Ее белые и красивые руки, в перстнях, потянулись к больной, чтобы удержать ее от всякого лишнего движения.
Марья Филипповна присела на край кровати.
- Беспокоитесь о вашем бутузике? Напрасно. Он кушает исправно. Я знаю, скажете: поставить около вас. Невозможно это, голубчик мой, абсолютно невозможно… И туда не пущу раньше послезавтраго.
Больная силилась улыбнуться, но слова хозяйки и тон ее кололи ее. Помириться с своим положением какой-то беглянки-преступницы - она не могла.
- Через два дня мы на другой режим вас посадим.
Наклонившись к ней низко, Марья Филипповна медленно выговорила:
- Являлась ко мне одна дама и хотела вас видеть.
- Меня? Каким образом?
- Как будто родственница… Худая, очень, знаете, порядочная… С большим к вам сочувствием.
- Вы спросили фамилию?
- Спросила, милочка; она затруднилась. Говорит: я напишу Лидии Кирилловне, и, когда она поправится, она меня, быть может, примет.
Видя, что больная заволновалась, Марья Филипповна встала, сделала жест рукой и, уходя, пустила громким шепотом:
- Разговаривать довольно! Лежите смирно, голубчик мой, и благо вам будет!
IX
Перед нею, в полусвете комнаты, бледнело лицо - худое, совсем прозрачное, с остатками большой красоты; впалые, огромные глаза глядели на нее с непонятным, жутким для нее участием и еще с чем-то… Во всем существе этой женщины было что-то особенное, перед чем она смирялась.
И смотрела эта женщина совсем не старухой. Черное платье облекало тонкую талию с чем-то девическим, целомудренным. Никто бы не сказал, что она была мать девочки по тринадцатому году, что ей тридцать пять лет. Не пахло от нее ни камфарой, ни валерьяной.
Когда, четверть часа перед тем, Ашимовой подали карточку: "Анна Семеновна Струева" - все в ней всколыхнулось. Она хотела было отказать, но крикнула: "Просите", и поспешно стала оправлять свой пеньюар, в котором лежала на прибранной кровати, с пледом на ногах.
Это посещение почти возмутило ее. Что ей нужно?.. Полюбоваться на ее позор?
Но не прошло и пяти минут разговора, как она не в силах была отдаваться злобному чувству. Она только слушала.
Эта женщина узнала, где ее найти, от адвоката… Он, конечно, и послал ее, и послал не зря, а за делом… В душе этой женщины все перегорело. Она просто, без хныканья, без фраз, рассказала про внезапную смерть старшей дочери, про свое душевное расстройство и про свое излечение. И под конец рассказа она вдруг нагнулась - сидела она на стуле, - протянула руку и, сдерживая волнение, выговорила звуком глубокой скорби:
- Простите меня, Бога ради… Я вас довела вот до чего… Простите…
И поникла головой.
Что же было отвечать? Разносить ее?.. Всякая злобность смолкла… Неожиданное чувство жалости к ним обеим овладевало Ашимовой… Обе они стали жертвы одного влечения, как бы сестры по судьбе своей.
Потом, оправившись, та начала говорить просто, как о деле, которое надо наладить поскорее, тоном должницы, готовой заплатить все просроченные проценты.
Недоверие на секунду закралось в Ашимову: не ловушка ли это?
- Почему же, - спросила она, наконец, кротко, почти стыдливо, - вы так долго не соглашались?.. Я не хочу верить, чтобы из одного упорства… после того, что я сейчас выслушала от вас.
- Почему? Лидия Кирилловна… На это легко ответить, когда знаешь, что тебя поймут.
- Я пойму вас, - сказал Ашимова, подняла голову и прислонилась ею к высоко взбитым подушкам.
Почему она упиралась?.. Потому, что не могла еще совладать с любовью к человеку, созданному ею, потому что любовь к нему перешла в материнское чувство и она не отделяла его от своих детей, рожденных от него же; потому что она страшилась лишить детей отца; потому что она изучила его натуру и знала, что он может, переходя от увлечения к увлечению, - лишиться всего… Упираясь, она хотела сохранить ему семью, куда он мог бы вернуться, побитый жизнью.
Все это отзывалось чем-то слишком чистым и возвышенным, почти театральным, но Ашимова уже не могла не верить тому, что такие именно побуждения руководили ее соперницей. Незаметно исчезла для нее всякая возможность смотреть на Струеву, как на "злую разлучницу".
И впервые узнала она из ее исповеди, сколько эта женщина положила сил, вероятно, и материальных средств, на то, чтобы создать из мужа своего такого симпатичного артиста. Она почуяла, что все привлекательное в нем, на что она сама полетела как бабочка, было согрето и развито его женой.
- Умерла моя Оля, - доносился до нее тихий, немного глухой голос, она слушала с полузакрытыми глазами, - и когда я после болезни стала входить в себя, эта смерть явилась для меня откровением. Я не изуверка и не ханжа. Может быть, слишком мало думала о душе своей. Но этот удар просветил меня… Ваш адвокат, - он хороший человек, - узнал, что я выздоровела, приехал, рассказал, в каком вы положении - и вот я здесь, Лидия Кирилловна. Вам тяжелее. Я, как женщина, свое взяла с жизни. А вы, молодая девушка, честная, пылкая и в сущности ни в чем не виноватая передо мной… У вас ребенок… Он сын Анатолия Петровича… Я должна отдать и ему, и вам права… Вы их достаточно выстрадали.
Голос ее крепчал, и тон ее слов показался под конец Ашимовой слишком торжественным, как будто отзывался рисовкой и нравоучением.
Она должна бы благодарить ее, потянуться к ней, обнять, но ее что-то держало. Эта женщина как бы оскорбляла ее своим нравственным превосходством - настоящим или поддельным. Но то, что она говорила, согласовалось с ее поведением. Ведь она сама приехала, она хочет - хоть и поздно - дать мужу развод, она их благословляет и думает только о том, чтобы сыну Анатолия Петровича и его теперешней подруге были возвращены законные права.
Уж не взялась ли она за ум и не желает ли отступного.
Эта мысль пронизала мозг Ашимовой, но она застыдилась ее тотчас же. Нет! На деньги она не пойдет, да и какие деньги может ей предложить муж, когда он вряд ли что давал ей и на воспитание детей?.. И все-таки тон последних слов Струевой задевал и настраивал не так, как бы она сама желала.
- Живите… будьте…
Голос Струевой оборвался: она упала всем своим исхудалым телом на кровать и беспомощно зарыдала.
Ее всю трясло. Не поднимая головы, она пролежала так с минуту.
Ашимова сидела, вся потрясенная этим взрывом душевной боли. Тут только она все поняла - поняла и то, что, произнося слова свои торжественным тоном, эта женщина делала над собой нечеловеческие усилия, чтобы выдержать роль, не выдать себя.
И не смогла.
В рыданиях, в изможденном трепетном теле металось перед ней горе всей жизни, бесповоротное чувство потери до сих пор любимого человека.
Не сердце чувственной любовницы билось перед ней в муках, а сердце матери, у которой отнимают самое дорогое детище.
- Анна Семеновна! Умоляю вас! Я не хочу, я не хочу!
Эти слова вырвались у Ашимовой вместе с движением обеих рук.
Она схватила ими Струеву за плечи не то затем, чтобы привлечь ее к себе, не то затем, чтобы обнять.
Порыва нежности она не ощутила настолько, чтобы привлечь ее к себе, но на нее нашел почти ужас от того, на какое дело она так упорно и беспощадно шла.
Вот он, труп-то, не телесный, а труп женской души, такого же живого существа, как и она, неизмеримо больше любящего того человека, которому, быть может, нет особенного дела ни до одной из них.
- Простите!.. Я ничего!
Струева подняла свое лицо, все облитое слезами. Глаза ее скорбно замирали.
- Я ничего! Это - нервы! Все еще остатки болезни… Знаете, для нас, женщин, слезы - дешевый товар.
Ее поблеклые губы хотели было сложиться в улыбку. Она села опять на стул, застенчиво оправила ленты своей шляпки и провела платком по лицу.
Ашимова не находила в себе никаких слов; она слишком много пережила в эти десять минут.
X
Лужайка отдыхала от сильного дневного жара под тенями спустившегося перед закатом солнца.
На бревнах - новых, не прошлогодних - сидели опять Ашимова и ее приятель Крупинский. Она была в темном кретоновом платье, без шляпки, как дачница. Он одет почти так же, что и в прошлом июле, когда лесная тропинка завела их сюда, на эту самую лужайку.
Наружность Лидии Кирилловны изменилась - к выгоде ее. Овал лица сделался тоньше и цвет кожи менее ярок. Слишком пышный бюст принял более строгие очертания. В глазах не было задорного блеска. Они углубились в своих впадинах и казались больше.
Крупинский немного пополнел. Но в тоне его приятельского разговора с Ашимовой звучало что-то новое.
Вчера приехал он повидаться с нею, и они повели свою первую интимную беседу только сегодня, на прогулке в лес.
Она ему все рассказала, и когда они пришли сюда и сели, он уже знал, что ее ребенок умер, что Струев "пожинает лавры" в Ковент-Гардене и подписал уже ангажементы в Вену, Неаполь и Мадрид, по два месяца в каждом городе. Прокурор не проронил ни одного изречения, ни одной шутки. Его глаза грустно и вдумчиво взглядывали на Ашимову и тотчас же опускались.
- Вот какие дела, Крупинский, - начала она своим приятным, низковатым голосом, не утратившим грудной звучности после болезни. - Не хотите ли дать заключение?
- Зачем же так, Лидия Кирилловна?
Он почти смущенно отмахнулся правой рукой.
- Да что же все в лирическом тоне разливаться? Как видите, пророчество ваше сбылось. Я перешагнула через труп.
- Позвольте, мало ли что болтаешь!
- Нет, вы были правы! Только я перешагнула через труп собственного ребенка… Могла бы и через другой труп перешагнуть, через забитую душу той женщины… но не хочу.
- Почему же? - искренно вскричал он и приподнялся.
- Вы ли это мне говорите?
- Я, Лидия Кирилловна. В чем же вы можете себя упрекнуть теперь?
- Вы, стало, плохо слушали?
- Нет, превосходно!
- Я жертв не желаю, Крупинский. Он до сих пор ее идол… Такова женская доля. Но во мне, кажется, этого идолопоклонства нет. Он - ее дорогое чадо. Она надеется, что рано или поздно он вернется к ней и у него будет семья, у него будет мать, нянька, все, на что она способна для него и на что я неспособна.
- Вы?
- Нет, неспособна.
Ашимова провела по лбу рукой, и брови ее нервно сблизили свои концы.
- Зачем лгать самой себе? Я только воображала о себе многое. Смерть моего мальчика научила меня знать себя лучше. Да, живи он - я бы не отказалась быть женой Струева - для сына. И то, едва ли!
- Лидия Кирилловна!
- Едва ли, - повторила она с ударением. - Он бы и меня бросил, стало быть, и его покинул бы. Дать ему имя? Так ведь он был незаконный!
- Нынче стало легче вернуть права ребенку.
- Нет, я вряд ли бы пошла на это. Я хочу с совестью в ладу жить; всегда передо мной стоял бы призрак этой женщины… Как она тогда не выдержала и зарыдала, бросившись головой к ногам моим - такие минуты не забываются. Особенно когда страсть перегорела; а она перегорела.
- Однако… Явись он сюда, вот сейчас, вы бы кинулись к нему и пошли бы на все?
Не сразу ответила она.
- Не знаю… Вряд ли… Я ему - уже в тягость. Он меня зовет туда, но как? Для очистки совести. Да если бы я ему и по-прежнему нравилась - зачем я ему? Он идет полным ходом, и я для него обуза.
- Что вы говорите! Но вы пошли бы рука об руку!
- Я мечтала об этом. Голос у меня есть, но не Бог знает какой… Хорошо, если и в провинцию получу ангажемент. А уцепиться за него, чтобы он всюду меня таскал и, в виде подачки, выговаривал для меня места третьей конпримарии - я слишком горда. Что ж! Каюсь, гордость - мой коренной порок, но он, по крайней мере, удерживает от гадостей и унижений.
Горечь сложила ее губы, немного побледневшие, в усмешку.
- Вы не думайте, что во мне ревность, самолюбие говорят. До меня дошли слухи о его новых победах в Лондоне, об этой американке… с которой он пел в "Эрнани" с таким успехом. Нашлась какая-то добрая душа, анонимно прислала мне корреспонденцию, где есть прозрачный намек на то, что баритон и примадонна так искренно увлекаются на сцене, как могут только увлекаться взаимно любящие сердца. Есть и еще намек - на возможность свадьбы… Почему же нет?.. Крупинский, я не хочу говорить о нем дурно… У него такая уж натура: год - одно увлечение, следующий - другое. Неунывающий артист!.. Лучше я вам скажу про себя: настоящей, роковой любви к нему у меня нет… А ребенок наш умер! Стало… Остальное вы сами доскажете; вы в логике - первый мастер. Вы видите, я не рисуюсь, я - не в отчаянии… Буду жить, работать, за счастьем погожу гнаться. Обожглась! На первый раз довольно.
И она глухо засмеялась.
- Если так, - заговорил он, опять подсаживаясь к ней, - что ж!.. Я рад за вас, Лидия Кирилловна.
Он как бы перебил самого себя. Его речистость ему изменяла в первый раз с нею. Вбок поглядел он на нее с тревожным сочувствием. Можно было догадаться по движению рук и головы, что им овладевает волнение, которое ему трудно одолеть.
- Урок слишком тяжкий… И вы меня простите за все, что я в прошлом году изрекал, вот здесь.
- Напрасно!.. Если бы я помнила, как надо, ваши слова… о трупе, я бы не кинулась так напролом… не тешила бы так свое…
Она искала слова.
- Женское себялюбие, - выговорила она грустно и смолкла.
Крупинский протянул ей молча руку. Она пожала.
В его пожатии была дрожь, замеченная ею. Этот "сушка-прокурор", - как она его звала часто и в письмах, - человек с душой и предан ей.
Только ли предан? Не заговорило ли в нем более нежное чувство? Вопрос выскочил в ее голове сам собой… Она не устыдилась и не испугалась его.
Но голова продолжала работать. И сердце помогало этой работе головы.
Нет, - сказала она про себя, - не надо мне мужских подачек. И для меня, и для него унизительно, если он даже и полюбит меня.
Она способна была выговорить это вслух, начни он изливаться.
Что же тут мудреного? Мужчины, не меньше женщин, гоняются за миражем страсти, да вдобавок еще любят играть в великодушие, спасать, на каждом шагу принимать жалость за любовь.
А жалости она не хочет. И любить она не может, в эту минуту… Своего приятеля Крупинского способна полюбить, как хорошего человека.
Но такому человеку надо другую жену.
- Милая, - прошептал он и стыдливо прикоснулся губами к ее руке.
- Пойдемте… Мы старые приятели, - возбужденно и громко сказала Ашимова. - Нам нечего обижать друг друга жалостью.
И, молча, пошли они в обратный путь.
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые напечатано: "Северный вестник", 1892, № 4. Публикуется по изданию: Собрание романов, рассказов и повестей П. Д. Боборыкина. СПб., 1897, т. XI.
Рассказ удостоился высокой оценки Л. Н. Толстого, записавшего в своем дневнике от 9 августа 1892 г.: "Вчера читал Бабар<ыкина> Труп, очень хорош<о>".
Стр. 449.…в поярковой темной шляпе… - т. е. в шляпе, сотканной или свалянной из поярки - шерсти с овцы первой стрижки, ярки.
Стр. 450. …гётевский Фауст <…> вскрикиваетno-латыни: Jncubus! Jncubus! - См.: Гете И. В. Фауст, ч. 1, карт. 1.
Стр. 454. Конкубина (конкубинка) - в Древнем Риме сожительница, не пользующаяся гражданскими правами законной супруги; положение конкубинки считалось позорным и потому недозволенным для римской матроны; здесь: любовница, содержанка.
Natura naturans <…> natura naturata - основные понятия философской системы Б. Спинозы (1632–1677), нидерландского философа-материалиста: natura naturans - порождающая природа; natura naturata - порожденная природа.
Стр. 455. "Вот они, вот - неземные создания…" - цитата из стихотворения П. Ж. Беранже (1780–1857) "Барышни" в переводе В. Курочкина.
Стр. 460. Царская вода - сорт туалетной воды.
Стр. 462. Eau de Botot - зубной эликсир, средство для освежения полости рта.
Стр. 482. Ковент-Гарден - королевский оперный театр в Лондоне.
С. Чупринин
Note1
Ни мне, ни тебе (нем.).