– Не от всех болезней, – возразил на это сердито князь, – a genius morborum нашего времени таков, что эти средства, по преимуществу, помогают.
– Какой это genius morborum такой, желал бы я знать?.. Какой это он?.. – вспылил уже Елпидифор Мартыныч. – Господи помилуй! – продолжал он, разводя руками. – Всегда были лихорадки, чахотки, параличи, – всегда они и будут!.. – Новое нам надобно было что-нибудь выдумать – вот что-с! Приедет нынче доктор к больному и расписывает ему: "У вас то-то и то-то; организм у вас такой-то, темперамент такой-то!" Батюшки мои! Целую лекцию прочтет ему из медицины, а тот и думает: "Ай, какой мудрец-всезнайка!" А я, извините меня, за грех всегда считал это делать. Я никогда не скажу больному, что у него; должен это знать я, а не он: он в этом случае человек темный, его только можно напугать тем. Родных, конечно, предуведомлю, когда кто труден, чтобы успели распорядиться о духовной и причастить заблаговременно!.. К-х-ха!.. – откашлянулся старик в заключение, но вместе с тем раздался и звонок снизу от швейцара.
Князь и княгиня переглянулись между собой.
– Кто может быть так рано? – проговорила последняя.
Князь тоже недоумевал.
– Дама какая-то идет! – сказал Елпидифор Мартыныч, обертываясь и оглядываясь в залу.
– Это, вероятно, Елена! – произнесла княгиня более уже тихим голосом.
У князя все мускулы в лице передернуло.
В кабинет вошла действительно Елена. Внутри себя она, должно быть, была страшно взволнована; но, по наружности, старалась сохранить смелый и спокойный вид.
– Bonjour, princesse! – отнеслась она как-то особенно смело к княгине.
– Здравствуйте, – отвечала та ей негромко.
– Я пришла, князь, проведать, приехали ли вы из Петербурга, – обратилась она каким-то неестественным голосом к князю.
Тот при этом сильно сконфузился.
– Да, я вчера приехал, – отвечал он, понимая так, что Елена не хочет говорить при княгине о том, что он заезжал к ней вчера.
Они часто о многих вещах, вовсе не условливаясь предварительно, не говорили при княгине.
Доктору Елена вежливо поклонилась. Елпидифор Мартыныч, в свою очередь, перед ней встал и, как только умел, модно раскланялся и вслед за тем уже не спускал с нее своих старческих очей.
Елена благодаря тому, что с детства ей дано было чисто светское образование, а еще более того благодаря своей прирожденной польской ловкости была очень грациозное и изящное создание, а одушевлявшая ее в это время решительность еще более делала ее интересной; она села на стул невдалеке от князя.
– Maman просит вас сегодня заехать к ней, она очень желает вас видеть, – проговорила Елена.
– А сами вы будете дома? – спросил ее протяжно князь.
– Непременно! – подхватила Елена стремительно.
Она и прежде, когда приглашала князя, то всегда на первых же порах упоминала имя "maman", но саму maman они покуда еще княгине не показывали, и князь только говорил ей, что это очень добрая, но больная и никуда не выезжающая старушка.
Елпидифор Мартыныч, все еще продолжавший смотреть на Елену, не утерпел наконец и отнесся к ней.
– К-х-ха! – начал он прежде всего с кашля. – Позвольте мне спросить: не имел ли я удовольствия встречать вас в доме графини Анны Юрьевны?
– Очень может быть, – отвечала Елена, – но только не в доме у ней, а в передней: я приходила к ней просить место учительницы.
Елпидифор Мартыныч склонил при этом свою голову.
– И получили вы сие место?
– Получила, вот по милости князя! – сказала Елена.
Елпидифор Мартыныч еще ниже склонил свою голову.
– Значит, мы в некотором роде товарищи с вами по службе. Я тоже служу у Анны Юрьевны по попечительству и смею рекомендовать себя: действительный статский советник Елпидифор Мартыныч Иллионский!
Елена молчала на это.
– А ваша фамилия? – продолжал старикашка.
– Жиглинская! – сказала Елена.
Елпидифор Мартыныч растопырил руки.
– Елизаветы Петровны дочь? – воскликнул он.
– Да! – отвечала Елена.
– Я вот еще какую вас видел, вот какохонькую! – говорил Елпидифор Мартыныч, показывая рукою от полу на аршин и все ниже и ниже затем опуская руку. – Что же ваша матушка поделывает и как поживает?
– Ничего, хорошо! – отвечала ему сухо и почти с неудовольствием Елена, потому что Елпидифор Мартыныч, говоря последние слова, явно уже обратил на нее какие-то масленые глаза: он был ужасный волокита и особенно за небогатенькими девушками.
– Ну, однако, мне пора! – сказала Елена, вставая.
Ее, по преимуществу, конфузило то, что княгиня во все это время не проговорила с ней ни слова.
– А вы в какие страны, осмелюсь вас спросить? – обратился опять к ней Елпидифор Мартыныч, тоже поднимаясь с своего места.
– На Покровку! – отвечала ему Елена и отвернулась от него.
– Так не угодно ли, я довезу вас на своих конях? Я в эти именно страны и еду, – говорил Елпидифор Мартыныч, явно уже любезничая с ней.
Елена несколько мгновений заметно недоумевала и в это время успела бросить короткий, но вопрошающий взгляд на князя.
– Он вас довезет отлично! – проговорил тот, как бы в ответ на этот взгляд.
– Ну, хорошо! – сказала Елена. – Adieu, princesse, – прибавила она опять как-то официально княгине.
– Прощайте! – отвечала та, стараясь, по обыкновению, придать как можно более простоты и естественности своему голосу.
– Ну так, значит, до свидания, до вечера, – говорила Елена, подавая бойко руку князю.
– До вечера! – повторил тот, видимо, делая над собой страшное усилие, чтобы не смотреть на Елену тоже неравнодушным оком. – А я книг много для вас накупил: прикажете их ужо привезти к вам? – присовокупил он.
– Пожалуйста! – отвечала Елена и пошла.
Елпидифор Мартыныч поспешил последовать за ней.
Княгиня вышла их обоих немного проводить.
– Барышня-то эта отличная, бесподобная! – шепнул ей Елпидифор Мартыныч, указывая глазами на уходящую Елену и принимая от княгини деньги за визит.
– Да! – протяжно ответила она и снова возвратилась в кабинет к мужу.
Князь сидел на креслах, закинув голову назад. Лицо его имело какое-то мечтательное выражение; лицо же княгини, напротив, и на этот раз опять осенилось облаком тайного неудовольствия. Муж и жена, оставшись с глазу на глаз, чувствовали необходимость начать между собой какой-нибудь разговор, но о чем именно – не знали. Князь, впрочем, заговорил первый.
– Этот Елпидифор такой дурак невыносимый… – произнес он недовольным голосом.
– Да, не умен… – согласилась и княгиня.
– Его непременно надобно прогнать и не пускать к себе, а то он одними своими рассуждениями может уморить человека.
– Пожалуй, как хочешь! – отвечала княгиня.
Она, надо думать, рассердилась в этот раз на Елпидифора Мартыныча главным образом за то, что он очень уж лестно отозвался об Елене.
* * *
После обеда князь с заметным нетерпением дожидался вечера и в шесть часов велел себе закладывать карету. Княгиня в это время сидела на своей половине. Уезжая, князь не зашел даже к ней проститься. Княгиня тоже не вышла, по обыкновению, проводить его. Князь повез с собою целую кипу книг и карете, разумеется, велел ехать на Маросейку. Здесь квартира госпожи Жиглинской представляла совсем другой вид, чем вчера: она была вся натоплена и подметена. Сама госпожа Жиглинская, разодетая в черное шелковое платье и в модный, с пунцовыми лентами чепец, сидела на обычном своем месте с вязаньем в руках и надменно надсматривала за Марфушей, приготовлявшей на столе чайный прибор. Елена, тоже в черном шелковом платье, ловко обхватывающем ее стройный стан, и очень красиво причесанная, сидела по-прежнему на диване. Она не то что была печальна, но как-то взволнована и вся как бы превратилась в слух и внимание к скрипу и стуку проезжавших мимо экипажей. Наконец шум послышался в самых сенях их квартиры.
Елена привстала.
– Марфуша, поди, отвори! – воскликнула она.
Марфуша побежала и отворила. Вошел князь, державший в обеих руках книги.
– Вот я вам все их привез, – говорил он, входя в гостиную к Елене.
– Ах, благодарю, тысячу раз благодарю! – говорила та как бы в самом деле радостным голосом и подсобляя князю уложить книги на одном из столиков. Освободившись окончательно от своей ноши, князь наконец уселся и принялся сквозь очки глядеть на Елену, которая села напротив него.
– Нам, я думаю, лучше всего начать с теории Дарвина, – произнес он.
– Это с его учения о происхождении видов? Я немножко знаю эту теорию, – отвечала Елена.
– Да, но ее надобно серьезно изучить, – возразил князь.
– Разумеется! – подхватила Елена.
– Книжка эта довольно толстая… – продолжал князь и, не откладывая времени, встал и взял со стола одну из книг. – Я думаю, мы можем и начать! – повторил он.
– Хорошо! – отвечала Елена.
Князь открыл книгу и хотел было приняться читать, но потом вдруг почему-то приостановился.
– Ваша maman? – спросил он какой-то скороговоркой Елену.
– Благодарю! Она у себя в комнате, – отвечала та.
– Там? – спросил князь, указывая глазами на дверь.
– Там!
– Здравствуйте Елизавета Петровна! – воскликнул князь.
– Здравствуйте! – отвечала госпожа Жиглинская, не поднимаясь с своего места: она ожидала, что князь непременно к ней войдет, но он не входил. – Благодарю за салоп! – прибавила госпожа Жиглинская.
– О, что… Очень рад, – отвечал князь, немного сконфузясь.
Елена тоже при этом вся вспыхнула.
Князь затем замолчал и больше не стал говорить с Жиглинской-старухой: он находил, что совершенно достаточно с ней побеседовал. Насколько князю нравилась Елена, настолько противна была ему мать; своей массивной фигурой и нахальным видом госпожа Жиглинская внушала ему какое-то физиологическое отвращение к себе. Елена, с инстинктом и проницательностью умной девушки, чувствовала это и старалась мать свою не сводить с князем и не беспокоить его, так сказать, ею. Сама же госпожа Жиглинская, тоже замечавшая, что князь не совсем охотно с ней встречается и разговаривает, объясняла это совершенно иначе: она полагала, что князь, приволакиваясь за дочкой, просто ее притрухивает. "Ах, какой он глупенький, глупенький!" – рассуждала она сама с собой по этому поводу.
Князь принялся, наконец, читать. Елена стала слушать его внимательно. Она все почти понимала и только в некоторых весьма немногих местах останавливала князя и просила его растолковать ей. Тот принимался, но по большей части путался, начинал говорить какие-то фразы, страшно при этом конфузился: не оставалось никакого сомнения, что он сам хорошенько не понимал того, что говорил.
– Черт знает как досадно не знать хорошенько естественных наук! – воскликнул он как бы больше сам с собой.
– Да, немного мы знаем, очень немного!.. – произнесла протяжно Елена. – Но вы, кажется, очень устали? – прибавила она, взглянув с участием на князя, у которого действительно от двухчасового чтения и от умственного при этом напряжения пот градом выступал на лбу.
– Есть отчасти… – отвечал ей тот с улыбкою.
– Ну, так бросимте; будет на сегодня! – разрешила ему Елена.
– Будет, так будет! – согласился с удовольствием князь.
Ему самому давно, кажется, гораздо более хотелось смотреть на Елену, чем в книгу.
– Знаете что? – начала она потом, прищуривая немного свои черные глаза, и с этим выражением лица была очень хороша собою. – Я непременно хочу у вас спросить об одной вещи: что, княгиня сердится на меня, что ли, за что-нибудь?
– Княгиня? – переспросил князь несколько с притворным удивлением.
– Да. Она давеча не сказала со мной двух слов, – отвечала Елена.
– Но вы так мало были у нас, что она, я думаю, просто не успела этого сделать, – возразил князь.
Елена сомнительно покачала головой.
– Вряд ли это так, – сказала она, – потому что, кроме молчания, княгиня имела такой сердитый и недовольный вид.
– Ей, может быть, нездоровилось! – объяснил князь.
– Но доктор, однако, был у вас, а не у княгини, – возразила Елена.
– А черт его знает, у кого он был! – сказал с сердцем князь, и вообще, как видно было, весь этот разговор начинал ему становиться скучным и неприятным.
– Но дело не в том-с. Перехожу теперь к главному, – продолжала Елена, – мы обыкновенно наши письма, наши разговоры чаще всего начинаем с того, что нас радует или сердит, – словом, с того, что в нас в известный момент сильней другого живет, – согласны вы с этим?
– Согласен, – отвечал князь.
– Ну-с, а почему же вы последнее ваше письмо, – письмо, как видно, очень искреннее, – прямо начинаете с того, что стали мне описывать, до какой степени вас возмущает и вам ненавистен чиновничий Петербург?.. Вы как будто бы тут в чем-то спешите оправдаться передо мной.
– Я?.. Перед вами?.. – спросил князь с искренним удивлением.
– Да… Значит, этот мир еще волнует и беспокоит вас.
– Господи помилуй! – воскликнул князь. – Меня можно укорить в тысяче мелочностей, но никак уж не в этом. Этот мир никогда меня ничем не волновал и не привлекал.
– Напрасно, совершенно напрасно так думаете! – подхватила Елена. – И в этом случае вы, по-моему, мало себя знаете.
Князь уставил на Елену удивленный и вопросительный взгляд.
– Поверьте вы мне-с, – продолжала она милым, но в то же время несколько наставническим тоном, – я знаю по собственному опыту, что единственное счастье человека на земле – это труд и трудиться; а вы, князь, извините меня, ничего не делаете…
При этом замечании князь вспыхнул.
– Как тут быть! – произнес он, нахмуривая брови. – Найти себе занятие и специальность какую-нибудь вовсе дело не легкое… Это выпадает только на долю счастливцев.
– Вам нечего и выдумывать себе никакой особенной специальности, а берите такую, какая она есть в обществе. Вы человек умный, способный: поезжайте в Петербург, в который вы и без того беспрестанно ездите, и поступайте там на службу.
Когда Елена говорила последние слова, то в ее глазах, в складе губ и даже в раздувшихся красивых ноздрях промелькнула какая-то злая ирония. Князь это подметил и был крайне этим поражен: он никак не ожидал услышать от Елены подобного совета.
– Нет-с, я служить не могу! – произнес он глубоко оскорбленным голосом.
– Вы не попробовали этого, уверяю вас, а испытайте, может быть, и понравится, тем более, что княгине давно хочется переехать в Петербург: она там родилась, там все ее родные: Москву она почти ненавидит.
– Княгиня может ненавидеть Москву, но я все-таки не поеду отсюда по одному тому, что в Москве вы живете, – заключил князь, произнеся последние слова несколько тише, чем прочие.
Елена при этом побледнела. Князь в первый еще раз так прямо сказал ей о чувстве своем. Она сама его горячо любила. Принадлежать человеку в браке или без брака для Елены, по ее убеждениям, было решительно все равно; только в браке, как говорили ей, бывают эти отношения несколько попрочнее. Но если уж ей суждено, чтобы человек любил ее постоянно, так и без брака будет любить; а если не сумеет она этого сделать, так и в браке разлюбит. В отношении детей – то же: хороший человек и незаконных детей воспитает, а от дрянного и законным никакой пользы не будет. Но тут ее останавливали и смущали несколько совершенно иные соображения: во-первых, Елена очень хорошо понимала, что она наносит тут зло другой женщине. "Но почему же эта женщина, – рассуждала и в этом случае Елена, – не постаралась сохранить любовь мужа?" Князь сам ей рассказывал, что он давно разлюбил жену, потому что она никогда не разделяла ни одного из его убеждений; значит, Елена тут ничем не была виновата. Во-вторых, она ужасно боялась встретить в князе какие-нибудь аристократические тенденции и замашки, которых, конечно, она нисколько не замечала в нем до сих пор; но, может быть, в этом случае он маскировался только или даже сам пока не сознавал своих природных инстинктов.
– Я-то меньше чем кто-либо должна вас останавливать! – проговорила она.
– Тогда как в вас вся жизнь моя заключается! – воскликнул он.
– Нет, князь, ваша жизнь не во мне заключается! – возразила Елена. – Мы с вами птички далеко не одного полета: я – бедная пташка, которой ни внутри, ни извне ничто не мешает летать, как ей хочется, а вы – аристократический орленок, привязанный многими-многими золотыми нитями к своей клетке.