Она встала и отвернулась к двери, чтобы он не видел ее лица. Бледно прозвучал ее голос…
"Я как публичная женщина" - думала Валентина Петровна, - "утром с одним, ночью с другим… Но не могу же… не могу я…. Что мне делать?.. Его право!"…
Она с трудом прошла через столовую в спальню. Ноги не слушались ее. Раздевшись, лежа в постели, она ожидала мужа и тряслась, как в лихорадке.
"Я дрянь", - думала она. - "Встать, закрыть дверь на ключ… А будет стучать - послать к черту… к черту… к черту послать" - шептала она пухлыми губами, чувствуя, что вот-вот разрыдается! - "Ведь это же ужас один… Ну… там… любовь… страсть…. я понимаю… а здесь… долг… К черту!..
Над ее головой благоухал букет распустившихся за день роз. Валентина Петровна вскочила, и, не надевая ни халата, ни туфель, понесла его из комнаты… Ей казалось, что розы осудят ее.
В дверях она столкнулась с мужем.
- Что это ты? - спросил он.
- Слишком сильно пахнет. Голова болит, - сердито сказала она.
- Устала, верно?
- Да. Очень устала. Унеси в столовую… "Ничего не видит!.. Ничего не понимает" - думала она, прислушиваясь к шагам мужа. - "Ему все равно, в каком я состоянии… Что я переживаю… О, как он не чуток!.."
Ее лицо было бледно. Ужас, отвращение и ненависть легли морщинами к углам рта. Глаза были закрыты… Яков Кронидович не видел этого.
Он погасил лампу. Чуть теплилась у иконы лампадка…
- Теперь… уйди… - простонала Валентина Петровна, уже не скрывая своего отвращения. - Я устала… Спать хочу.
Едва он вышел, она зарылась головою в подушки, залилась слезами, вся содрогаясь от рыданий.
"Дрянь я… Ничтожная дрянь… Не смогла сказать теперь… Навсегда ложь… Навсегда так… Взлеты и падения… Я падшая женщина… Дрянь…"
Так и заснула ничком, на мокрой от слез подушке в сознании, что вошло в ее душу что-то ужасное и испортило жизнь навсегда.
XXXII
Четырехверстная скачка с препятствиями на Императорский приз и раздача призов за стрельбу из винтовок и орудий, за фехтовальный бой и за выздку лошадей завершала Красносельский лагерный сбор. После нее начинались подвижные сборы и маневры. Красное Село пустело.
Эта скачка безподобно, верно и точно, с мелочными переживаниями на ней ездоков и лошадей, описана графом Львом Николаевичем Толстым в романе "Анна Каренина". С тех пор - Толстой описывал семидесятые годы, - почти ничто в ней не изменилось. Только начиналась она не за речкой Лиговкой, которую скачущим у Толстого надо было переходить вброд, а в трехстах шагах от трибун, и прямо шла на батарею, или как ее называли по-прежнему - трибунен-шпрунг. Препятствия стали выше, солиднее, прочнее. Но за эти годы и сама кавалерия и взгляд в ней на спорт сильно изменились, и Петрик, в десятый раз перечитывавший описание скачек у Толстого, это особенно чувствовал.
У Толстого Вронский скакал так… между прочим. Имел деньги, купил готовую чистокровную лошадь и скакал на ней. Он и приехал на скачки за пять минут до посадки на лошадей. Он любил свою Фру-фру, он понимал ее, но разве была она для него тем, чем была Одалиска для Петрика!? Вронскому, если бы он взял приз - этот приз ничего не прибавил бы и ничего не убавил. Лишний случай кутнуть в собрании, покрасоваться собой. И то, что он сломал на прыжке спину лошади, для Вронского был тяжелый, но мимолетный эпизод, сейчас же заслоненный драмой его любви к Анне. Петрик, переживая все то, что пережил Вронский, даже не мог себе представить, что было бы, если по его вине погибла его Одалиска.
"Нет… лучше самому убиться", - несколько раз шептал он, прочитывая это меcто в романе и всякий раз волнуясь за Вронского.
"Сто раз лучше, чище, благороднее - самому". И он содрогался, читая, как лежала и не могла встать Фру-фру Вронского.
Петрик скакал не для денег. Он мог больше наработать денег, если бы скакал в Коломягах, но он скачки с тотализатором считал недостойными офицера. Там играющая, азартная толпа. Там крики браво, апплодисменты, там могут быть - и свистки. А ни апплодировать, ни свистать толпа не смеет офицеру.
Императорский приз заносится в послужной список офицера. Это отличие. Это награда. Это честь не только для офицера, взявшего приз, но это честь для его полка. Когда он, первым или вторым, подойдет к финишу - трубачи заиграют марш лейб-драгунского Мариенбургского полка - и все будут знать, что Мариенбургские драгуны взяли Императорский приз. Об этом будет напечатано в "приказе по Военному Ведомству", в "Русском Инвалиде" и в газетах - и вся Русская армия узнает, что в этом году Императорский приз взял штабс-ротмистр Ранцев лейб-драгунского Мариенбургского полка. И Петрику было важно не то, что он и есть Ранцев, а то, что этим прославится на всю Россию его полк, Мариенбургские драгуны! И это он их прославит.
Георгиевский крест, значок офицерской кавалерийской школы, медаль за спасение погибающих и императорский приз за стипль-чез - вот что с малых лет было мечтами Петрика. Не богатство, не власть, не любовь женщин, но эти четыре отличия, эти воинственные доказательства - храбрости, знания конного дела, жертвенной любви к ближнему и лихой удали - владели Петриком. Еще молил он у Бога об одном: умереть по-солдатски, на войне - "за Веру, Царя и Родину"…
У Вронского была большая любовь к Анне Карениной, и Каренина должна была быть на скачках.
Вронский принадлежал к Петербургскому свету, а люди этого света считали своим долгом быть на скачках. Вронский скакал на виду у своих.
Скромный Мариенбургский драгун Петрик никому не был известен. У него не было такой любви, какая была у Вронского, он, выходя в "холостой" полк, отказался от семейного счастья, но и ему хотелось, чтобы в этот большой для него день, - он понимал, что он и разбиться может - и для него светило его солнышко и чья-то пара глаз смотрела на него не совсем равнодушно. Вот почему, при всей его нелюбви к "литературе", он написал - и даже "со стишками" - Валентине Петровне, умоляя ее быть на скачках. "Госпожа наша начальница" - была прошлое. Петрик твердо блюл заповеди Господни и знал, что нельзя и преступно "желать жену ближнего своего". Алечка Лоссовская, королевна детской сказки Захолустного Штаба, была для него недостижимая мечта, Валентина Петровна Тропарева - запретный плод. Но в день триумфа, или гибели - Петрику хотелось, чтобы это ее глаза цвета морской воды встретили его победу, или проводили носилки с ним.
Петрик не знал, будет ли она на скачках или нет. Валентина Петровна ему не ответила. Мог это знать Портос, но с Портосом он не разговаривал. Портос был в партии, и Петрик гадливо сторонился его, как изменника.
У Вронского в день скачек было много дел - он заехал к своей Фру-фру только на минуту, предоставив ее попечениям тренера-англичанина - и это Петрику казалось ужасным. Петрик был сам и тренер, и конюшенный мальчик, и жокей для своей Одалиски. Для нее он, при тяжелой лагерной работе, вставал со светом и "тренировал" и сушил свою Одалиску. И за эти утренние часы, когда еще бледно Красносельское солнце, спят и Главный и Авангардный лагери, и над Дудергофским озером стелется туман, закрывающий деревню Вилози, а Горская кажется плывущей над ним, Петрик так сжился с Одалиской, что он не мог представить себе, как это можно день скачек, ее скачек, провести иначе, как не с ней?
XXXIII
Петрик решил отправить Одалиску с утра на скаковой круг и поставить там в конюшню, чтобы она имела время отдохнуть, успокоиться и "одуматься", как сказал ему его вестовой Лисовский.
Он пришел ранним утром к ней на конюшню, Одалиска только что выела свой овес. Лисовский, в мундире, при этишкете, разглаживал попону с капором.
- Одевать, что-ль? - спросил он офицера.
- Да, будем надевать. И поведем с Богом.
- Ну, Господи благослови, - сказал Лисовский, привычным движением рук накидывая легкую, суконную, черную с желтым, цветов полка, парадную попону на Одалиску.
Петрик помогал ему. Он вспоминал, как вчера генерал Лимейль говорил ему, чтобы он не думал о призе, а думал о том, чтобы "хорошо проехать"… "по-офицерски"… "И, смотрите, Ранцев", - говорил ему Лимейль, - "не вздумайте укорачивать стремена по-Слоановски, как это теперь некоторые завели глупую такую моду, или на препятствиях ложиться на шею, выставляя седалище, будто бы по Итальянской системе, - хотя и приз возьмете - под арест отправлю!.. Прежде всего будьте офицером, а потом жокеем… Да, победа за вами"…
Одалиска в капоре с длинными черными ушами, с прорезями для глаз, отороченными желтой тесьмой, казалась незнакомой. Точно дама в бальном наряде и маске. Она и правда казалась Петрику прекрасной женщиной, в которую он влюблен, отправляющейся на бал.
В том размягченном душевном состоянии, в каком находился сейчас Петрик, уже волнующийся предстоящей скачкой, нежно любующийся своей лошадью, - он хотел всем сделать приятное, сделать так, чтобы на где-то далеко внутри него слезами счастья дрожащиие какие-то струны отозвались в другом человеческом сердце и так же слезами задрожали другие струны.
- Лисовский, - окликнул он вестового, разбиравшего поводья выводной уздечки и готового вести лошадь.
- Чего изволите, ваше благородие?
- Ты ведь в ноябре домой?
- Так точно, ваше благородие.
- Что же, дома и невеста есть?
Лисовский сконфуженно посмотрел на Петрика. Не принято как-то было открывать эти нежные стороны солдатской души перед офицером, да еще в "холостом"-то полку, где чего не видал и не слыхал Лисовский за время службы.
- Припасена, - сказал он, не зная, как обернется дальше разговор и на всякий случай стараясь сгладить его какой-нибудь шуткой.
- Подарок везешь?
- Купил платок шерстяной из тех, что надысь вы мне давали.
- А что подаришь на свадьбу?
- Колечко хотел купить, как с охот возвернемся живы-здоровы.
- А что бы ты хотел ей?..
Лисовский не понял Петрика.
- Чего изволите, ваше благородие? - сказал он и повел Одалиску из конюшни.
Петрик пошел с ним.
Широкое военное поле казалось розовым в лучах восходящего солнца. Вдали темнела Лабораторная роща. На линейке Николаевского училища строились юнкера.
Так все это было далеко от маленькой деревни Витебской губернии, откуда был Лисовский. Из-за рощ авангардного лагеря, из-за оврага от Главного лагеря доносился дробный треск барабанов и игра маленьких флейт. Ничто не напоминало тишины Витебских лесов.
- А изба у вас готова? - допрашивал Петрик.
- Хорошую избу, родители писали, поставили в летошном году. Тесом крытая, о двух срубах.
- В ней и жить будете?
- В ней…
- Слушай, Лисовский… Ну вот, представь себе… Ну, чтобы, понимаешь, - полное благополучие…. Чего бы ты хотел?
Они шли, спускаясь к деревянному мосту через овраг у Константиновского училища. Лисовский не понимал, к чему клонит его "барин", и молчал.
- Ну вот, оженились, - стараясь говорить по-мужицки, говорил Петрик, - приехали, огляделись. Чего не достает?.. Чего бы вам обоим хотелось… В хозяйстве… Лошадь есть?
- Будет и лошадь, - сказал Лисовский. Он все боялся какой-то ловушки со стороны офицера. Хотя и не такой его благородие, - а все таки. Кто их, "господ", разберет!
- Чего же не достает? Чего желаете вы с невестой иметь в своем молодом хозяйстве?
- Коровы у нас нет, - хмуро и нерешительно сказал солдат.
- А почем у вас коровы?… Только отличные коровы?
- На Вздвиженье, 14-го сентября, у нас по соседству большая бывает ярмарка. Скота много пригоняют… Целковых за восемьдесят хар-рошую можно корову купить, - улыбаясь сказал Лисовский.
- Слушай, Лисовский… и знай… если она возьмет сегодня первый… даже второй, скажем, приз… Твои сто рублей… Посылай - пусть купят к свадьбе корову… На память о полку… и о ней…
- За что жаловать изволите, ваше благородие… Да это вы… так… поди… шутейно….
- Что ты, Лисовский!
Они, молча, поднимались по пыльной дороге, шедшей по косогору к церкви 1-й гвардейской дивизии. Их сапоги были одинаково пыльны и мягко позвякивали шпоры. Их лица разделяла странная в капоре голова лошади. Чуть похрапывала Одалиска, прислушиваясь к командным крикам на линейке главного лагеря. Впереди, зеркальным блеском, горело Фабрикантское озеро, отражая поднявшееся солнце.
Лицо Лисовского было смущено. Рука под подбородком лошади дрожала.
- Помилуй, Господь, - чуть слышно сказал он. - Не убиться бы вам сегодня…
XXXIV
Когда Петрик с Лисовским и Одалиской пришли на круг, конюшня была еще почти пустая. В ней стояло всего шесть лошадей офицеров, приехавших на скачки из провинции. Хорошо устроив Одалиску и навалив ей в денник выше колена соломы, Петрик вышел на поле.
Еще в будничном своем скучном и грязном, после вчерашних дождей, виде было скаковое поле. Но везде работали люди. Артельные полковые подводы с песком, с гирляндами зелени, с дерном, с шестами разъезжали по полю и по дорогам, ведущим к скаковым павильонам. Солдаты засыпали черные лужи песком, натыкали свежих березовых веников в валы препятствий, развешивали по шестам, наставленным вдоль дороги, идущей от полустанции "Скачки" к трибунам, гирлянды свежей зелени, вешали большие флаги на Царской беседке и на боковых павильонах.
Скупое Петербургское солнце, то проглядывало на лоскутах синего неба, то скрывалось за набегавшие тучи. Подувал свежий, напористый, не холодный ветер и нес запах морской воды с залива.
К пяти часам все изъяны были исправлены и скучные своею пустотою трибуны на пустом поле приняли праздничный вид. По бокам препятствий реяли большие квадратные желтые флаги. Дорога широкой песчаной лентой шла к царскому павильону. От Красного села на подводах, верхом и пешком, тянулись команды трубачей.
Трубачи расстанавливали пюпитры у финиша скачек и старший капельмейстер, собрав полковых капельмейстеров, обсуждал с ними программу и назначал, какому полку какой играть марш.
Конюшня была полна. Многим уже не хватило места, и на лугу подле конюшни вестовые держали лошадей в поводу.
Петрик весь день провел с донским есаулом Поповым, приехавшим на скачки с Австрийской границы. Они обошли круг, запомнили все выбоины и топкие места, потом долго сидели на лавочке подле конюшни, наблюдая за праздничным преображением скакового поля. Есаул был любитель спорта и лошади, что называется чистой воды. В нем не было сентиментальной любви к лошади, как у Петрика. Лошадь есть лошадь - он затратил на нее большие деньги, и она должна ему вернуть их с лихвой. Он был прекрасный наездник и природный знаток лошади и он умел выжать лошадь. Он скакал везде, где это позволяла ему служба: в Ростове и в Варшаве в Пятигорске и Новочеркасске, и теперь привел своего гнедого Балтазара завода княгини Хилковой в Красное на Императорский приз. И приз для него был прежде всего деньги, - и большие деньги, на которые можно купить кобылиц и завести на далеком хуторе маленький завод чистокровных лошадей… Его Балтазар был в великолепном порядке, и узкоглазый калмык, вестовой Попова, глядел за ним, как за принцем. Это был один из сильнейших конкурентов Одалиски. Попов знал всех лошадей, скакавших с ними, и каждую и каждого ездока разобрал до последней косточки. Он высоко ставил Петрика и его Одалиску - на первое, или на второе место - и это льстило Петрику.
- Вы как же, штабс-ротмистр, - говорил есаул, покуривая папироску из черешневого чубучка, - из каких будете, разобрать не могу, из "спорьсменов", или просто офицер - рубаха парень?
- А что вы называете спортсменами?
- Спорьсмены… а вот, к примеру корнет Ясинский, или барон Позен - вы их спросите, как они поведут - они тебе такой ахинеи наплетут - уму непостижимо, чисто арабские сказки - и все наврут, напутают, чтобы тебя с ума сбить. Потому, штабс-ротмистр, очень важно знать, что у твоего соперника на уме. Иной на скачке, со старта, сорвет, понесет, сломя голову, - эва, думаешь, дурак какой, а ничего не дурак. Это он нарочно, заприметил, что твоя лошадь заносистая, горячая, ндравная, так это он, в своей-то будучи уверен, - тебя сломать хочет. Мы с вами в больших шансах и мне интересно потому знать, как мне на вас смотреть? Спорьсмен вы, или нет? Можно вам верить?
- Я - офицер, - со скромною гордостью сказал Петрик.
- А как поведете? - поворачивая к нему загорелое, смуглое, широкоскулое голое лицо, спросил есаул.
Уже приходили специальные скаковые поезда и, останавливаясь у платформы, выпускали пассажиров. По усыпанной песком дороге, между зеленых гирдянд и шестов с Русскими флагами пешком и на извозчиках собиралась публика. Петрик увидал Валентину Петровну. Она ехала на извозчике с Яковом Кронидовичем. Петрик заметил легкую огромную плоскую шляпу цвета старой слоновой кости, перехваченную широкой бархатной лентой блеклого серо-голубого цвета. Пучок ярких алых роз красовался на ней. В этой светлой раме поразительно нежным, девственно прекрасным показалось ее лицо. Петрик поклонился им, но ни она, ни Яков Кронидович не заметили его, заслоненного толпою, лошадьми, гирляндами и флагами. Сердце Петрика сжалось от приступа чистой, святой любви. В голове зазвучала та прекрасная музыка, в звуках которой она ему так запомнилась.
- Знакомых приметили… У меня… никого… - вздохнул есаул. - Так как же поведете-то?
- Я, - восторженно блестя вдруг загоревшимися глазами, воскликнул Петрик. - Largo!
- Чего-й-тa? - наклоняя к Петрику бурое волосатое ухо, переспросил есаул. - Не дослышал я вас, что ли?.. Кентером что-ли, собачьим наметцем поведете?
Весело, откровенно, подкупая блеском горящих счастьем глаз, отвечал Петрик:
- Медленно… плавно… не думая о других… да… свободным кентером…. без посыла, как она сама возьмет.
- Ну те-с? - загораясь его оживлением и выдувая из чубука окурок, сказал есаул.
- А потом!..
- А потом?… На той стороне? - сказал Попов.
- Перед валом с канавой…
- Совершенно точно… перед валом с канавой.
- Прибавлю… незаметно и сильно!
- Так, так, - кивал головою есаул, - ну те-с? дальше?
- На канаву с водой - полным ходом, но без посыла, как сама возьмет. И потом… Что Бог даст! К первому месту, - вздыхая, договорил Петрик.
- Позвольте пожать вашу благородную руку, штабс-ротмистр! Я с вами… Как это вы… без хитрецы и обмана!.. Так, как это все называется-то?
- Largo! - улыбаясь, сказал Петрик.
- Ну…вы лярьго и я лярьго. Вижу, что офицер вы, а не спорьсмен!
От Красного Села, откуда шпалерами до самых скачек стояли, в рубашках и белых безкозырках, солдаты Кирасирской дивизии, раздалось ура. Оно, разгораясь, быстро катилось к скачкам.
Государь Император подъезжал к Царской беседке. Игравшие какое-то попурри трубачи смолкли. Часто зазвонил колокол, приглашая офицеров первой скачки садиться на лошадей.