- Ваня, взгляните, пожалуйста, в столовой, который час? - сказала Ида Гольберг, опуская на колени какое-то цветное шитье. Большая комната в новом доме, похожая на светлую каюту на палубе корабля, была скудно уставлена простой мебелью; желтая занавеска во всю стену задергивала сразу все три окна, и на кожаные сундуки, еще не упакованные чемоданы, усаженные медными гвоздиками, ящик с запоздавшими гиацинтами ложился желтый, тревожащий свет. Ваня сложил Данта, которого он читал вслух, и вышел в соседнюю комнату.
- Половина шестого, - сказал он, вернувшись.
- Долго нет Лариона Дмитриевича, - будто отвечая на мысли девушки, промолвил он.
- Мы больше не будем заниматься?
- Не стоит, Ваня, начинать новой песни. Итак:…е vidi che con riso Udito havenan l'ultimo construtto; Poi a la bella doima tornai il viso, - и увидел, что с улыбкой они слушали последнее заключение, потом к прекрасной даме обернулся.
- Прекрасная дама - это созерцание активной жизни?
- Нельзя, Ваня, вполне верить комментаторам, кроме исторических сведений; понимайте просто и красиво, - вот и все, а то, право, выходит вместо Данта какая-то математика. Она окончательно сложила свою работу и сидела, как бы дожидаясь чего-то, постукивая разрезным ножом по светлой ручке стула.
- Ларион Дмитриевич скоро, наверное, придет, - почти покровительственно заявил Ваня, опять поймав мысль девушки.
- Вы видели его вчера?
- Нет, я ни вчера, ни третьего дня его не видел. Вчера он днем ездил в Царское, а вечером был в клубе, а третьего дня он ездил куда-то на Выборгскую, - не знаю, куда, - почтительно и гордо докладывал Ваня.
- К кому?
- Не знаю, по делам куда-то.
- Вы не знаете? - Нет.
- Послушайте, Ваня, - заговорила девушка, рассматривая ножик.
- Я вас прошу, - не для меня одной, для вас, для Лариона Дмитриевича, для всех нас, - узнайте, что это за адрес? Это очень важно, очень важно для всех троих, - и она протянула Ване клочок бумаги, где разгонистым и острым почерком Штрупа было написано: "Выборгская, Симбирская ул., д. 36, кв. 103, Федор Васильевич Соловьев". Никого особенно не удивило, что Штруп между прочими увлечениями стал заниматься и русской стариной; что к нему стали ходить то речистые в немецком платье, то старые "от божества" в длиннополых полукафтанах, но одинаково плутоватые торговцы с рукописями, иконами, старинными материями, поддельным литьем; что он стал интересоваться древним пением, читать Смоленского, Разумовского и Металлова, ходить иногда слушать пение на Николаевскую и, наконец, сам, под руководством какого-то рябого певчего, выучивать крюки. "Мне совершенно был незнаком этот закоулок мирового духа", - повторял Штруп, старавшийся заразить этим увлечением и Ваню, к удивлению, тоже поддававшегося в этом именно направлении. Однажды Штруп объявил за чаем: - Ну, это, Ваня, вы должны непременно видеть, автентичный раскольник с Волги, старого закала, представьте: 18 лет - и ходит в поддевке, чаю не пьет; сестры живут в скиту; дом на Волге, с высоким забором и цепными собаками, где спать ложатся в 9 часов - что-то вроде Печерского, только менее паточно. Вы это должны непременно видеть. Пойдемте завтра к Засадину, у него есть интересное "Вознесенье"; туда придет наш тип, и я вас познакомлю. Да, кстати, запишите адрес на всякий случай; может быть, я проеду прямо с выставки, и вам придется одним его отыскивать. - И Штруп, не смотря в записную книжку, как хорошо знакомое, продиктовал: "Симбирская, д. 36, кв. 103 меблированные комнаты", - там спросите. За стеной слышался глухой говор двух голосов; часы гирями тихо тикали; по столам, стульям, подоконникам были навалены и наставлены темные иконы и книги в досках обтянутых кожей; было пыльно и затхло, и из коридора через форточку над дверью несся прелый запах кислых щей Засадин стоял перед Ваней и, надевая кафтан, говорил: - Ларион Дмитриевич не раньше как минут через сорок будет, а то, может, и через час; нужно будет сходить мне тут за иконкой, да уж не знаю, как сделаться? Здесь, что ли, вы подождете или пройдетесь куда?
- Останусь здесь.
- Ну, ну, а я тотчас вернусь. Вот книжками покуда не поинтересуетесь ли, - и Засадин, подавши Ване запыленный Лимонарь, поспешно скрылся в дверь, откуда сильнее пахнуло прелым запахом кислых щей. И Ваня, стоя у окна, открыл повесть, гласящую, как некий старец после случайного посещения женщиной, жившей одиноко в той же пустыне, все возвращался блудною мыслью к той же жене и, не вытерпев, в самый пеклый жар взял посох и пошел, шатаясь, как слепой, от похоти, к тому месту, где думал найти эту женщину; и, как в исступлении, он увидел: разверзлась земля, и вот в ней - три разложившиеся трупа: женщина, мужчина и ребенок; и был голос: "Вот женщина, вот мужчина, вот ребенок, - кто может теперь различить их? Иди и сотвори свою похоть". Все равны, все равны перед смертью, любовью и красотою, все тела прекрасные равны, и только похоть заставляет мужчину гоняться за женщиной и женщину жаждать мужчины. За стеной молодой сиповатый голос продолжал:
- Ну, я уйду, дядя Ермолай, что ты все ругаешься?
- Да как же тебя, лодыря, не ругать? баловаться вздумал!
- Да Васька, может, тебе все наврал; что ты его слушаешь?
- Чего Ваське врать? ну сам скажи, сам отрекись: не балуешься разве?
- Ну, что же? ну, балуюсь! А Васька не балуется? У нас, почитай, все балуются, разве только Дмитрий Павлович, - и слышно было, как говоривший рассмеялся. Помолчав, он опять начал более интимным тоном, вполголоса:
- Сам же Васька и научил меня; пришел раз молодой барин и говорит Дмитрию Павловичу: "Я желаю, чтобы меня мыл, который пускал", - а пускал его я; а как Дмитрий Павлович знал, что барин этот - баловник и прежде всегда им Василий занимался, он и говорит: "Никак невозможно, ваша милость, ему одному идти: - он не очередной и ничего этого не понимает".
- Ну, черт с вами, давайте двоих с Васильем!
- Васька как вошел и говорит: "Сколько ж вы нам положите?"
- Кроме пива, десять рублей.
- А у нас положение: кто на дверях занавеску задернул, значит, баловаться будут, и старосте меньше 5-ти рублей нельзя вынести; Василий и говорит:
- "Нет, ваше благородие, нам так не с руки".
- Еще красненькую посулил. Пошел Вася воду готовить, и я стал раздеваться, а барин и говорит: "Что это у тебя, Федор, на щеке: родинка или запачкано чем"? - сам смеется и руку протягивает. А я стою, как дурак, и сам не знаю, есть ли у меня какая родинка на щеке, нет ли. Однако тут Василий, сердитый такой, пришел и говорит барину: "пожалуйте-с", - мы все и пошли.
- Матвей-то живет у вас?
- Нет, он на место поступил.
- К кому же? к полковнику?
- К нему, 30 рублей, на всем готовом, положил.
- Он никак женился, Матвей-то?
- Женился, сам же ему на свадьбу и денег дал, пальто за 80 рублей сделал, а жена что же? Она в деревне живет, разве дозволят на таком месте с бабой жить?
- Я тоже на место надумал идти, - промолвил, помолчав, рассказчик.
- Как Матвей, все равно?
- Барин хороший, один, 30 рублей тоже, как Матвею.
- Пропадешь ты, Федя, смотри.
- Может и не пропаду.
- Да кто такой барин-то, знакомый, что ли?
- Тут, на Фурштадтской, живет, где еще Дмитрий служит в младших, во втором этаже. Да он и здесь, у Степана Степановича, иногда бывает.
- Старовер, что ли?
- Нет, какое. Он даже и не русский, кажется. Англичанин, что ли.
- Хвалят?
- Да, говорят, хороший, добрый барин.
- Ну, что же, в час добрый.
- Прощай, дядя Ермолай, спасибо на угощеньи.
- Заходи когда, Федя, в случае. - Зайду, - и легкой походкой, постукивая каблуками, Федор пошел по коридору, хлопнув дверью. Ваня быстро вышел, не вполне сознавая, зачем это делает, и крикнул вслед проходившему парню в пиджаке поверх русской рубашки, из-под которого висели кисти пояса шнурком, в низеньких лакированных сапогах и в картузе набекрень: "Послушайте, не знаете ли, скоро будет Степан Степанович Засадин?" Тот обернулся, и в свете, проникающем из номерной двери, Ваня увидел быстрые и вороватые серые глаза на бледном, как у людей, живущих взаперти или в вечном пару, лице, темные волосы в скобку и прекрасно очерченный рот. Несмотря на некоторую грубость черт, в лице была какая-то изнеженность, и хотя Ваня с предубеждением смотрел на эти вороватые ласковые глаза и наглую усмешку рта, было что-то и в лице и во всей высокой фигуре, стройность которой даже под пиджаком бросалась в глаза, что пленяло и приводило в смущенье. - А вы их изволите дожидаться?
- Да, уж скоро 7 часов.
- Шесть с половиной, - поправил Федор, вынув карманные часы, - а мы думали, что никого нет у них в комнате… Наверно скоро будут, - прибавил он, чтоб что-нибудь сказать.
- Да. Благодарю вас, извините, что побеспокоил, - говорил Ваня, не двигаясь с места.
- Помилуйте-с, - ответил тот с ужимкой. Раздался громкий звонок, и вошли Штруп, Засадин и высокий молодой человек в поддевке. Штруп быстро взглянул на Федора и Ваню, стоявших все друг против друга.
- Извините, что заставил вас дожидаться, - промолвил он Ване, меж тем как Федор бросился снимать пальто. Как во сне видел Ваня все это, чувствуя, что уходит в какую-то пропасть и все застилается туманом. Когда Ваня вошел в столовую, Анна Николаевна кончала говорить: "И обидно, знаете, что такой человек так себя компрометирует". Константин Васильевич молча повел глазами на Ваню, взявшего книгу и севшего у окна, и заговорил:
- Вот говорят: "Изысканно, неестественно, излишне", но если оставаться при том употреблении нашего тела, какое считается натуральным, то придется руками только раздирать и класть в рот сырое мясо и драться с врагами! ногами преследовать зайцев или убегать от волков и т. д. Это напоминает сказку из 1001 ночи, где девочка, мучимая идеею финальности, все спрашивала, для чего сотворено то или это. И когда она спросила про известную часть тела, то мать ее высекла, приговаривая: "Теперь ты видишь, для чего это сотворено". Конечно, эта мамаша наглядно доказала справедливость своего объяснения, но вряд ли этим исчерпывалась дееспособность данного места. И все моральные объяснения естественности поступков сводятся к тому, что нос сделан для того, чтобы быть выкрашенным в зеленую краску. Человек все способности духа и тела должен развить до последней возможности и изыскивать применимость своих возможностей, если не желает оставаться калибаном.
- Ну, вот гимназисты ходят на головах…
- "Что ж, это во всяком случае плюс и, может быть, это очень приятно", сказал бы Ларион Дмитриевич, - и дядя Костя с вызовом посмотрел на Ваню, не перестававшего читать. - При чем тут Ларион Дмитриевич? - заметила даже Анна Николаевна.
- Не думаешь же ты, что я излагал свои собственные взгляды?
- Пойду к Нате, - заявила, вставая, Анна Николаевна.
- А что, она здорова? Я ее совсем не вижу, - почему-то вспомнил Ваня.
- Еще бы, ты целыми днями пропадаешь.
- Где же я пропадаю?
- А уж это нужно у тебя спросить, - сказала тетка, выходя из комнаты. Дядя Костя допивал остывший кофе, и в комнате сильно пахло нафталином.
- Вы про Штрупа говорили, дядя Костя, когда я пришел? - решился спросить Ваня. - Про Штрупа? - право, не помню, - так что-то Анета мне говорила.
- А я думал, что про него.
- Нет, что же мне с ней-то об Штрупе говорить?
- А вы действительно полагаете, что Штруп таких убеждений, как вы высказывали?
- Его рассужденья таковы; поступки не знаю, и убежденья другого человека - вещь темная и тонкая.
- Разве вы думаете, что его поступки расходятся со словами?
- Не знаю; я не знаю его дел, и потом не всегда можно поступать сообразно желанию. Например, мы собирались давно уже быть на даче, а между тем…
- Знаете, дядя, меня этот старовер, Сорокин, зовет к ним на Волгу: "Приезжайте, - говорит, - тятенька ничего не заругает; посмотрите, как у нас существуют, если интересно". Так вдруг расположился ко мне, не знаю и отчего.
- Ну, что же, вот и отправляйся.
- Денег тетя не даст, да и вообще не стоит.
- Почему не стоит?
- Так все гадко, так все гадко!
- Да с чего же вдруг все гадко-то стало?
- Не знаю, право, - проговорил Ваня и закрыл лицо руками. Константин Васильевич посмотрел на склоненную голову Вани и тихонько вышел из комнаты. Швейцара не было, двери на лестницу были открыты, и в переднюю доносился из затворенного кабинета гневный голос, чередуясь с молчанием, когда смутно звучал чей-то тихий, казалось, женский голос. Ваня, не снимая пальто и фуражки, остановился в передней; дверная ручка в кабинет повернулась, и в полуотворившуюся сторону показалась державшая эту ручку чья-то рука до плеча в красном рукаве русской рубашки. Донеслись явственно слова Штрупа: "Я не позволю, чтобы кто-нибудь касался этого! Тем более женщина. Я запрещаю, слышите ли, запрещаю вам говорить об этом!" Дверь снова затворилась и голоса снова стали глуше; Ваня в тоске осматривал так хорошо знакомую переднюю: электричество перед зеркалом и над столом, платье на вешалках; на стол были брошены дамские перчатки, но шляпы и верхнего платья не было видно. Двери опять с треском распахнулись, и Штруп, не замечая Вани, с гневным побледневшим лицом прошел в коридор; - черезсекунду за ним последовал почти бегом Федор в красной шелковой рубашке, без пояса, с графином в руке. "Что вам угодно?" - обратился он к Ване, очевидно, не узнавая его. Лицо Федора было возбужденно-красное, как у выпившего или нарумянившегося человека, рубашка без пояса, волосы тщательно расчесаны и будто слегка завиты, и от него сильно пахло духами Штрупа.
- Что вам угодно? - повторил он смотревшему на него во все глаза Ване.
- Ларион Дмитриевич?
- Их нет-с.
- Как же я его сейчас видел?
- Извините, они очень заняты-с, никак не могут принять.
- Да вы доложите, подите.
- Нет уж, право, лучше в другой раз как-нибудь зайдите: теперь им никак невозможно принять вас. Не одни они, - понизил голос Федор.
- Федор! - позвал Штруп из глубины коридора, и тот бросился бежать бесшумной походкой. Постояв несколько минут, Ваня вышел на лестницу, притворив дверь, за которой снова раздались заглушенные, но громкие и гневные голоса. В швейцарской, лицом к зеркалу, стояла, поправляя вуалетку, невысокая дама в серо-зеленом платье и черной кофточке. Проходя за ее спиной, Ваня отчетливо разглядел в зеркале, что это была Ната. Поправив вуаль, она не спеша стала подниматься по лестнице и позвонилась у квартиры Штрупа, меж тем как подоспевший швейцар выпускал Ваню на улицу. - Что такое? - остановился Алексей Васильевич, читавший утреннюю газету; "Загадочное самоубийство. Вчера, 21 мая, по Фурштадтской улице, д. N, в квартире английского подданного Л. Д. Штрупа покончила счеты с жизнью молодая, полная надежд и сил девушка Ида Гольберг. Юная самоубийца просит в своей предсмертной записке никого не винить в этой смерти, но обстановка, в которой произошло это печальное событие, заставляет предполагать романическую подкладку. По словам хозяина квартиры, покойная во время горячего объяснения, написав что-то на клочке бумаги, быстро схватила приготовленный для путешествия его, Штрупа, револьвер и, раньше чем присутствовавшие успели что-нибудь предпринять, выпустила весь заряд себе в правый висок. Решение этой загадки усложняется тем, что слуга г-на Штрупа, Федор Васильев Соловьев, кр. Орловской губ., в тот же день бесследно пропал, и что осталась не выясненной как личность дамы, приходившей на квартиру Штрупа за полчаса до рокового события, так и степень ее влияния на трагическую развязку. Производится следствие". Все молчали за чайным столом, и в комнате, напитанной запахом нафталина, было слышно только тиканье часов.
- Что ж это было? Ната? Ната? ты же знаешь это? - каким-то не своим голосом сказал, наконец, Ваня, но Нате продолжала чертить вилкой по пустой тарелке, не отвечая ни слова.
Часть вторая
- Подумай, Ваня, как чудно, что вот - чужой человек совсем чужой, и ноги у него другие, и кожа, и глаза, - и весь он твой, весь, весь, всего ты его можешь смотреть целовать, трогать; и каждое пятнышко на его теле, где бы оно ни было, и золотые волоски, что растут по рукам, и каждую борозднику, впадинку кожи, через меру любившей И все-то ты знаешь, как он ходит, ест, спит, как разбегаются морщинки по его лицу при улыбке, как он думает, как пахнет его тело. И тогда ты станешь как сам не свой, будто ты и он -- одно и то же: плотью, кожей прилепишься и при любви нет на земле, Ваня, большего счастья, а от любви непереносно, непереносно! И что я скажу, Ваня: легче любя не иметь, чем иметь, не любя. Брак, брак; не то тайне что поп благословит, да дети пойдут: - кошка, вон, и по четыре раза в год таскает, - а что загорится душа отдать себя другому и взять его совсем, хоть на день, и если обоих душа пылает, то и значит, что Бог соединил их. Грех с сердцем холодным или по расчету любовь творить, а кого коснется перст огненный, - что тот ни делай, чист останется перед Господом. Что бы ни делал, кого дух любви коснется все простится ему, потому что не свой уж он, в духе, восторге… И Марья Дмитриевна, вставши в волненьи, прошлась от яблони до яблони и снова опустилась рядом с Ваней и скамью, откуда было видно пол-Волги, нескончаемые леса на другом берегу и далеко направо белая церковь села за Волгой.
- А страшно, Ваня, когда любовь тебя коснется; радостно, а страшно; будто летаешь и все падаешь, или умираешь, как во сне бывает; и все тогда одно везде и видится что в лице любимом пронзило тебя; глаза ли, волосы ли походка ль. И чудно, право: ведь вот - лицо… Нос посередине, рот, два глаза. Что же тебя так волнует пленяет в нем? И ведь много лиц и красивых видишь полюбуешься ими, как цветком или парчой какой, а другое и не красивое, а всю душу перевернет, и не у всех, а у тебя одного, и одно это лицо: с чего это? И еще, - с запинкой добавила говорившая, - что вот мужчины женщин любя женщины - мужчин; бывает, говорят, что и женщина женщину любит, а мужчину - мужчина; бывает, говорят, да я и сама в житиях читала: Евгении преподобной, Нифонта, Пафнутия Боровского; опять о царе Иване Васильевиче. Да и поверить не трудно, разве Богу невозможно вложить и эту занозу в сердце человечье? А трудно, Ваня, против вложенного идти, да и грешно, может быть. Солнце почти село за дальним зубчатым бором, и видные в тех поворотах плеса Волги зажелтели розовым золотом. Марья Дмитриевна молча смотрела на темные леса на том берегу и все бледневший багрянец вечернего неба; молчал и Ваня, будто продолжавший слушать свою собеседницу, полуоткрывши рот, всем существом, потом вдруг не то печально, не то осуждающе заметил:
- А бывает, что и так люди грешат: из любопытства, или гордости, из корысти.