Едва она заговаривала о Вечности, как вдоль лба у рыцаря ложились морщины и он говорил: "Молчи, я не так тебя люблю".
Когда она спрашивала: "Как же ты любишь меня?" – он уходил от нее, стиснув зубы.
Стояли июльские ночи. Кругом безмолвно разрывались гранаты и бомбы. Наполняли мрак мгновенной белизной…
Это были зарницы.
В ту пору стоял жар. Надвигались дни лесных безумств… Много ночей по небесам ходили сине-белые громады. Громоздили громаду на громаду. Выводили узоры. Строили дворцы.
Кузнец Антон работал мехами и раздувал огонь в сине-белых твердынях, и небо было в объятиях антонова огня…
Шел бредовый бой и грозовые столкновения.
Королевна, бледная и страдающая, молилась за друга, с которым начались странности. Небо сверкало и освещало лесную дорогу, откуда приходил друг.
На знакомом пути ковылял незнакомый хромец.
В эту ночь молодой рыцарь сидел запершись с горбатым дворецким. Он говорил жгучие слова и размахивал руками.
Дворецкий молчал, устремляя на безумца воровские очи.
Еще вчера к горбуну приходил незнакомец, окутанный черным плащом и с куриными лапами вместо ног. А уж сегодня они тут сидели, облокотившись локтями о стол, наклонив друг к другу свои бледные лица, говорили об ужасах и строили замки.
Потом коренастый дворецкий оседлал коня и поскакал в чащу, извещать кого-то об удаче. Раздался звук сигнальной трубы. Опустился подъемный мост.
Вот черный конь пронес дворецкого над глубоким рвом. Застучал железными подковами.
Ему вслед трубил дежурный карла. Подъемный мост взвился над глубоким рвом.
Таков был старый дворецкий.
А королевна все молилась за своего друга, возводя очи к небесам.
Но в небе стоял белый ком, а у горизонта лежала дымовая, кабанья голова. Из кабаньей головы раздавались короткие громы.
Глухо отругивались от молитв и глумились над печалью.
Солнечным днем прошла лесная буря. Она срывала зеленые ветви и обсыпала ими двух всадников. Это был рыцарь и его гнусный дворецкий.
Солнечным днем прошел ливень и стучал гром.
Где-то недалеко прошли великаны ускоренным шагом и утонули в глубине горизонта.
Рыцарь ехал хмурый и бледный, а старый дворецкий следил вороньим взором за сомнением молодого господина своего.…
…Снова воскрес образ отца, спаленного лиловою молньей, а старый дворецкий указывал на лесную чащу, где сквозь тонкие березовые ветви была видна одинокая часовенька: тут восхищались сатаною.
Проходил день. Лучи заходящего солнца обливали луга и леса сгущенной желтизной. От опушки леса тянулись вечерние тени.
По освещенному лугу вдоль лесной опушки двигались всадники. Их было двое. Их черные кони в красных попонах с золотыми вензелями бодро ржали, а тени всадников казались непомерно длинными.
Всадники проехали рысью. Старший в чем-то убеждал молодого.
Подул ветерок. Вдоль всей страны протянулась тень неизвестного колосса. Гордо и одиноко стоял колосс, заслоняя солнце. Высилась венчанная голова его, озаренная розовым блеском.
Колосс смотрел на Божий мир, расстилавшийся перед ним. Он был одинок в этом мире.
Он хотел забыться, уснуть. Уходил из мира непонятым.
И вот стоял одинокий колосс вдали, окутанный вечереющим сумраком.
Вечером небо очистилось. Меж стволов показались блуждающие огоньки среди мрачной сырости. На темно-голубом небе был тонкий, серебряный полумесяц.
На поляне у обрыва, где зеленели папоротники, сидели, – пригорюнившись.
Пылал красный костер.
Над костром вытягивался старый лесной чародей, воздевая длинные руки… Красный от огня и вдохновенный, он учил видеть бредни.
А потом они все заплясали танцы любви, топча лиловые колокольчики.
Меж лесной зелени показались вороные кони в красных попонах. Двое всадников соскочили с коней. Один был горбун; он остался при конях.
Изящные очертания другого охватывала кровяная мантия, а под мантией везде было черное железо. Пучок страусовых перьев развевался над головой,
Правой рукой он сжимал тяжелый дедовский меч, а левой подбирал край мантии.
Он пошел к башне, путаясь в высокой траве цепкими шпорами, а на вершине башни, едва касаясь мраморных перил нежными пальцами, она стояла в белых одеждах, как бы в некой воздушной мантии.
Ее милый профиль ярко вырисовывался на фоне ясно-голубой, звездной ночи.
В полуоткрытом рте и в печальных синих глазах трепетали зарницы откровений.
Иногда она низко склонялась, покорная и вся белая, и вновь подымался ее силуэт над голубым, вечерним миром.
Так она молилась. Над ней сиял серебряный полумесяц.
И рыцарь остановился, но в ближних кустах закашлял горбун, и рыцарь, звеня шпорами, стал взбираться по мраморной лестнице.
И когда он был уже на вершине, она все устремляла синие очи в далекую безбрежность. Там понахмурилась тучка, бывшая заревой.
Но он дважды стукнул мечом. Она улыбнулась в испуге. Не узнала милого брата. Узнав, улыбнулась ему.
Так они стояли и молчали.
Он говорил: "Уже ты меня наставляла, а теперь я пришел сказать тебе новое слово. Оно, как пожар, сжигает мою душу.
"Ты заблуждаешься, воспевая надмирность… Я сын рыцаря. Во мне железная сила.
"Пойдем ко мне в замок, потому что я хочу тебя любить. Хочу жениться на тебе, королевна неведомого царства".
Его глаза метали искры.
Лес был суров.
Между стволов в дни безумий все звучал, все звучал звонкий голос волхва, призывая серебряно-тонких колдуний для колдовства.
В дни безумий:
"С жаждой дня у огня среди мглы фавны, колдуньи, козлы, возликуем.
"В пляске, равны, танец славный протанцуем среди мглы!.. Козлы!..
"Фавны!"
Молодая королевна стояла бледная от луны, опустив тонкий, увенчанный профиль. Серебряные слезы скатились из-под опущенных ресниц.
Не видно было ее глубокой тоски. Она говорила медленно и спокойно. Ее голос был тихий, чуть грустный.
"Возлюбленный, ведь и я тебя люблю. И моя любовь – невиданная на земле. Этот вздох бирюзовых ветерков.
"Этого ты не понял. Разрушил нашу дружбу, чистую, как лилия…
"Белую…
"Мне горько и тяжело…"
У обрыва, где росли папоротники, плясал старый чародей, поднимая край лиловой одежды.
Он потрясал бородой… И седые пряди струились вокруг его вдохновенного лица.
Перед ним потрескивало пламя, и казалось, он был объят сквозным, красным шелком.
Иногда он перелетал через костер; тогда над сквозным шелком красного пламени его надувшаяся одежда протягивалась лиловым парусом.
А кругом веселились колдуньи и утешали друг друга: "Посмотрите: старик ликует!
"Он ликует, ликует!.."
Слушая песни лесного чародея, рыцарь приблизился к королевне и говорил: "Я осыплю тебя рубинами и карбункулами… Я достану тебе пурпур мантии моим железным мечом.
"Ты ведь королевна безвенечная, безцарственная…"
"Я уже говорила, не здесь мое царство. Будет время, и ты увидишь его.
"Есть у меня и пурпур: это пурпур утренней зари, что загорится скоро над миром.
"Будут дни, и ты увидишь меня в этом пурпуре…
"Но прощай!.. Нам должно расстаться…"
Тут обезумевший рыцарь придвинулся к королевне и с криком: "Я совлеку тебя с вершин!" – обхватил ее стан и уже собирался спуститься в низину со своею добычею…
Но над головою склоненной королевны встал гневный образ призрачного старика в королевской мантии и золотой короне.
Его бескровные губы шевелились. Он грозил рыцарю туманной рукой.
И молодой рыцарь понял, что нет у него ни трона, ни пурпура, что упал он в трясины прежних лет.
И он стал опускаться в низины, запахнувшись в свой плащ. Он дрожал всем телом. Над его головой колебался пучок черных, страусовых перьев.
Пляски и песни любимые продолжал чародей: "О, цветы мои, чистые, как кристалл! Серебристые!
"Вы – утро дней…
"Золотые, благовонные, не простые – червовно-сонные, лучистые, как кристалл, чистые.
"Вы – утро дней".
И кричал, ликуя: "Все нежней вас люблю я".
Голубою ночью она стояла, одинокая, на вершине башни. Она была чистая красавица севера.
Одинокая.
Утром еще стояла она в венке из незабудок на фоне зари.
На востоке таяла одинокая розовая облачная башня.
На рассвете он сидел вместе с горбатым дворецким в лесной чаще и горько плакал.
А коренастый дворецкий разводил руками и шептал рыцарю: "Не горюй, могучий господин, уж я знаю, как утешить тебя…"
Рассвет был золотой, а у самого горизонта полыхал красный огонек.
На востоке таяла одинокая розовая облачная башня.
Они сидели у потухающего костра, отдыхая после танцев. Прислушивались к утреннему безмолвию.
Вдали раздался словно лошадиный ход.
Скоро с удивлением узнали, что мчался на них кентавр Буцентавр… Он держал над головой растопыренные руки. Еще издали улыбался молниевой улыбкой, крича о золотом рассвете.
Промчался, как вихрь, мимо них и понесся вдаль безумный кентавр… чуть-чуть страшный…
И они взошли на холм, чтоб приветствовать золотое утреннее пиршество, сверкающее над лесом, – все в венках из папоротника…
Чародей протягивал руки винно-золотому горизонту, где расползался последний комок облачной башни, тая, а пел заре: "Ты смеешься, вся беспечность, вся, как Вечность, золотая, над старинным этим миром…
"Не смущайся нашим пиром запоздалым… Разгорайся над лесочком огонечком, ярко-алым…"
Третья часть
В те времена все было объято туманом сатанизма. Тысячи несчастных открывали сношения с царством ужаса. Над этими странами повис грех шабаша и козла.
Даже невинные дети открывали туманные сношения.
В ту пору еще странствовал здесь пасмурный католик на куриных лапах.
Иногда туманным, осенним вечером он проходил вдоль опушки леса, шурша омертвевшими листьями, подобрав длинную, черную рясу; от него запирались бедные жители.
Творили заклинания и крестили окна.
Призывно и вкрадчиво стучался в двери домов пасмурный католик; предлагал обитателям воровские сделки.
Иногда отмыкались двери, и глупцы впускали к себе незнакомца на куриных лапах.
Как часто среди камней и вереска насмешливый католик совершал черную мессу и ему прислуживали диаволы Астарот и Богемот.
Предлагал собравшимся богомольцам багровую свеклу: это была пародия на обедню.
В городах благочестивцы сражались с пасмурной силой. Они варили на площадях дубовые щепки на страх колдунам и колдуньям.
Благочестивцы подсматривали в окна друг к другу. Обвиняли друг друга в позорном колдовстве.
Благочестивцы ходили дозором… Среди пустырей старых развалин не раз накрывали почтенных отцов семейства, совершавших сатанинские скачки и полеты на помеле.
Богомольно пели монахи "pereat Satan", знакомя виновных с испанскими сапогами; узнавали подноготную.
Подобрав свои длинные рясы, забивали несчастным в окровавленные ноги железные клинья, заставляли их глотать стекло и плясать на огне.
Разводили горючие костры и утешали ад мракобесия дымом и жгучестью.
В те времена все было объято туманом сатанизма.
К вечеру небо нахмурилось. Клочки холодной синевы летели над осенней страной.
Рыцарь сидел на террасе замка, испуганный и бледный. На нем был черный траурный плащ, окаймленный серебром.
Перед ним шумела река. Она наливалась чернотой и ночным мраком. Только гребни волн отливали белым металлическим блеском.
Все было полно мистического страха… Вдалеке проплывала чья-то лодка, оставляя за собой стальную полосу…
Рыцарь знал, что это было предвестием несчастья и что в лодке сидел не рыбак… Совершенно стемнело.
Виднелись мутные силуэты, и слышался ропот волны.
Призывный рог дежурного карды возвестил о приходе неведомых.
Подавали знаки и переговаривались.
Старый дворецкий пришел на террасу доложить о появлении незнакомого хромца.
Тут они стояли причудливыми силуэтами во мраке ночи!..
Старый дворецкий склонил седую голову на горбатую грудь и стал поодаль, а хромец подошел к молодому рыцарю и завел воровские речи о знакомых ужасах.
Рыцарь смотрел на пришедшего, что-то мучительно вспоминая.
Наконец, в минуту прозрения, перед ним вырисовался взгляд козла, и он вскричал в волшебном забытье: "О, козлоногий брат мой!"
Тут поднялась в нем вся бездна угасших козлований, а где-то недалеко сквозь тучи вспыхнул багрянец и погас.
Это была лаврентьевская ночь. Упал кровавый метеор. Дворецкий выразительно блеснул круглыми глазами и вновь склонил воровскую голову на горбатую грудь.
Потом всем троим были поданы черные кони. Их приняла в свои объятия ночь.
Ночью был дождь, и в оконные стекла ударяли тусклые слезы. И далекий лес бунтовал. И в том бунтующем шуме слышались вопли метели.
И казалось, смерть надвигалась тихими, но верными шагами.
В лесных чащах у серебряного ручейка стояла часовенька. Днем сюда приходили многие молиться, хотя часовенка стояла в недобром месте: вдоль серебряного ручейка водились козлоногие фавны.
Здесь можно было слышать стук козлиных копыт.
А молодые козлята встречались и в солнечный день; они уморительно корчились, осененные крестным знамением.
Ночью в часовню заходил совершать багровые ужасы старый негодник – священник этих мест: это была воровская часовня.
Это была подделка лесных жителей, и здесь плясали танец козловак.
Прошлого ночью здесь совершилась гнусная месса над козлиного кровью. Старый негодник причастил молодого рыцаря волшебством.
Поздравляли молодого рыцаря с совершенным ужасом старый дворецкий и пришлый хромец.
Сегодня было бледное утро. Начиналась осень. Вдоль дорог и полей летели сухие, сморщенные листья; уже давно не бывало небо голубым, но осенне-серым.
Раз даже был заморозок, и грязь засохла бледными комьями с полосками льдинок.
Б этих местах завелась пророчица. Она ходила по замкам и селам босая, столетняя. Она подымала пророческий палец к осенне-серым небесам.
Говорила глухим рыдающим голосом о мере терпений Господа и о том, что ужас недолго продолжится, что Господь пошлет им святую.
И от ее слов протащилась темно-серая пелена куда-то вдаль, а над пеленой засверкала осенняя, голубая от луны, холодная ночь.
В небе раздавалась песнь о кольце Сатурна и вечно радостной Беге…
Вечнозеленые сосны, обуреваемые ветром, глухо стонали холодно-голубой, осеннею ночью.
Над лесными гигантами была едва озаренная терраса и на ней стоящая, чьи нежные руки были протянуты к небесам.
Так она стояла с волосами, распущенными по плечам, и молилась Вечности, Ее милый профиль тонул на фоне звездно-голубой ночи.
В полуоткрытом рте и в печальных синих глазах трепетали зарницы откровений. На ресницах дрожало по серебристо-молитвенной слезе.
Она молилась за брата и вот то склонялась, то вновь простиралась к Вечности с все теми же словами: "Нельзя ли его спасти: он – несчастный".
Утром еще стояла она на фоне зари. Слышались прощальные крики журавлей: там… они летели… вечным треугольником.
А время, как река, тянулось без остановки, и в течении времени отражалась туманная Вечность.
Это была бледная женщина в черном.
Вся в длинных покровах, она склонялась затемненным силуэтом над одинокой королевной и нашептывала странные речи: "Он устал… Не погибнет… Его ужаснули ужасы… Он несчастный…
"Ему суждено туманное безвременье…"
И лес роптал.
И росло это роптанье, словно сдержанный говор, словно грустная жалоба облетающих листьев.
Успокоенная женщина смотрела в очи королевне безвременьем, задевала ее воздушно-черными ризами, прижималась к щеке королевны своим бледно-мировым лицом.
Обжигала поцелуем, поцелуем Вечности.
Это было выше счастья и горя, и улыбка королевны была особенная…
Холодным, осенним утром на кристальных небесах замечалось бледно-зеленое просветление.
Скорбный рыцарь в траурном плаще задумывался у песчаного оврага. Он стоял на холме, поросшем вереском, вспоминая шабаш, ужасаясь ужасом, вечно ревущим в его ушах.
Вблизи, у края оврага, юные березы облетали, шумя и тоскуя о весне.
А под березами сидел некто громадный и безумный скорченным изваянием, вперив в молодого рыцаря стеклянные очи.
И когда он повернул к нему свое бледное лицо, улыбнулся сидящий невозможной улыбкой. Поманил гигантским перстом.
Но рыцарь не пошел на страшный призыв.
Это уже не была новость. Уже не раз белым утром мерещились остатки ночи. И рыцарь накрыл воспаленную голову черным плащом.
И громада вскочила. И кричала, что не сказка она, что и она великан, но рыцарь заткнул уши.
И непризнанный гигант пошел прочь в иные страны. И еще долго сетовал вдали.
Дворецкий отдавал приказания. В замке возились. Готовились к вечернему приему.
Вечером ждали самого пасмурного католика и готовились к ужасу.
Выносили старинные иконы.
И стало тошно молодому рыцарю от надвигавшейся бездны мерзостей. Он пошел в приют уединения.
Он тяготился страшным знакомством, а молиться Господу об избавлении не смел после совершенных богомерзких деяний на шабаше.
Он шептал: "Кто бы помолился за меня?"
А уж солнце стояло высоко… И уже ночь была не за горами… И возились слуги.
Выносили старинные иконы.
Вечером дул холодный ветер. Летели низкие клочки туч над серыми башнями замка. Часовой, весь закутанный в плащ, блистал алебардой.
Но подъемный мост был спущен, и замок горел в потешных огнях.
А вдоль дорог и лесов к замку тянулись пешие и конные, неизвестно откуда. Были тут и хромцы, и козлы, и горбуны, и черные рыцари, и колдуньи.
И лесная кабаниха, бабатура, верхом на свинье.
Ежеминутно выходил на бастион старый карла и трубил, извещая.
Выходил проклятый дворецкий, гостей встречая.
Горбатый, весь сгибаясь, разводил он руками и говорил, улыбаясь…
И такие слова раздавались: "Здравствуйте, господа!.. Ведь вы собирались сюда для козловачка, примерного, для козловачка?
"В сети изловим легковерного, как пауки… Хи, хи, хи… в сети!.. Не так-ли, дети?
"Дети ужаса серного…"
И с этими словами он шел за гостями…
И когда часы хрипло пробили десять, возвестили о начале ужаса.
Уже сидели за столами.
Тогда плачевно завыл ветер, и пошел скучный осенний дождь.