я стану жить. Да, ведь так надобно? Ведь мне не должно жить на твои деньги?
- Кто это тебе сказал, мой милый друг Верочка?
- Ах, еще спрашивает, кто сказал. Да не ты ли сам толковал все об этом? А в твоих книгах? в них целая половина об этом написана.
- В книгах? Я говорил тебе это? Да когда же, Верочка?
- Ах, когда! А кто говорил, что все основано на деньгах? Кто это говорил, Дмитрий Сергеич?
- Ну, так что же?
- А ты думаешь, я уж такая глупенькая, что не могу, как выражаются ваши книги, вывесть заключение из посылок?
- Да какое же заключение? Ты бог знает что говоришь, мой милый друг Верочка.
- Ах, хитрец! Он хочет быть деспотом, хочет, чтоб я была его рабой! Нет-с, этого не будет, Дмитрий Сергеич, - понимаете?
- Да ты скажи, я и пойму.
- Все основано на деньгах, говорите вы, Дмитрий Сергеич; у кого деньги, у того власть и право, говорят ваши книги; значит, пока женщина живет на счет мужчины, она в зависимости от него, - так-с, Дмитрий Сергеич? Вы полагали, что я этого не понимаю, что я буду вашей рабой, - нет, Дмитрий Сергеич, я не дозволю вам быть деспотом надо мною, вы хотите быть добрым, благодетельным деспотом, а я этого не хочу, Дмитрий Сергеич! Ну, мой миленький, а еще как будем жить? Ты будешь резать руки и ноги людям, поить их гадкими микстурами, а я буду давать уроки на фортепьяно. А еще как мы будем жить?
- Так, так, Верочка. Всякий пусть охраняет свою независимость всеми силами от всякого, как бы ни любил его, как бы ни верил ему. Удастся тебе то, что ты говоришь, или нет, не знаю, но это почти все равно. Кто решился на это, тот уже почти оградил себя; он уже чувствует, что может обойтись сам собою, отказаться от чужой опоры, если нужно, и этого чувства уже почти довольно. А ведь какие мы смешные люди, Верочка! ты говоришь: "Не хочу жить на твой счет", а я тебя хвалю за это. Кто же так говорит, Верочка?
- Смешные, так смешные, мой миленький, - что нам за дело? Мы станем жить по-своему, как нам лучше. Как же мы будем жить еще, мой миленький?
- Вера Павловна, я вам предложил свои мысли об одной стороне нашей жизни, - вы изволили совершенно ниспровергнуть их вашим планом, назвали меня тираном, поработителем, - извольте же придумывать сами, как будут устроены другие стороны наших отношений! Я считаю напрасным предлагать свои соображения, чтоб они были точно так же изломаны вами. Друг мой, Верочка, да ты сама скажи, как ты думаешь жить; наверное, мне останется только сказать: моя милая! как она умно думает обо всем!
- Это что? Вы изволите говорить комплименты? Вы хотите быть любезным? Но я слишком хорошо знаю: льстят затем, чтобы господствовать под видом покорности. Прошу вас вперед говорить проще! Милый мой, ты захвалишь меня! Мне стыдно, мой милый, - нет, не хвали меня, чтоб я не стала слишком горда.
- Хорошо, Вера Павловна, я начну говорить вам грубости, если вам это приятнее. В вашей натуре, Вера Павловна, так мало женственности, что, вероятно, вы выскажете совершенно мужские мысли.
- Ах, мой милый, скажи: что это значит эта "женственность"? Я понимаю, что женщина говорит контральтом, мужчина - баритоном, так что ж из этого? Стоит ли толковать из-за того, чтоб мы говорили контральтом? Стоит ли упрашивать нас об этом? Зачем же все так толкуют нам, чтобы мы оставались женственны? Ведь это глупость, мой милый?
- Глупость, Верочка, и очень большая пошлость.
- Так я, мой милый, уж и не буду заботиться о женственности; извольте, Дмитрий Сергеич, я буду говорить вам совершенно мужские мысли о том, как мы будем жить. Мы будем друзьями. Только я хочу быть первым твоим другом. Ах, я еще тебе не говорила, как я ненавижу этого твоего милого Кирсанова!
- Не следует, Верочка: он очень хороший человек.
- А я его ненавижу. Я запрещаю тебе видеться с ним.
- Прекрасное начало. Так запугана моим деспотизмом, что хочет сделать мужа куклою. И как же нам с ним не видеться, когда мы живем вместе.
- Да, и все сидите обнявшись.
- Конечно. За чаем и за обедом. Только руки заняты, трудно обняться-то.
- И целые дни неразлучны.
- Вероятно. Он с своею комнатою, я - с своею почти неразлучны.
- А если так, почему ж тебе и не перестать с ним видеться вовсе?
- Да ведь мы дружны, иногда хочется поговорить, и говорим, пока не в тягость друг другу.
- Всё сидят вместе, обнимаются и ссорятся, обнимаются и ссорятся. Ненавижу его.
- Да с чего ты это взяла, Верочка? Ссориться мы ни разу не ссорились. Живем почти врознь, дружны, это правда, но что ж из этого?
- Ах, мой милый, как я тебя обманула, как я тебя славно обманула! Ты не хотел мне сказать, как мы с тобой будем жить, а сам все рассказал! Как я тебя обманула! Слушай же, как мы будем жить, - по твоим же рассказам. Во-первых, у нас будут две комнаты, твоя и моя, и третья, в которой мы будем пить чай, обедать, принимать гостей, которые бывают у нас обоих, а не у тебя одного, не у меня одной. Во-вторых, я в твою комнату не смею входить, чтоб не надоедать тебе; ведь Кирсанов не смеет, - потому-то вы и не ссоритесь. Ты в мою также. Это второе. Теперь третье, - ах, мой милый, я и забыла спросить об этом: Кирсанов вмешивается в твои дела или ты в его? Вы имеете право спрашивать друг друга о чем-нибудь?
- Э, да ведь теперь уж я знаю, к чему этот Кирсанов! Не скажу.
- Нет, я его все-таки ненавижу. И не сказывай, не нужно. Я сама знаю: не имеете права ни о чем спрашивать друг друга. Итак, в-третьих: я не имею права ни о чем спрашивать тебя, мой милый. Если тебе хочется или надобно сказать мне что-нибудь о твоих делах, ты сам мне скажешь. И точно то же наоборот. Вот три правила. Что еще?
- Верочка, второе правило требует объяснений. Мы видимся с тобою в нейтральной комнате за чаем и за обедом. Теперь представь себе такой случай. Мы напились чаю поутру, я сижу в своей комнате и не смею носа показать в твою, значит, не увижу тебя до обеда, - так ведь?
- Конечно.
- Прекрасно. Приходит ко мне знакомый и говорит, что в два часа будет у меня другой знакомый; а я в час ухожу по делам; я могу попросить тебя передать этому знакомому, который зайдет в два часа, ответ, какой ему нужен, - могу я просить тебя об этом, если ты думаешь оставаться дома?
- Конечно, можешь. Возьмусь ли я за это, - другой вопрос. Если я отказываюсь, ты не можешь претендовать, не можешь и спрашивать, почему я отказываюсь. Но спросить, не соглашусь ли я оказать тебе эту услугу, - спросить об этом ты можешь.
- Прекрасно. Но ведь за чаем я еще не знал этого, а войти в твою комнату не могу. Как же я спрошу?
- О боже, как он прост, это маленькое дитя! Какое недоумение, скажите пожалуйста! Вы делаете вот как, Дмитрий Сергеич. Вы выходите в нейтральную комнату и говорите: "Вера Павловна!" Я отвечаю из своей комнаты: "Что вам угодно, Дмитрий Сергеич?" Вы говорите: "Я ухожу; без меня зайдет ко мне господин А. (вы называете фамилию вашего знакомого). У меня есть некоторые сведения для передачи ему. Могу ли я просить вас, Вера Павловна, передать их ему?" Если я отвечаю "нет", наш разговор кончен. Если я отвечаю "да", я выхожу в нейтральную комнату, и вы сообщаете мне, что я должна передать вашему знакомому. Теперь вы знаете, маленькое дитя, как надобно поступать?
- Да, милая Верочка, шутки шутками, а ведь в самом деле лучше всего жить, как ты говоришь. Только откуда ты набралась таких мыслей? Я-то их знаю, да, я помню, откуда я их вычитал. А ведь до ваших рук эти книги не доходят. В тех, которые я тебе давал, таких частностей не было. Слышать? - не от кого было. Ведь едва ли не первого меня ты встретила из порядочных людей.
- Ах, мой милый, да разве трудно до этого додуматься? Ведь я видала семейную жизнь, - я говорю не про свою семью: она такая особенная, - но ведь у меня есть же подруги, я же бывала в их семействах; боже мой, сколько неприятностей между мужьями и женами, - ты не можешь себе вообразить, мой милый!
- Ну, я-то, Верочка, воображаю.