- Хорошо, - сказал папа Исай. - А я на электричку пойду. В лес поеду. На травке полежу, птичек послушаю…
Он снял шляпу, поклонился им, пошел вдоль стены и свернул за угол.
- Вам куда? - спросил Юрий Дмитриевич.
- Мне далеко, - сказала Зина, - на самый край города… Вам беспокойство одно… Лучше уж я к вам приду… Если пол помыть надо или постирать…
- Нет, нет, - сказал Юрий Дмитриевич, - я отдаю в прачечную. А насчет беспокойства не волнуйтесь… Мне это приятно…
Они взяли такси и поехали. Ехали они долго и всё время молчали. Лишь изредка Зина объясняла шоферу дорогу. Наконец они приехали. Это был уже загород. Невдалеке на бугре виднелись остатки какой-то деревеньки с погостом и церквушкой. Окружавшие ее ранее поля ныне были перекопаны траншеями и котлованами, среди которых уже высилось несколько пятиэтажных стандартных коробок. Поля же отступили за речку, болотистый приток большой реки, текущей через город. Слева были полуобвалившиеся стены монастыря, покрытые мхом, а также росшими прямо меж кирпичей и из бойниц веточками. В одной из башен была керосиновая лавка, стояли железные бочки.
- Я здесь живу, - сказала Зина, - раньше я вон там, в деревеньке жила, но нас снесли и переселили в монастырь.
Они обошли вокруг и вышли к массивным, обитым ржавым железом, воротам. Неподалеку среди бурьяна валялся ржавый ствол старинной пушки. В воротах была проделана небольшая калитка из свежеструганых досок, а к калитке кнопками приколота бумажка, на которой коряво печатными буквами значилось: "Просьба форткой не хлопать, полегше стучать".
Они протиснулись в калитку на тугой пружине, прошли под гулко отражающей шаги аркой и вышли в булыжный, поросший травой двор. Посреди двора стояла полуразрушенная серого цвета церковь со следами пожара, прошедшего давно, очевидно, еще в войну. Стрельчатые окна церкви были пусты, и из них тоже росли веточки. Застекленными были лишь подвалы, где сейчас располагались склады горторга, стояли ящики с бутылками. Ящики, мотки проволоки, бочки стояли и во дворе, под громадными, в три обхвата, дубами. Дубы были так стары, что кора на них во многих местах опушилась и на стволе образовались лысины. Под навесом у стены, на которой еще сохранилась какая-то закопченная фреска, устроили свой склад строители: стояли унитазы, газовые плиты и лежали бумажные мешки с цементом. Поодаль, в глубине двора, было белое оштукатуренное здание в два этажа, очевидно, построенное уже позднее. У входа, задрав стволы, стояли две старинные пушки на деревянных лафетах.
- Там раньше музей был, - сказала Зина, - а теперь комбинат инвалидов. Я там надомницей работаю, кофточки вяжу. У нас собрание, должно быть, будут ругать за то, что план не выполняем… Я узнать должна - или сегодня вечером, или завтра… А сейчас в цехе глухонемых собрание…
В это время возник какой-то шум, и из дверей здания появился всклокоченный человек в разорванной майке. Его вел, скрутив ему единственную руку за спину, приземистый мужчина в темных очках, полувоенном френче и синих брюках.
- Перегудов шумит, - сказала Зина, - каждый день напьется и драться приходит то за расценку, то за вычет по прогулу… Если б он не инвалид, его б давно посадили… Он и жену бьет… А тот, в очках, - Аким Борисыч, член правления… Он мне комнату отдельную выхлопотал, но я его боюсь, сказала она и вдруг доверчиво прижалась к Юрию Дмитриевичу. У нее было теперь обычное девичье лицо, немного испуганное и беспомощное, глаза голубые, кожа на щеках нежная, с легким пушком, и Юрию Дмитриевичу стало приятно чувствовать своим телом сквозь одежду теплое ее тело.
Следом за Перегудовым и Аким Борисычем высыпало несколько человек, судя по жестам, глухонемых. Они оживленно размахивали руками и улыбались. Вдруг Перегудов рванулся, выскользнул и, подхватив валяющуюся палку, кинулся на Аким Борисыча. Аким Борисыч не стал уклоняться и суетиться, а, наоборот, застыл, приподняв голову, вытянув вперед руки и расставив пальцы, как гипнотизер, слегка поворачиваясь корпусом, словно обнюхивая пальцами воздух, затем сделал молниеносное движение, выловил руку Перегудова с палкой из воздуха, зажал ее, и Перегудов беспомощно зашевелил обрубком второй руки, будто ставником, а Аким Борисыч начал хлестать его по лицу своей рукой, и от хорошо развитых чувственных пальцев Аким Борисыча оставались на шее и щеках Перегудова полосы.
Юрий Дмитриевич кинулся к ним и тут же ощутил на щеке своей удар, причинивший сильную боль, но еще более испугавший, ибо это был не удар человеческой руки, а какого-то тугого ласта.
- Это не он, - крикнула Зина, - это не Перегудов… Перегудов убежал…
Перегудов действительно, воспользовавшись суматохой, вырвался и побежал к воротам.
- Чего вы вмешиваетесь, гражданин, - сердито сказал Аким Борисыч. - Я этого хулигана хотел постовому сдать. Хватит прощать. Он в бухгалтерии чернильницу перекинул, пишущую машинку разбил.
Аким Борисыч сердито сплюнул и пошел к дверям кабинета. Глухонемые тоже ушли.
- Глупый сегодня день, - сказал Юрий Дмитриевич, - драки. Бьют нас с вами, Зина.
- Ничего, - сказала Зина. - Это, может быть, к лучшему. Это, может, Господь из нас грехи выбивает.
- Он слепой? - спросил Юрий Дмитриевич, держась за ноющую щеку.
- Он слепорожденный, - сказала Зина. - Какой он инвалид, если с малых лет привыкший… Я сейчас, я только насчет собрания узнаю. - И она пошла к белому зданию.
Юрий Дмитриевич постоял немного во дворе, огляделся, где бы присесть в тени, а затем тоже пошел к белому зданию. От самой двери тянулся длинный коридор, в котором пахло разваренной картошкой. Очевидно, где-то за одной из боковых дверей была столовая или буфет. Юрий Дмитриевич невольно сглотнул слюну и вспомнил, что с утра ничего не ел. Он пошел на запах, но затем остановился, ибо подумал, что может разминуться с Зиной. Он стоял перед дверью, которая была полуоткрытой, очевидно, чтобы проветрить довольно большую комнату, чуть ли не зал, где шло собрание. На скамейках тесно сидело множество мужчин и женщин, а перед ними был стол, за которым сидели несколько человек, наверное, президиум, и стояла трибуна. На стене висел длинный транспарант, на котором аршинными буквами значилось: "Глухонемые в СССР пользуются всеми гражданскими и политическими правами наравне со слышащими". К двери было приколото художественно выполненное завитушками объявление о собрании. Первый пункт был: производственные вопросы. Второй пункт: персональное дело столяра Шмигельского. По всей вероятности, сейчас разбирался пункт второй, а стоящий у трибуны человек и был столяр Шмигельский. Он покаянно прикладывал ладони к сердцу, клятвенно стучал себя кулаком в грудь и часто прикасался пальцем то к концу своего носа, то к мочке уха. Присмотревшись повнимательнее, Юрий Дмитриевич предположил, что прикосновение к носу означает имя горбоносого седого старичка, сидевшего в президиуме. А прикосновение к мочке уха - имя председателя, тщетно пытавшегося установить порядок, ибо глухонемые на скамьях сердито жестикулировали все вместе, и, как это ни странно, или это Юрию Дмитриевичу показалось, гул висел в зале, как от множества голосов. В это время подошла Зина. От нее и узнал в подробностях Юрий Дмитриевич историю проступка Шмигельского. Если слышащий Перегудов был старый отъявленный хулиган, то глухонемой Шмигельский до этого вел себя тихо и примерно, и поступок его был для всех неожиданным. Правда, имелись обстоятельства, которые не то что оправдывали, но объясняли этот проступок. Столяр Шмигельский совершил три невыхода на работу из-за болезни жены, бюллетень вовремя не представил, и бухгалтерия не оплатила ему деньги, как за прогулы. Столяр Шмигельский пришел в бухгалтерию объясняться. Счетовод расчетного отдела Хаим Матвеич, тот самый горбоносый старичок, не был глухонемым, но довольно хорошо усвоил их речь, умел с ними разговаривать жестами, и глухонемые его любили и уважали. Однако в этот раз Шмигельский слишком горячился, размахивал в беспорядке руками, и Хаим Матвеич за пятнадцать лет работы с глухонемыми впервые не мог ничего понять, что в свою очередь начало его раздражать. Между Шмигельским и Хаимом Матвеичем возникла некая беспорядочная перепалка, в результате которой, находясь в сильном возбуждении, Шмигельский захватил пальцами свой нос и начал раскачивать его из стороны в сторону. Поскольку среди местных глухонемых этот жест носил антисемитский характер и при этом присутствовал подошедший председатель профкома, делу был дан законный ход. Такова была предыстория бурного собрания, очевидно, приближавшегося к концу, так как после нескольких жестов председателя глухонемые единогласно проголосовали поднятием руки, а раскаявшийся Шмигельский долго обнимал Хаима Матвеича. Хаим Матвеич согнул свою правую руку в локте, большой и указательный пальцы соединил концами, образовав колечко, а тремя другими пальцами быстро пошевелил. Это вызвало аплодисменты и ликование среди глухонемых. Собрание кончилось. Гремя скамьями, глухонемые вставали и выходили, продолжая обмениваться впечатлениями. Юрий Дмитриевич и Зина тоже вышли на улицу.
- Пойдемте ко мне, - сказала Зина. - Вы, наверно, голодны… Я вас покормлю…
Зина жила в одноэтажном, с толстыми стенами, строении. Комната ее была небольшой кельей с овальным, забранным решеткой окном. Стены были оклеены обоями, сквозь которые проступали сырые пятна. В комнате было довольно чисто и уютно. Стоял диван старого образца, но не потрепанный, со свежей клеенкой. На полках, вмонтированных в верхнюю часть спинки дивана, располагались всякие безделушки: целлулоидные уточки, фарфоровые слоники, две одинаковые фарфоровые узбечки в тюбетейках и шароварах, сидящие поджав ноги. Причем одна узбечка была цветная, а вторая некрашеная, - очевидно, брак или второй сорт. В углу, под иконой, лежали на специальной подставке мотки шерсти, спицы и кофточка с недовязанным рукавом. На стене висела репродукция картины "Явление Христа народу". Стол был импортный, финский, полированный, белый с черной полосой по краям. В противоположном от икон углу, за ширмой, располагалось некое подобие кухни. Там стоял кухонный столик, прикрытое дощечкой эмалированное ведро с водой, висели на вбитых в стены гвоздях кастрюли.
Юрий Дмитриевич уселся на диван, вытянув ноги, похрустывая суставами, и с наслаждением вдохнул запах жареного лука из-за ширмы, где Зина возилась с керогазом.
В дверь постучали два раза, потом через промежуток еще три раза. Зина торопливо пошла к дверям, вытирая о передник мокрые руки. Юрия Дмитриевича поразила происшедшая с ее лицом перемена. Оно было испуганным, растерянным, и маленькие уши стали пунцовыми. На пороге стоял Аким Борисыч, свежепостриженный, надушенный, с букетиком цветов.
- Заходите, Аким Борисыч, ужинать будем, - суетилась Зина. Аким Борисыч сунул ей букетик прямо в лицо и потрепал ладонью по щеке, правда, первоначально он чуть-чуть ошибся, и пальцы его скользнули по затылку, потом быстро нащупали щеку. Аким Борисыч улыбнулся, но сразу же улыбка погасла, он тревожно, неестественно твердо и четко для живого человека выпрямился, как тогда перед Перегудовым, и черные очки его, словно окуляры какого-то кибернетического механизма, начали ощупывать комнату, пока не застыли на Юрии Дмитриевиче. Юрий Дмитриевич почувствовал, как по спине пополз от поясницы к лопаткам легкий ночной холодок.
- Это Юрий Дмитриевич, - торопливо сказала Зина, - мой знакомый…
Лицо Аким Борисыча, словно повинуясь новому сигналу изнутри, мгновенно утратило механическую твердость, расплылось в улыбку.
- Я вас нечаянно ударил, вы простите, - сказал он и, шагнув точно по направлению к Юрию Дмитриевичу, протянул руку.
Юрий Дмитриевич растерянно посмотрел на свою ладонь, а затем с отчаянием выбросил ее вперед, точно просовывал ее в шкив машины. Пожатие Аким Борисыча было мягким, эластичным, слишком мягким и нежным для живого человека, просто машина работала в другом режиме, и это еще более испугало Юрия Дмитриевича.
- Вы тоже религиозный? - спросил Аким Борисыч.
- Я, собственно, врач, доктор…
- Понятно, понятно, - сказал Аким Борисыч. - Это хорошо, что у Зины появляются такие знакомые… А то ее окружают какие-то церковники… Надо бы вырвать ее из религиозных пут…
- Аким Борисыч, - сказала Зина. - Я ведь план выполняю… Вера моя работе не мешает.
- Да я не о работе, - сказал Аким Борисыч. - Религия тебе жить мешает. Тебе надо встретить хорошего человека, семью иметь… Я ей комнатенку выхлопотал, хоть промкомбинат и недавно организовали… Глухонемых, слепых и прочих инвалидов соединили вместе. Правильное мероприятие… Управленческий аппарат сокращает…
Он присел к столу, вынул из плетеной корзиночки, которую держал, бутылку водки и банку маринованных помидоров. Зина поставила большое блюдо со свежими нарезанными огурцами и луком, политыми подсолнечным маслом, блюдо вареной молодой картошки, пересыпанной шипящими шкварками, и нарезанное толстыми ломтями светло-коричневое копченое сало. Они выпили по первой за Зину. Юрий Дмитриевич закусывал всем вперемежку: пожевал кусочек сала, пару ломтиков огурцов, две картофелины. Он быстро охмелел, а после второй рюмки уже запросто подвинулся к Аким Борисычу и спросил:
- Вы слепорожденный?
- Да, - сказал Аким Борисыч, движения которого потеряли четкость, - я часто думал про вас, - он презрительно усмехнулся, - про зрячих… Несчастные вы… Я ваши книги читаю… Специального чтеца нанимаю… Все несчастья ваши оттого, что вы видите… Глаза - это орган порабощения человека внешним пространством… Вот, например, такое понятие - красота… Недоступна она вам… Вы ей принадлежите, а не вам она… Красоту взять только на ощупь можно…
- А зачем ее брать, слепорожденный, - сказал Юрий Дмитриевич, начавший испытывать почему-то сильное сердцебиение, как при оскорблении национальной чести, - может, потому она и красота, что недоступна… И как только доступна станет, - испарится… Вы когда-нибудь видали… Вернее, вы когда-нибудь представляли себе звезды… Не в январе, когда они маленькие и неприятные, а в августе, когда они густо висят? - Он понимал, что задавать подобный вопрос жестоко, и все-таки задал его, потому что слепорожденный его сильно раздражал. Однако слепорожденный в ответ только весело рассмеялся.
- Я знаю из учебника астрономии, - сказал он, - звезды - это тоже жара или холод… Внешний вид - обман… Реальность - это прикосновение… Иногда я вижу сны, и мне снятся только прикосновения… Мне снится твердое или мягкое, жаркое или холодное, мокрое или сухое…
- А форма, - спросил Юрий Дмитриевич, испытавший уже совсем новое чувство, вернее, предчувствие чего-то неизведанного, хоть и находящегося рядом, - вы ведь ощущаете линию плоскости…
- Вы путаете меня с ослепшим, - сказал Аким Борисыч. - Это совершенно жалкие люди… Хуже зрячих… Они тоскуют по своему рабству… Меня воспитала мать, которая тоже была слепорожденной… А отец мой был ослепший… Это был жалкий человек… Просыпаясь утром, он ругался и плакал… Он кричал, что ненавидит темноту, а напившись пьяным, пугал меня вечной темнотой… Глупец… Единственное, что я не могу себе представить даже приблизительно, это темноту… Форму же я представляю себе, линию, выпуклость, но всегда она должна быть либо теплой, либо острой, либо мокрой… Однажды я тяжело заболел и представил в бреду три линии, пересекающиеся между собой концами, и эти линии лишены были ощущений… Мне показалось, что они с трех сторон сдавили мне голову… И мне показалось, что я либо умер, либо разом понял нечто великое…
- Это треугольник, геометрическая фигура… - сказал Юрий Дмитриевич. - Вы увидели его в бреду, как зрячий… - И вдруг он подумал, что перед ним сидит не человек, а какое-то другое мыслящее существо, просто приспособившееся к жизни среди людей и перенявшее их привычки. Минуту-две Юрий Дмитриевич смотрел на Аким Борисыча с напряженным вниманием, пока тот не протянул руку и не зачерпнул салат, правда, неловко, рассыпав по скатерти, - он был в некотором волнении.
- Со мной тоже такое бывало, - тихо сказал Юрий Дмитриевич, - сегодня утром на ступенях… Знаете эту крутую улицу, которая упирается прямо в небо… Тротуар там сделан асфальтовыми ступенями… А сверху гремит соборный колокол…
Аким Борисыч зачерпнул новую порцию салата, уже потверже, видно, он справился со своим волнением, а рассказ Юрия Дмитриевича об асфальтовых ступенях не тронул его.
- Тут в деревне в церквушку один слепой ходит, - сказала молчавшая до этого Зина, - святой человек… Истощил себя, молитвой да хлебом живет…
- Это ослепший, - сердито сказал Аким Борисыч, - я уверен, это ослепший, а не слепорожденный… Слепорожденный весь внутри себя живет… На что ему Бог… Бога зрячие выдумали, чтоб оправдать порабощение свое… Пройдут тысячелетия или миллионы лет, и человек слепым рождаться будет…
- Возможно, - сказал Юрий Дмитриевич, - только глазницы останутся, как копчиковые позвонки от хвоста. Но это будет не человек, а какое-то другое мыслящее существо… Целиком погруженное не во внешний мир, а в свой мозг… И каждому ребенку среди этих существ будут понятны такие глубины, какие недоступны и Эйнштейну. Но внешний вид треугольника они увидят мозгом в результате тысячелетних усилий лучших умов, и, может быть, это и будет пределом развития их цивилизации… Ибо они будут двигаться в противоположном от человеческой цивилизации направлении… От познания к разглядыванию… И, может быть, это и есть антимир и античеловек…
Кончив говорить, Юрий Дмитриевич вдруг с удивлением заметил, что не сидит, а лежит, упираясь лбом в острый край стола, и на лбу у него образовался щемящий пролежень. Аким Борисыч же не слушает его, он удобно расселся и шепчется с Зиной.
- Я провожу Аким Борисыча, - сказала Зина, правда, с каким-то беспокойством, точно нехотя. - Вы водой лицо сбрызните, совсем раскисли…
Аким Борисыч встал, вежливо кивнул и пошел к дверям немного нетвердо, так что зацепился даже плечом о косяк. Зина накинула платок и вышла следом.
III
Юрий Дмитриевич сидел, испытывая легкое головокружение, которое, как казалось ему, было вызвано беседой со слепорожденным. Под окном зашумели, завозились, раздалось даже нечто похожее на слабый вскрик. Юрий Дмитриевич посмотрел туда с тревогой, но быстро забылся, снова погрузившись в мысли. Он взял маринованный помидор и сидел так, посасывая прохладный, приятно горчащий помидорный сок. Вошла Зина. Платье на груди ее было разорвано.
- Совсем осатанел, - сердито сказала Зина. - Страх бы имел Божий, слепой ведь… Выходи, говорит, за меня… Брось кофточки вязать… У меня дом свой, сад… Не пойдешь, я тебя как паразитический элемент… Милиция к тебе давно присматривается, ты молодежь в секты втягиваешь… А разве я сектантка?.. Я в церковь хожу. - Зина присела к столу и заплакала.