Так вот им где весело, всем этим hommes d'état? Вот куда они бегают с наших вечеров! Я нашла всех, решительно всех. И в особенности старичье, les perruques!.. Брр!
Но будто им весело? - спрашивала я себя. По крайней мере три четверти мужчин сидят, выпуча глаза, или стоят и глупо улыбаются. Я ни к кому не подходила, и на меня никто не обратил внимания: я была уж очень укутана. На танцы мне не хотелось смотреть. Говорят, что это все наемные танцоры. Из ложи я заметила только одного пьеро. Наверно, куафер. Он меня рассмешил, очень уж ломался, и руками, и ногами…
Я остановилась в раздумьи против Декаршенок. Эта отвратительная L***, со своим цинизмом, обдала меня каким-то ужасом… Ну и Clémence такая же; чего же я лезу? Я уж было на попятный двор. Да и поздно делалось…
Я начала опять искать Clémence. Смотрю направо, налево, нет ее нигде. Так мне стало досадно, что я прозевала на мерзкую L***. И Домбрович исчез. Но вместо него вылез откуда-то Кучкин. Я сейчас же вышла из залы и бегом побежала в фойе. Там еще было много народу. Все пары сидели вдоль стен боковой залы.
Прошлась я взад и вперед, нет Clémence. Надо было ехать ни с чем. В коридоре бельэтажа я остановилась и почти спряталась в угол. Из ложи вышел Домбрович со светло-каштановым домино… Капельдинер затворил дверь. Из той же ложи через две-три секунды выходит маска. Повернулась ко мне: Clémence. Я почти кинулась на нее.
- Bon soir, Clémence! - крикнула я ей, даже не успевши изменить голоса.
Она встрепенулась, прищурила свои большие глаза, немножко подалась вперед:
- Ah bah! Je ne te connais pas.
- Mais je veux te causer, - перебила я ее уже не своим голосом.
- Entre dans ma loge.
Она пригласила меня рукой. Жест был очень милый, безукоризненный.
"Домбрович может вернуться", - вспомнила я.
- Entre donc! - повторила Clémence.
Сердце у меня екнуло. Я даже зажмурила глаза. Мы вошли в ложу. Там сидел мужчина с большой черной бородой. Смотрел итальянцем. Кажется, я где-то его встречала.
- Cet animal de Dombrovitz court aprиs Fanny, et j'ai un appétit bœuf.
- Comme une vraie parisienne, - добавила черная борода с каким-то иностранным акцентом.
- Madame, - обратилась ко мне Clémence, - и указала на кресло.- De quoi s'agit-il?
Я совсем растерялась. Чувствую: в виски бьет, в глазах позеленело. Девчонка, как есть, деревенская девчонка!
Сижу и смотрю на нее. Как она хороша! Какая турнюра, руки точно из мрамора. Глаза, правда, подкрашены, да кто же нынче не красится? Шея прелестная. Два, три крупных брильянта; ничего больше. Домино облито тысячными кружевами.
- Beau masque, - прохрипел итальянец (я теперь знаю, что это итальянец), - est tu muette?
Clémence протянула мне руку и очень мило улыбнулась.
- Un renseignement ou un service? - спросила она. Первая моя робость скоро прошла.
Я заговорила с ней о Домбровиче. Не знаю уж почему, я схватилась за него; но так вышло. Я сочинила, разумеется, целую историю: будто я его знала когда-то за границей и теперь увидала около нее, в маскараде…
Clémence рассмеялась.
- Si tu me jalouses, - сказала она мне, все с той же милой и даже скромной улыбкой, - tu as tort. Il n'est que mon ami!
Итальянец расхохотался.
Clémence указала веером на партер:
- Dombrovitz est bien au-dessus de tous ces petits crevés.
Презирает она, не меньше меня, наших уродов.
- Attends, - продолжала она, - il va rentrer. Nous allons souper. Veux-tu?
Я отрицательно покачала головой.
- Quelle saleté de bal, - выговорила Clémence, ни к кому собственно не обращаясь и немного зевнув.- Pas de cour, pas de gens bien.
Все это сказано было таким тоном, хоть бы в любую "раззолоченную гостиную", как выражается Домбрович. Ее духи приятно раздражали меня. Ее манеры, голос, интонация… как бы сказать… m'enivraient. Да, это настоящее слово!
Она вовсе не стала допытываться, зачем я подошла к ней, кто я такая? Я была деревенская барыня из Тамбова; она - светская женщина, каких у нас нет.
Во-первых, она говорила так, как мы не умеем говорить по-французски. Не то чтобы она очень картавила, не то чтоб она употребляла какие-нибудь мудреные слова; но в ее жаргоне есть что-то особенное… ну прелесть, прелесть!
Она любит говорить. На то она и француженка. Я ожидала скабрезных разговоров. Она все только говорит о дворе, знает всю подноготную, разные новости о высшей администрации, о посольствах. Этих разных секретарей посольства - она их ни во что не ставит. А уж о барынях и говорить нечего. Она нас так знает и так смеется над нами, что просто восхищение! И все это без малейшей зависти.
Она говорит как равная. Да и чему ей завидовать? Мужчины, правда, не смеют входить к ним в ложи. Это только особый genre; зато в коридоре стоит целая толпа; а к нам в кои-то веки кто-нибудь забредет.
Я просто глазам своим не верила. Как? Эта женщина никого не гнушается, лишь бы получить триста рублей? Меня, по крайней мере, уверяла Софи. Какая же разница между мною и ею? Какая?..
- Laquelle de nos dames vous plaît le plus? - дерзнула я спросить ее.
- Il y ici une petite dame dont je raffole. C'est ma voisine au théâtre Michel.
- Pas vrai? - вырвалось у меня, и голос мне изменил.
И тут заговорила она без конца… Разобрала меня по ниточке; каждый волосок, каждую черту! Рассказала даже все туалеты. Начала меня страшно выхвалять: она нашла ум даже в формах моей прически. Я совсем сгорела под маской. Сначала я думала, что она смеется надо мной. Но нет, все это было совершенно искренно. Точно будто она меня знает десятки лет. И как она мило сердилась на молодых людей, говоря, что вот есть в Петербурге такие прелестные женщины, как я; а эти "pinioufs", как она выразилась (пресмешное слово!), бегают за танцовщицами. Даже в этом мы с ней сошлись.
Ну, если бы вместо Clémence начала говорить комплименты любая из наших барынь. Как бы все это вышло приторно, манерно, избитыми фразами. А тут ум и такт в каждом слове и артистическое чувство. Хоть и о моей особе шла речь; но так разбирают только знатоки - картины. Да она жизнь-то, жизнь, свет, le haut chic, за которым все мы гонимся, как глупые обезьяны, знает так, что нам надо стать перед ней на колени.
- Savez-vous l'histoire de la princesse Lise? - спрашивает она меня… - Ces lionnes de Petersbourg, sont elles cocasses. Figure-toi qu'il y a une semaine la princesse Lise a voulu, a tout prix, кtre abouchée avec Blanche, ici, dans le bal, pour étudier le demi-monde. On la présente â Blanche. Blanche est une bonne fille, mais elle a du tempérament, et sait trиs bien river son clou à n'importe que.
И она представила в лицах (да как похоже!) жеманную физию Лизы, которая имела глупость войти в амбицию и обижаться выражениями m-lle Blanche. Ta ее отделала превосходно:
- Madame, si vous voulez fréquenter les cocottes, ne faites pas la bégueule!
Так их и нужно! Но я-то, я-то! Разве не туда же лезла, куда и Лиза? Если бы Clémence узнала меня, она бы меня презирала так же, как и всех остальных.
- Cette pauvre Lise n'a pas de chance, - продолжала она.- L'hiver dernier, â Paris, au bal de la marine, un homme voûte, en domino, qu'elle intriguait, lui dit de son suisse; va tu veux faire la femme politique tu n'es qu'an" eoeot te.
Я была подавлена, просто так-таки подавлена! Да, теперь я понимаю, чем берут эти женщины! Я хочу, я непременно добьюсь того, что буду знать каждый изгиб их ума совершенно так же, как Clémence изучила мою наружность. Иначе нам нет спасенья! Иначе мы скучные, толстые, тупые, глупые бабы.
Домбрович не являлся. Я вспомнила, что нужно бежать, я рисковала с ним столкнуться.
- Attends donc! - удерживала меня Clémence, - Il va venir, ce vieux farceur!
Я все-таки порывалась.
- Nous nous reverrons? Tu me plais. Qu'est ce qu'il y a dire à Dombrovitz?
- Rien!
- Quoi rien?
- Peu de choses!
- Tiens, nous parlons comme dans la fable du chien en du loup {- Мы еще увидимся? Ты мне нравишься. Что сказать Домбровичу?
- Ничего!
- Как ничего?
- Пустяки!
- Послушай, мы говорим как в басне о собаке и волке (фр.). }.
Я даже этого не знала!
Какой ужас: когда я надевала салоп, около меня очутился Домбрович с каштановым домино.
- Vous vous étiolez, madame, - проговорил он с усмешкой.
Он узнал меня!
15 декабря 186*
Второй час. - Четверг
Мне очень хочется спать; но я все-таки запишу сегодняшний день.
Домбрович просидел у меня часа два.
Когда Семен доложил мне об нем, я испугалась: что, если он видел меня в ложе Clémence и узнал еще до той минуты, когда я надевала салоп?
Я запаслась всем своим aplomb.
Вошел он и скорчил весьма скромную физию. Я его в первый раз видела днем. Он очень уж позапылился. Ему, наверно, больше сорока лет. Лицо все в морщинах, желтое. Мужчины, особливо холостяки, когда зайдут за сорок, делаются похожи на какую-то губку. Черт лица с них и не спрашивай. Нос и рот Домбровича мне как-то особенно не понравились, что-то в них есть… как бы это сказать? Что-то циническое. Зубы у него черные. Хорошо, что он не молодится. В туалете его я не заметила никакого шику. Он одет почти по-стариковски; только в свежих перчатках gris-perle.
Говорит он очень хорошо. У него совсем особенная манера с женщинами. Он сразу без всяких пошлостей и без умничанья приводит вас в хорошее расположение духа. Сейчас видно, что он на этом собаку съел.
Мне сначала показалось, что он со мной, как с девчонкой, подшучивает. Но нет! Он, когда и рассказывает что-нибудь от себя, держит все тот же тон.
Лазаря я перед ним не пела и не сочла нужным каяться в своем невежестве; зачем же, в самом деле, сейчас же становиться в положение малолетней.
Домбрович сказал мне между прочим:
- Вы первая русская женщина, у которой такая точность выражений. Вы не только не ищете слов; вы даже не поправляетесь никогда. Это - замечательная черта.
Я на это не обращала никогда внимания. Впрочем, кому же и подмечать такие черты, как не сочинителю? Разговор, разумеется, зашел о Плавиковой.
Он над ней смеется, хоть и считается ее другом. Да так и должно быть, потому что он умный человек.
- Анна Петровна милая, очень милая женщина, - говорит Домбрович. - Мы с ней давнишние приятели. Она еще девочкой, так сказать, в мое лоно изливала первые слезы над Вертером и над Яковом Пасынковым Тургенева.
Кажется, он так сказал: "Яков Пасынков". Я не читала.
- Но (и он тут очень язвительно усмехнулся). - Но… она потеряла равновесие.
- Т. е. что же? Винтик у нее развинтился?
- Нет, как можно? У нее все в порядке; но, к несчастью, она не умеет себя держать. Ну, скажите на милость, зачем ей принимать разных Гелиотроповых?
Значит, я не ошиблась. Урода, который сопел, зовут, действительно, Гелиотроповым?
- Ведь мало ли, сколько есть народов, марающих бумагу? А милая Анна Петровна умиляется сердцем надо всем, что напечатано гражданской печатью. Г. Гелиотропов писал о Зундской пошлине и об истоках Нила. Я думаю, его самого тошнит от скуки, когда он читает свои статьи.
Я громко расхохоталась.
- Право. И я ума не приложу, зачем ей нужно общество г. Гелиотропова? Я у нее даже спрашивал об этом. Она только поднимает очи горе и каждый раз изволит отвечать: "Ne l'attaquez pas, il est trиs fort!". Ему и самому, я думаю, приходит иной раз вопрос: "зачем я бываю у этой барыни?" Но сердце человеческое так устроено, что играть глупую роль там, где штофная мебель, конечно, приятнее, чем быть первым номером на клеенчатом диване.
Я посмотрела на Домбровича и подумала: "Ну, а ты, мой милый друг, разве не делаешь того же? Зачем ты шляешься по разным великосветским дамам и толчешься в куче нетанцующих мужчин?"
- Нас, литераторов, - продолжал Домбрович, - когда мы попадаем в свет, норовят все показывать, как диких зверей. Вот хотя бы у княгини Татьяны Глебовны. Устроит она праздник. Ну, вы знаете, коли старуха возьмется, так уж по части декоративности будет первый сорт. Вот и разделит она: овча - одесную, козлища - ошуйю. В одном салоне - государственные люди, в другом - юность заставит играть в петижё, в sellette там, что ли, или в secrétaire, или в подушку, для того, чтобы девицы… когда наклонятся, так чтоб видны были формы.
Я остановила его взглядом.
- Могу вас уверить. Приятель мой Венцеслав Балдевич… Вы не подумайте между прочим, что я поляк: я пензенский помещик. Так вот этот самый Венцеслав Балдевич камер-юнкерскую карьеру свою этим устроил. До такого дошел совершенства в игре подушкой, что как раз все кидал ее некоторой особе и заставлял ее наклоняться. А позади этой особы стоит часто другая особа и смотрит вниз… В третьем салоне поместит старушка сынов Марса. В четвертом для пикантной беседы с дамами выберет:
Сок умной молодежи,-
больше все из пажеского корпуса. Ну, дипломатиков, у кого фамилия пофигурнее. Рядом поместит артистов, больше все еврейско-немецкого происхождения. Эти, впрочем, могут иметь по всем палатам беспрепятственное следование. Сама старушка всегда находится в крепостном услужении у какого-нибудь тапера из иерусалимских ли дворян, из французских ли недоносков. Тут разные художники, или, лучше сказать, стрекулисты, как их народ называет, и гениальные наши космачи, полагающие, что самовар есть высочайшая форма монументального искусства, и мозольные операторы, притворившиеся спиритами, и кого тут только нет. Фехтовального учителя из Малой Морской я наверно видел. Зачем уж он попал, я не знаю. Но, кажется, он бывал в качестве заезжего итальянского певца. Об итальянцах я уж и не говорю. На них теперь хоть цена и спала, но ведь от самодержавия сразу-то не отстанешь… Где же литераторы-то? - спросите вы. Я уж чуть не двенадцать гостиных насчитал. А там, за зимним садом. Комната должна была пойти под ванную, да показалась нехороша. Переделали ее в библиотеку, около гардеробных. Вот тут-то и устраивает старушка клетку для сочинителей, разумеется, самых отборных, отменно доброкачественных. Уж я не знаю, как я попал, ей-Богу! Ну и барахтаемся мы в этом живорыбном садке. Оно, знаете, вроде аквария устроено. Старушка там, беседуя с государственными-то людьми, подмигнет им: "Какого я, дескать, осетра изловила в литературном море. Останетесь довольны". Ну, коли сановники пожелают полюбоваться, она и приведет к садку: "смотрите, мол, какой матерый зверь-то; я, дескать, всякой наукой занимаюсь, не пренебрегаю и этими людишками для декорума!" А то так пришлют молодца: "выбери дескать нам стерлядку аршина в полтора и принеси в лоханочке; хотим побаловаться ушицей". Мы это там у себя в садке грешным делом занесемся, вспомнишь какой-нибудь божественный антик или поскорбишь о том, что стали мы все дураками и невеждами; вдруг является какой-нибудь молодец, по хозяйскому приказу, хоть бы тот же Венцеслав Балдевич, вы ведь его знаете?
- Знаю, - ответила я.
- Я уверен, что если вы что-нибудь слышали по части российской словесности в раззолоченных гостиных, читал при вас, наверно, Венцеслав Балдевич.
- Да, да! - Я рассмеялась.
Действительно, он что-то такое читал у Елены Шамшин.