- Ничего не знаю, но она у отца была.
- Когда познакомился граф Развозовский с вашим отцом?
- На Венской выставке. Граф тогда интересовался конями и доставлял на выставку лошадей. Ему потребовались на эту операцию деньги. Он обратился к отцу и занял у него около двадцати тысяч рублей.
- Каковы были дела графа Развозовского перед смертью вашего отца?
- Граф продал принадлежавшее ему имение за сумму приблизительно семьдесят тысяч рублей.
- Вправе ли я заключить из ваших слов, что денежные обстоятельства графа Развозовского были блестящи?
- Нет. Имение графа было заложено, и он от продажи едва ли получил пять тысяч рублей.
- Почему вашего отца посещал канцлер князь Горчаков?
- Я об этом ничего не знаю.
- Но ведь слышали вы, что канцлер, князь Горчаков, находился в комнате у графа Развозовского и смотрел бумаги вашего отца, когда в комнату вошёл ваш брат Аполлоний?
- Не помню.
- Вопрос к графу Развозовскому. Когда после смерти коннозаводчика Ахончева вы разбирали бумаги, присутствовал при вашем разборе канцлер князь Горчаков?
- Да.
- С какой целью?
- Он искал свои векселя, - обречённым голосом сказал Развозовский.
- Они значились в кассовой книге?
- В кассовой книге их не было. Они были в вексельной. Покойный записывал в вексельную книгу только суммы крупных должников. Он обозначал в скобках, сколько долга, затем в соответствующей графе через месяц ставил проценты, а если вексель с бланком, то и бланконадписатель. Он говорил своим должникам: "Я лишнего ничего не возьму, у меня в вексельной книге всё записано, я никому не даю расписок, мне чужого не нужно". Вот и я попал из-за этого…
Клейнгауз отвернулся от Развозовского:
- Простите, Егор Андреевич. Что, пропажа вексельной книги выгодна для должников?
- Вообще-то пропажа выгодная для наследников, - нехотя ответил Егор Андреевич. - Вот, например, граф говорит, что уплатил деньги, а раз нет вексельной книги, мы не знаем, уплатил ли он, мы будем требовать всю сумму.
Клейнгауз повернулся обратно:
- Граф Развозовский, вексельная книга была у вас, судя по вашим словам?
- Вексельная книга существовала у меня в период между увозом мною документов и опечатыванием их согласно требованию капитан-лейтенанта Ахончева. Затем она пропала.
- Почему вы увезли документы?
- Госпожа Ахончева не хотела их держать, а мне надо было сохранить вексельную книгу, так как не было иных отметок об уплате мною долга, что же касается моего денежного состояния, о котором Егор Андреевич…
- Об этом позже. Вы видели вексельную книгу?
- Да.
- Прочли её всю?
- Да.
- Не помните ли, сколько значилось долга за канцлером князем Горчаковым?
- Я ошибусь в трёх - пяти тысячах, но приблизительно около ста пятидесяти тысяч.
- Неправда! - выдохнула Ирина Ивановна. - Князь никогда не брал у мужа денег! Я знаю дела Андрея Лукича, я сама вела их! В них нет долга князя Горчакова. Здесь какое-то недоразумение. Подумайте, граф, что вы говорите?!
Развозовский заявил твёрдо:
- Я говорю то, что помню. В вексельной книге был обозначен долг канцлера князя Горчакова - сто пятьдесят тысяч рублей. Что касается того, что он не обозначен ни в кассовой, ни в алфавитной книге, то это вполне понятно: Андрей Лукич не желал очень разглашать такое дело…
- Но что вы-то теперь делаете?! - негодовала Ирина Ивановна.
- Я говорю правду. - Развозовский был переполнен достоинством.
- Вы лжёте. Я по вашим глазам вижу, что вы лжёте, полковник, - произнёс Ахончев.
- Капитан-лейтенант!..
Клейнгауз попытался их утихомирить:
- Успокойтесь, господа. Мне кажется ваш спор лишним. Драгоценное значение вексельной книги доказывать нечего. Где же эта книга? Вы можете что-нибудь сказать об этом?
- Да.
- Пожалуйста.
Повисла тягостная пауза.
- Что же вы молчите? - поторопил Клейнгауз.
Заикаясь и краснея, Развозовский вымолвил:
- Вексельную книгу… взял… канцлер.
Клейнгауз был изумлён:
- Простите. Я не понял вас? Кто?
- Канцлер, князь Горчаков. Взял книгу. И свои векселя.
- Ложь! - крикнула Ирина Ивановна.
- Спокойствие, господа, спокойствие! Факт настолько поразительный и ужасающий, что этому, вполне понятно, нельзя поверить. Восьмидесятилетний старец, канцлер великой державы… Нет, нет, невозможно! Садитесь, прошу вас, граф, подумайте над тем, что вы сказали. Вы, наверное, забылись, заговорились…
- Я знаю, что сказал. Я могу повторить…
- Нет, нет, зачем? Мы помним. Сядьте. Я хочу задать несколько вопросов госпоже Ахончевой. Но я так потрясён! Извините, господа, моё волнение… Германия бесконечно дорожит дружбой с великим своим соседом, и вдруг канцлер… Чудовищно!.. Итак, госпожа Ахончева, скажите мне, что вы знаете о пребывании канцлера, князя Горчакова, у графа Развозовского в момент получения последним бумаг покойного вашего мужа? Ведь вы вошли вместе с капитан-лейтенантом Ахончевым?..
Ахончев встал:
- Господа, довольно! Пора говорить правду. Слушайте меня, господа! Я скажу. Я взял книгу, и я взял все векселя. Я не знаю, зачем графу нужно было плести на канцлера, надеется, наверное, что русский Двор защитит его и не доведёт дело до суда, но я взял вексельную книгу, так как мне нужны были деньги. В тот момент, когда Развозовский говорил с моей мачехой, она тоже пришла вместе со мной, и никакого канцлера не было тогда в комнате. Что за вздор! Я хотел, чтоб подумали на графа. Я взял! Я хотел получить много денег с должников - и с графа!..
- Вы можете нам представить вексельную книгу?
- Я её уничтожил!
- Что ты говоришь, брат? Да неправда это! - смутился Егор Андреевич.
- Правда, правда! - вдруг подтвердила Ирина Ивановна.
- Взял книгу! - кивнул головой Ахончев. - И напрасно ношу погоны русского офицера. Надо сорвать их долой!
Клейнгауз внимательно оглядел присутствующих:
- Простите меня, господа, но я вынужден прервать нашу беседу. Я доложу дело статс-секретарю, и вас вызовут. Разумеется, вы должны держать дело в глубочайшей тайне. Слишком огромные величины замешаны в него. До свидания, благодарю вас, господа.
Когда Клейнгауз остался в одиночестве, он закурил и принялся рассуждать: "Однако дело оказалось не настолько простым, как я предполагал". Дым шёл голубыми и серыми колечками к высокому имперскому потолку, теряясь в вышине. Клейнгауз сидел недвижно. "Удивительно дурное настроение. Поместить бы мне деньги в русскую пшеницу, а я вздумал в процентные бумаги".
Он обратился к вошедшему дежурному чиновнику:
- Рейнкенс, как сегодня русская пшеница? Она поднимается? В прошлом месяце её в Риге продавали по сто двадцать марок за тонну, а позавчера по сто пятьдесят пять.
- Сейчас вы сможете навести справку. Сюда хочет войти их светлость, канцлер князь Горчаков.
- Что, сюда? Ко мне? Мне он не нужен, Рейнкенс, не нужен! Когда бранится наш канцлер, у меня фалды от страха взвиваются вот так, вот так. Клейнгауз приподнял фалды фрака и потряс ими в воздухе. - Вот так, а когда воркует этот русский византиец, я чувствую, что у меня от ужаса седеет не только голова, но и пятки. Послушайте, Рейнкенс, куда вы уходите?
- Моё дело докладывать. Пожалуйте, ваша светлость!
- Здравствуйте, - Горчаков обратился к Клейнгаузу. - Вы дежурный чиновник господина статс-секретаря?
- Я, собственно, ваша светлость…
- Трудитесь ночью? Отдыхать вам надо, молодой человек, отдыхать. Любите ли вы жизнь? Если любите, то не расточайте время, потому что время как раз и есть та материя, из которой ткётся жизнь. Что? Философия? Да, мой милый, философия теперь не наука пропитания, потому что пропитание нынче единственно серьёзная философия.
- Совершенно верно, ваша светлость.
- Мне срочно нужно видеть господина статс-секретаря, а того лучше князя Бисмарка. Я был у него только что на квартире, мне сказали: князь отбыл к статс-секретарю в имперскую канцелярию.
- К сожалению, ваша светлость, их светлость только что выбыли отсюда.
- Чрезвычайно жаль. - Горчаков сел. - Ездить в такую жару! Есть у вас вода, голубчик? Благодарю. Чрезвычайно жаркий вечер, не находите? Вы конфузитесь? Вы здесь недавно, молодой человек? Мне кажется, что я видал вас в Петербурге?
- Я служил в германском посольстве, ваша светлость.
- Да, да, припоминаю. Вы были тогда представителем германской полиции и следили за Бисмарком.
- Вы ошибаетесь, ваша светлость.
- Ничего, ничего, не смущайтесь, голубчик. Какая беда, если тогда немцы меньше доверяли Бисмарку, чем теперь. Мне, кажется, попало в руки несколько ваших сообщений. Они были написаны талантливо и с сарказмом. Помню, Бисмарку в чём-то повезло, и вы изволили выразиться так: "Умные люди гоняются за счастьем, а счастье гонится за дураками". Хе-хе-хе. То-то, если б князь Бисмарк услышал эти слова сейчас…
- Но, ваша светлость…
- Вы хотите сказать, я за дальностью времени перепутал? Ну, во-первых, голубчик, у меня хорошая память, а во-вторых, я не имею привычки уничтожать документы, которые мне могут пригодиться. Я даже сейчас это ваше письмецо привёз из Петербурга. Фу-у!.. Жарко и в природе, и среди людей, не правда ли? И особенно на бирже. Русские процентные бумаги падают и падают, за последние два часа упали на три пункта…
- Не может быть! Тогда мне нужно…
- Вы хотите продать процентные бумаги, пока не поздно? Да, лучше продать. Но, с другой стороны, вот вы уйдёте, а я возьму да и вручу князю Бисмарку все ваши прежние размышления о нём. Лучше сидите, молодой человек, учитесь уму-разуму. Кто знает, может быть, я буду болтать с вами всю ночь, а процентные бумаги всё будут падать, пока не упадут окончательно, и вы вместе с ними.
- Я беден, ваша светлость, я всю жизнь честным трудом…
- Видите ли, мошенники больше всех на свете говорят о честности, Но всё-таки мне вас жалко. Несчастия и разорения облагораживают людей. О чем, бишь, я? Угодно сигару?
Клейнгауз послушно взял сигару из ящичка, стоящего перед ним на столе, автоматически закурил.
- Я так ошеломлён…
- Ещё бы! Дипломатия если уж ошеломит, так навсегда. О чем, бишь, я? А-а… Мне, собственно, надо б извиниться перед канцлером или статс-секретарем за одного моего офицера. Он вызвал на дуэль графа Герберта. Стреляет он удивительно. Он убил бы графа, как муху. Но я запретил ему дуэль. Что за глупости!
- Разумеется, ваша светлость,
- Поэтому вот что, голубчик. Вы узнали, кто я? Не вам меня опозорить и не вам меня умертвить. А я вас разорю и уничтожу. Хотите поправить свои дела? Сколько вы желаете получить за то, чтоб скрыться во Францию, до этого достав мне проект договора между Австро-Венгрией и Германией и немедленно передав мне вексельную книгу покойного Ахончева?
Глава третья
Гостиная загородного дома, где в свободные дни отдыхал князь Горчаков, вмещала лёгкую мебель. Широкие окна и двери - всё это было устремлено к солнцу, на террасу, увитую цветами и хмелем. Из окна виднелись парк, аллея, вдали река с плоскими песчаными берегами. День близился к концу. На календаре - 4 июля 1878 года.
Развозовская, стоя на террасе, смотрела в бинокль.
- Аполлоний Андреич, - спросила она, - вы отчётливо видите цель?
Откуда-то снизу долетел голос Ахончева:
- Вполне отчётливо. Фуражка, и в ней цветы. Рядом розовый куст и оранжерея. Людей нет.
"Видит отчётливее, чем в бинокль, - подумала Развозовская. - И это пугает меня, потому что я вижу рядом с фуражкой человека".
- Поднимитесь сюда, Аполлоний Андреич, - позвала она громко. - У нас есть время.
С ружьём в руках на террасу взошёл Ахончев.
- Вы действительно так хорошо стреляете?
- В армии я считался лучшим стрелком, - без всякой гордости, а только с сознанием своего умения, ответил капитан-лейтенант.
- Но вы были ранены, вы получили за один раз чуть ли не пятьдесят ранений, я читала в газетах… И рука ваша по-прежнему крепка?
- Посмотрите.
- Нет, нет! Я верю. И, однако, вы - загадка для меня. Вы в эти дни ужасно много сделали для меня, хотя бы то, что я сама себя, - впрочем, я не уверена в этом, - сама себя разгадала. Я вам так благодарна!
Ахончев сдержанно поклонился. Развозовская продолжала:
- Вы просмотрели корректуру моей книги о славянах в Сербии. Да? Не думаете ли вы, что в книге много женской простоты, что было б отвратительно. Когда мужчина прост - это указывает на его силу. А когда проста женщина это похоже на плохие румяна,
- Я не согласен с вами. Мне простота нравится.
- Да, да, я заметила. На полях корректур вы сделали много замечаний: в ущерб русинам и чехам и в пользу сербов. Ну, я поняла б, если в пользу болгар. Их надо пожалеть. Ирина, например, отвратительно одевается. Богу, пожалуй, неприятно принимать её молитвы, Не правда ли? Ах, простите, вам надо сосредоточиться перед выстрелом, а я болтаю, как молодая девица. Но за городом так хорошо!..
- Нина Юлиановна!..
- Говорите, говорите, не смущайтесь. Повторяю, у нас есть время. Я вижу, вам пора в чем-то признаться?
- Зачем вы ездили в Париж, Нина Юлиановна?
- Сегодня восьмидесятилетие князя. Неужели я буду праздновать это в поношенном платье?
- Кроме платья вы привезли и это, - Ахончев поднял ружьё и взвесил его в руке. - По конструкции - Шасспо, но оно бьёт удивительно далеко и метко. А марки фирмы на нём нет. Если это новая модель французской армии, то её могли выдать только по специальному декрету совета министров. Я простой человек, Нина Юлиановна, и таинственные маски мне не к лицу, Например, князь заставляет меня послать вызов графу Герберту Бисмарку, а затем так же внезапно едет извиняться за меня. Почему? Меня вызывают в Имперскую канцелярию, я признаюсь почти в преступлении, меня следует отдать под суд, говорю об этом князю, а он хохочет!..
- Вы не чувствуете юмора, дорогой Аполлоний Андреич. Это ваш единственный недостаток. Он повредит вашей дипломатической карьере.
- Я не мечтаю о дипломатической карьере, я…
Развозовская поглядела в сторону парка:
- Так приятно с вами болтать, а тут знак. Пора стрелять. Идите на своё место. Взмахнут два раза голубым, и вы… ради бога, прошу вас быть внимательным, Аполлоний Андреич!
Ахончев стремительно ушёл, а Развозовская продолжала напряженно смотреть в парк. Вот взмахнули раз, взмахнули другой… Она закрыла глаза платком и боязливо отвернулась. Раздался выстрел. Она схватила бинокль и посмотрела туда:
- Великолепно! В козырёк фуражки! Поздравляю вас, Аполлоний Андреич. Это лучший выстрел в вашей жизни!
Ахончев поднялся на террасу. Лицо у него было смущённым, и, чтобы как-то скрыть смущение, он принялся чересчур внимательно осматривать ружьё.
- Вы находите изъяны?
- Нет, - пробормотал Ахончев. - Э, да что скрывать, Нина Юлиановна! Скажите мне, я ошибся или нет? За розовым кустом стоял князь Александр Михайлович?
- Возможно. Он обожает призовую стрельбу. Он не утерпел и приблизился.
- А что, лорд Биконсфильд тоже любитель призовой стрельбы? И министр Ваддинггон?
- Министр Ваддингтон - путешественник. Лорд Биконсфильд - писатель, а писатели - люди острых ощущений. Таково общее мнение.
- Тогда вы, Нина Юлиановна, лучший писатель мира. Вам доставляет удовольствие, что в день своего восьмидесятилетия канцлер империи стоит в двух шагах от фуражки, которую пробивает моя пуля? Возьмите ружьё. Не думаю, что когда-нибудь я займусь ещё стрельбой по цели.
Развозовская спросила с заметным усилием:
- Скажите прямо - вы ко мне… охладели? Вы молчите? Вы не желаете отвечать?
- Наоборот, я стремлюсь ответить и подбираю самые правильные слова. Я много думал. Последний раз мы встретились с вами, когда наш корвет "Память Меркурия" пришёл в Англию?
- В позапрошлом году.
- Ещё тогда нам казалось, что мы близки друг другу…
- Только казалось?
- Да? Скажу, более того. То, что мы называли любовью, - было дружеским долгом. Вы не могли уехать из Москвы. Я помог вам. Я сопровождал вас, как свою невесту. Кроме того, вы мне были близки и потому, что оба мы занимались литературой, мечтали о писательстве… И ещё одно обстоятельство. Я уважал отца, хотел примириться с ним, а он настаивал - тогда я не знал почему, чтоб я сопровождал вас…
- Теперь вы знаете, почему?
- Догадываюсь. И повторяю, у меня нет мечты о дипломатической карьере.
- Вы мечтаете о мирном процветании и сербских горах? Я поняла вас. Отец Наталии Тайсич получает простуду - и вы не выходите из его квартиры. В доме князя Александра Михайловича вы постоянно, и лишь для того, чтоб встретить "её", - Развозовская иронически улыбнулась. - Ей так легко сюда попасть по общественным делам, похлопотать за Сербию.
Ахончев произнёс спокойным тоном:
- Этим вы освобождаете меня от слова?
- Неужели вы её любите? Правда, Наталия изящна, наивна, это прельщает мужчин. Она, пожалуй, умна - для молодой нации. Но она страдает искренностью, она испортит жизнь любому мужу. Это серьёзный недостаток для замужней женщины.
- Я подлинно с трудом понимаю вашу шутку. А мне хочется поговорить с вами серьёзно. Может быть, мы погуляем по парку?
Разговаривая, они перешли террасу, но услышали снизу летящие голоса, потому остановились. Из парка появились Горчаков, Биконсфильд и Ваддингтон. В руках Биконсфильда простреленная фуражка Горчакова, полная свежих цветов, он поставил фуражку торжественно на стол и, отойдя в сторону, всплеснул руками:
- Какое пари! Выиграть такое пари в день восьмидесятилетия… Эту фуражку, ваша светлость, нужно изваять из мрамора. - И обратился к Ахончеву. Винтовка, из которой вы стреляли, сэр, русского завода?
Горчаков сказал неторопливо и весело:
- Винтовку, кажется, разорвало в куски при выстреле, не так ли? Александр Михайлович положил руку на плечо Ахончева, представляя капитан-лейтенанта гостям. - Это очень смелый и ученый артиллерист. Он учился в морском училище, затем в Михайловской академии… формуляр первого разряда! Ведь это он, дорогой сэр, в бою нашего коммерческого, наскоро переоборудованного, парохода "Веста" с турецким броненосцем стоял при аппаратах для автоматической стрельбы, изобретённых господином Давыдовым, и получил 23 раны и около 50 поранений мельчайшими осколками и дробью, положенной в турецкую бомбу! Каково?
Биконсфильд ответил:
- Да, я вижу, что здоровье его не требует внимательного ухода. Подумайте, разорвалось ружьё - и ни одной царапины! Дорогой князь! Я не только дипломат, я - художник, романист. Я восхищён вашим образом и образом ваших офицеров. Жму руку, молодой человек.
Но выражение было, разумеется, фигуральным, потому что Биконсфильд стоял в другом конце террасы.
- Стрелять на таком расстоянии! - подхватил Ваддингтон. - С такой меткостью! От имени Франции поздравляю вас, господин офицер. Вы равны Вильгельму Теллю!.. - А сам подумал: "Не обводит ли нас старик волшебной чертой?"
Биконсфильд подошёл к Горчакову: