Он знал, что это сон и что, проснувшись совсем, он почувствует боль по-настоящему и, чтобы задобрить ее, старался думать обо всех радостях, какие были у него когда-нибудь. Но ими не так уж богата была его жизнь, да многое и позабылось с тех пор, как он избрал себе профессией наматывать на колесо бесконечную ленту дороги. Дорога отняла у него память. Точнее, она заменила ее. Всегда, если он что-то рассказывал, он начинал: "Как-то раз еду это я…" - но вот куда он ездил и когда это было, он уже не помнил, потому что главным в рассказе была дорога, которая мало чем отличалась от другой дороги.
Но вот он увидел себя в тамбуре вагона, на нем шинель без погон и вещевой мешок режет плечо. Это он после армии едет к невесте. Он держит тяжелый мешок на плече, чтобы не опускать его на заплеванный пол, и всматривается в черное окно, но не видит ни огонька. Два года назад его саперная часть строила здесь железнодорожный мост и станцию, а неподалеку, в забытой Богом деревушке, они и познакомились. Потом часть передислоцировали на север, а она обещала ему присылать по два письма в месяц и ждать. Она присылала их аккуратно и ждала два года, вот он и едет к ней, потому что отец его женился в третий раз, а больше у него никого не осталось.
Он сошел на маленькой станции, где поезд стоял полминуты, и ринулся к насыпи в черную темень. Можно было и подождать до утра в поселке строителей, но он хотел добраться до ее дома к рассвету, пока она с матерью не уйдет в поле. Он шел целый час разъезженной дорогой, извивающейся во ржи. Потом из облаков выступила огромная выпуклая луна и залила всю степь голубым светом. Он пошел быстрее и вскоре почувствовал близость реки. Он навсегда запомнил, как пахла тогда река сочным и молодым запахом осоки и как туман перед рассветом окутывал камыши.
Он стал разыскивать лодочника и нашел его спящим на пороге своей сторожки, хотя ночь была очень свежа. Старик не испугался ночного пришельца, только закряхтел с досады и пошел отвязывать лодку. Старик сел на весла, а Пронякин, увязая в зыбком песке, оттолкнул ее от берега.
- К невесте торопишься? - спросил старик. Он знал всех парней в округе, незнакомый солдат мог ехать только к невесте. - Это чья же она?
- Болдыревых знаете?
- Наташка? Ну как же. Вовремя прибежал.
- Почему это "вовремя"? Он почуял усмешку, хотя глядел не в лицо старику, а в воду, рассекаемую блестящим веслом.
- Потому, за другого, видно, собралась. Не надеялась, что ли, тебя дождаться.
- Это за кого же? - спросил он небрежно.
- А кто его знает. За Леньку, что ли, Рябова.
- Чепуха, отец. - Он и вправду успокоился. - Леньку она еще сопливым помнит, а видов никогда на него не имела. Мне она верная.
- А я разве чего говорю? - сказал старик. - Разве же я говорю, тебе не верная?
Они плыли, плыли, а потом старик опять спросил:
- Только, может, она и Леньке верная? Обчая, значит…
Лодка ткнулась в берег, и Пронякин выпрыгнул с мешком.
- Толкни-ка, - попросил старик.
Пронякин оттолкнул его лодку, как наваждение.
- Чепуха это все, отец, - повторил он с облегчением.
- Вертаться надумаешь, ори громче, - сказал старик. - Я дослышу.
И растаял в тумане, только волны докатывались и плескались о берег, да скрежетали ржавые уключины.
Пронякин пришел в деревню к рассвету. Сонные собаки пробовали на нем сырые голоса. Возле знакомого дома он увидал одиноко слонявшуюся фигуру и, подойдя, узнал Леньку. Он вспомнил, как говорили, что он отбил у Леньки подружку с детства.
- Ты чего здесь? - спросил Пронякин. Ленька смутился. Он был щупл и высок, на голову выше Пронякина.
- Здорово, солдат.
- Я спрашиваю, чего здесь околачиваешься?
- Да вот Наташку дожидаю, вместе в бригаду сговорились пойти.
- Никуда она не пойдет сегодня. Жених к ней приехал.
- Да ну, это не ты ли?
- Вот я и есть. Понял? Ну и привет.
Ленька вдруг озверел и сунулся было с кулаками. Но он был все-таки слаб, в армию его почему-то не брали, и Пронякин двумя ударами прогнал его от дома. Ленька отбежал и крикнул ему, срываясь на плач, размазывая по губам кровь:
- Сволочь ты, понял? Я уж год как гуляю с ней, а ты чего сюда явился, тебя тут ждали?
- Вали отсюда! - сказал Пронякин. - Ославил девку на всю деревню, звонарь.
Потом он присел на завалинке - покурить и успокоиться, но вдруг отворилась дверь, и Наташка вышла на крыльцо.
- Пошли в дом, вояка, - сказала она, сдерживая смех.
Она была в пальто, накинутом на голубую трикотажную сорочку, и Пронякина сразу покинули укоры совести из-за того, что он бил слабого Леньку. Она пошла в дом, он догнал ее и обнял за плечи.
- Что он тебе говорил? - спросила она, улыбаясь ему через плечо.
- Чепуху мелет. Звонарь он, больше никто.
- Не скажешь мне?
Он замотал головой и наконец поцеловался с нею в темных сенях.
- Намекивал он тебе, что я, мол, гуляла с ним? - спросила она опять.
- Да я уж и думать бросил. Ну, а если б чего и было…
- Ты что? - сказала она, отодвигаясь. - Ты думаешь, я такая?
- Иди давай. - Он подтолкнул ее в комнату и пошел здороваться с ее матерью, которая уже поднялась ему навстречу, благостная и строгая.
- Слыхали, - сказала Наташка, - чего ваш Ленька про меня распускает?..
- Язык бы ему оторвать, этому Леньке, - перебила старуха. - Вишь ли, обидно ему, что за нашей Наташкой бегают, инспектор тут из райфо одно время сватался, а после инженер с поселка, ну вот и мелет почем зря, отваживает.
- Помыться бы мне с дороги, - сказал Пронякин.
Все-таки он немножко иначе представлял себе свое возвращение.
Конечно, в тот день Наташка никуда не пошла, а он, сняв гимнастерку, обошел с ее матерью сад и двор, пришил оторвавшуюся доску на сарае и починил засов на воротах. Он никогда не жил в деревне, но ему приятно вдруг стало чувствовать себя хозяином всего, что он видит.
Он знал, что колхоз у них не ахти какой и вряд ли мог поправиться за два года, да и хозяйство, которое Наташка приносила с собой в приданое, было не ахти какое, но он был с головой и профессией, которая нужна повсюду, а в особенности когда не хватает мужиков, и начинал не на голом месте.
- До свадьбы у нас останешься? - спросила Наташкина мать, поджимая тонкие губы. Она говорила о свадьбе, как о деле решенном.
- Останусь, ежели не прогоните.
- Чего же прогонять-то. Ежели все по-честному у вас…
Весь день они с Наташкой не могли наглядеться друг на друга и беспричинно смеялись, а ночью, когда ему постелили в горнице, он от этого смеха не мог уснуть и ворочался на скрипучем топчане. Он насилу дождался, пока старуха перестала кряхтеть, и пошел к Наташке, в ее комнату. Она ждала его и ничуть не удивилась.
Они были молоды и не очень щадили друг друга и для начала старательно искровавили поцелуями губы. Но, должно быть, он не так понял ее, потому что когда он совсем захмелел, она внезапно успокоилась и крепко уперлась ладонями в его грудь. И он услышал, как в полусне, ее наставительный шепот:
- Нет уж, Витенька, это уж когда запишемся, а так я не дамся, ты не думай, не такая…
- Что ты? - спросил он. - Я же насовсем пришел.
- Все вы насовсем приходите. А после насовсем уходите. И так бывает, Витенька.
В темноте ее лицо казалось старушечьим. Наверное, когда она и в самом деле состарится, она будет такая же благостная и строгая и научится так же поджимать тонкие губы. Что-то в нем оборвалось, чего уже нельзя было связать, как бы он ни старался, потому что слишком мешали этому старик на перевозе и Ленька. Но больше всех она сама, которая все испортила. Он встал и пошел к себе, наталкиваясь на стулья и мало уже заботясь, услышит ли его старуха. Наташка робко вскрикнула, как бы пытаясь вернуть его, но матери, если б она проснулась, показалось бы, что дочка просто вскрикнула во сне.
Он посидел в темноте, потом оделся, собрал свой мешок и вышел в лунную ночь. Никто не удерживал его. Потом, когда он уже был на улице, за спиною взвизгнула дверь и Наташка крикнула ему с крыльца:
- Ну чего завелся. Сам же потом скажешь…
Он не обернулся.
Он шел быстро, чтобы успеть на утренний поезд. Выйдя к реке, он вспомнил, что надо покричать старику. Ему не хотелось этого делать, но не лезть же было в воду с мешком и в шинели. В конце концов он покричал, и старик выплыл к нему из тумана.
Они плыли молча, только на прощанье старик не утерпел:
- Что же она, Леньке, выходит, верная?
- Не в этом дело, отец. Она себе верная.
- Ага, - сказал старик. - А ты этого, стало быть не любишь?
- А кто любит? Ты, что ли, отец?
- Я? Не-е. Я веселый, вольный человек. А с бабами свяжешься - хуже нету. Мне баба теперя ни к чему, и хозяйство мое не скоро еще кончится. Так и ты живи.
- Попробую. Ну, бывай, отец.
- Бывай, что ж делать-то.
Пронякин шел ухабистой дорогой, извивающейся во ржи, и не мог теперь слышать замирающий запах осоки, сочный и пряный, молодой запах. Он не успел тогда к утреннему поезду и стал дожидаться вечернего. Он выспался на траве под насыпью, а потом в долгом мучительном томлении сидел в буфете и пил пиво, заедая каменными бутербродами, пока буфетчица не сжалилась над ним и не позвала к себе, в крохотную комнатушку позади прилавка. Там она варила себе обед и накормила его этим обедом, и тут он впервые ее разглядел. Она была еще молода, но уже знала не одного мужчину, это он видел ясно. Его собственный опыт был куда меньше. Вечером он помог ей закрывать буфет и пропустил свой поезд и остался у нее, в той же крохотной комнатушке станционного домика.
За окном грохотали поезда, которые здесь не останавливались, и желтые пятна от их огней прыгали по ее лицу и груди. В эти минуты ему отчего-то становилось нестерпимо жалко ее, и он спросил:
- И не надоело тебе вот так?
- Надоело, - созналась она честно. - Знаешь, как надоело! Вся жизнь моя, как проезжая дорога.
Он помолчал и сказал неожиданно для себя:
- Ну так уедем отсюда.
- Уедем? - Она приподнялась на локте и склонилась над ним. Волосы ее касались его лица. - Ты сказал "уедем". Это как же - вместе?
- Ну вместе…
- Постой, - сказала она. - А кто ты мне?
Он не ответил. Но утром, когда она оделась и пошла приготовить что-нибудь ему в дорогу, он уже знал, кто он ей и как назвать ее, он твердо решил это к утру. Она удивилась и, жалея его, рассказывала ему все о себе, но обо всех ее похождениях он знал заранее - и настаивал на своем. Сдаваясь, она упрекнула его - еще с удивленной улыбкой, еще не веря тому, что свалилось неожиданно к ней в руки:
- Увозить ты меня, а куда - и сам не знаешь. Хорошо ли это?
Он ответил:
- Ехать - всегда хорошо.
И на третий день они уехали и долгие годы скитались вместе.
Он ни разу не раскаялся в этом и никогда не жалел, что не остался тогда у "куркулей", - так он их называл, пока обида не угасла, - хотя какие уж они там были "куркули"! Он мог бы им спасибо теперь сказать, все вышло к лучшему, встретил такую, какая и нужна ему была. Вот только ничего у нее самой не было, кроме оравы родичей в Горьком, и никогда они ничего не могли нажить, хотя она умела попасть на хорошее место и неплохо заработать. Сначала, когда еще были молодость и любовь, они легко расставались с тем, от чего не пахло ни молодостью, ни любовью, и уходили на другое место, а потом, когда захотелось чего-то еще, этого уже трудно было добиться, потому что вместе с этим пришла усталость. Вернее, они пришли вместе, усталость и желание чего-то еще. И все равно они любили друг друга, хотя он и изменял ей в отъездах, да и она, наверное, изменяла ему.
Теперь, готовясь к тому, что должно было с ним произойти, он понял, что все было хорошо тогда - и лунная ночь в степи, когда он шел к невесте, и молодой запах осоки, и женщина, которая поделилась тарелкой борща, а потом и постелью. Может быть, во всей его жизни только и были два счастливых дня тот, на маленькой станции, под Камышином, и сегодняшний, когда он поднимался из карьера. Он взял бы все это с собой в последнюю, самую дальнюю дорогу…
Но он не смог ничего взять, потому что услышал далекое фырканье машины и плеск разгребаемой грязи. Машина была легковая и шла от аэродрома. Он догадался, что Силантиков все же завяз, но Хомяков привез врача на самолете, и в нем опять шевельнулась надежда. Затем отсветы фар заплясали на потолке, и машина остановилась. Из нее вышли двое. Они прошли под самым окном.
Он услышал простуженный голос Хомякова; сквозь приоткрытую форточку долетели обрывки фраз:
- … о чем я вас прошу… Это замечательный парень… мы завтра о нем в газете… Он верил больше всех… и даже меня, которому… по должности…
- Мне это решительно все равно. - Второй голос был высок и четок. - Имеет ли он пять благодарностей от министра или десять выговоров в приказе. Меня просить не надо.
Хлопнула дверь внизу, и Хомяков, наверное, остался один. Слышались его чавкающие длинные шаги. Потом они захлюпали к машине, и Хомяков спросил кого-то, наверное водителя:
- Ну, как думаешь?..
Но что думал водитель, Пронякин уже не слышал, потому что машина заворчала и отсветы фар исчезли с потолка. В соседней комнате возникла поспешная суета, и откуда-то взялся голос маленькой седой врачихи, которая перевязывала Пронякина с помощью сестры. Ему было тревожно и страшно, вместе с надеждой к нему опять подступила боль, и он бы, пожалуй, согласился, если б оставили его в покое.
Врачиха быстро просунула руку и включила свет, пропуская вперед приезжего хирурга. Он ступал мягко, должно быть надел поверх ботинок войлочные шлепанцы, и сестра завязывала на нем тесемки халата, который был для него тесен. Он морщился и дергал плечом. Он был высок и толст, под халатом обозначалось мягкое брюхо. Не поглядев на больного, он вытянул руки вперед, и врачиха с сестрой засуетились снова. В больнице не было водопровода, его не было еще во всем поселке, и сестра поливала на руки приезжему из эмалированной кастрюли над тазом в углу.
Вытирая пальцы, он подошел к постели Пронякина и молча уставился на него.
- Ну-с, как мы тут? - спросил он машинально и повесил полотенце на плечо врачихе. Она этого даже не заметила. Он присел на койку. - Вы говорите, пятый и шестой?
- Пятый и шестой, - подтвердила врачиха. Она, вероятно, гордилась немножко, что у нее в практике такой тяжелый случай.
- Глаз тоже поврежден? - спросил хирург. Он еще не прикасался к Пронякину.
- Глаз, к счастью, не поврежден, - ответила врачиха.
- Что же ты так, милый? - спросил хирург и, поморщившись, посмотрел на люстру. - Ну-ка, помогите мне.
Втроем они сняли с Пронякина одеяло, стащили грелки и бутыли с теплой водой и перевернули на живот. Он зажмурился и стиснул зубы. Он не знал, сколько это продолжалось - минуту или час, потому что сразу же зарычал и провалился в лиловую пустоту, как только чьи-то пальцы вошли между фанерным щитом и его затылком. Но даже из пустоты он чувствовал прохладные и неловкие пальцы сестры, торопливые и мягкие прикосновения старой врачихи и сильные пожатия толстых пальцев хирурга. Но странно, именно эти сильные пожатия причиняли меньше всего боли. Точно боль страшилась этих пальцев и бежала от них.
Когда он очнулся, он опять лежал на спине, и хирург смотрел на него. Пронякин видел его одним глазом и не знал, далеко ли он сидит.
- Что же ты, милый? - опять спросил хирург.
Пронякин виновато вздохнул. Глаз ему застилали слезы.
- Так вы говорите - пятый и шестой? Правильно, - сказал хирург. - Правильно, черт возьми.
И, потянувшись к больной ноге Пронякина, вдруг быстро и сильно помял ее. Напряжение отразилось на его лице.
- Больно?
- Н-нет.
- А так? - Он ударил кулаком.
- Тоже нет.
Он и в самом деле не чувствовал боли. Может быть, она и отсюда ушла в страхе перед этими пальцами.
- А пошевели-ка ногой. Сильнее. Он сделал все, чтобы пошевелить ногой. Он делал это охотно, потому что боль ушла из нее совсем.
- Ничего, - сказал хирург. - Ничего милый, страшного.
Пронякин улыбнулся ему сквозь слезы. Надежда разрасталась в нем и заполняла вce тело, из которого уходила боль.
Хирург быстро поднялся и вышел. Полы халата развевались за ним. Врачиха и сестра накрыли Пронякина одеялом и вышли тоже. Они плотно прикрыли дверь.
Они прикрыли ее очень плотно, и тогда хирург спросил, дергая плечом, оттого что халат жал ему под мышкой:
- Сколько ему лет?
- Еще не исполнилось тридцати, - ответила врачиха.
- Н-да. Вряд ли исполнится. Ну что ж, готовьте.
- Будем оперировать? - спросила сестра.
- Нет. Будем снимать мерку для костюма.
Он достал из-под халата сигаретницу из карельской березы и антиникотиновый мундштук и вкусно, изящно закурил, выпуская дым тоненькой струйкой из-под пушистых усиков. Сестра взяла с подоконника пепельницу и держала ее в руке, чтобы он не сбрасывал пепел на пол.
- Вы думаете, летальный исход? - спросила врачиха, глядя на него снизу вверх сквозь толстые очки.
Он помолчал и вдруг рассердился:
- Слушайте, какое вам дело до того, что я думаю! Разрежем - посмотрим. Как будто вы сами не видите: уже начался паралич ног, еще час, ну два, и процесс поднимется кверху. Я еще удивляюсь его сердцу. Это просто буйволово сердце, потому что наверняка же задет блуждающий нерв.
- Но я правильно сделала, что вызвала вас? - спросила врачиха.
Он передернул нетерпеливо плечами и сбросил пепел мимо пепельницы.
- Вы все правильно сделали, коллега. Вы просто идеально все сделали. Вы только забыли поставить ему новые позвонки. Сущий пустяк, вы не находите?
Он прошелся по комнате, заложив руки за спину; шлепанцы мешали ему, и он отшвырнул их в сердцах.
- Вы тоже думаете, что врач, живущий в городе, лучше того, который живет в районе? А районный лучше поселкового? Так?
- Простите, - сказала врачиха.
- Да я нисколько не зол, что вы меня вызвали. Я зол на себя, на всех нас, которые везде одинаковы. Мы одинаково ни черта не умеем. Уж, наверное, он знал свое дело лучше, чем мы. Что там говорить! Бросьте его одного, со всеми его ранами, в степи, в грязи, под дождем, голого!.. Думаете, он не выживет? Выживет. Сам приползет. А если он умрет, так от чего? А? Позвонки! Но вот тут-то как раз и мы ни черта не умеем.
- Может быть, через двадцать лет и это будут лечить? - сказала сестра.
- Утешила! Через двадцать лет никто за здорово живешь не станет ломать себе шею. А впрочем, черт его знает… Ну что вы стоите, как истуканы? Я же сказал: "Готовьте!" Инструменты возьмите мои, в саквояже. И готовьте, готовьте, не будем рассусоливать.
Пронякин не слышал их и ждал, когда они вернутся к нему. Он ждал их с надеждой и страхом и даже обрадовался, услышав, как стукнула дверь внизу. Он не знал, что это Федька с Антоном принесли коньяк, за которым они ходили за восемь километров в Лозню, и решил, что его до утра оставят в покое.