За зеленые холмы Красного Села багровое опускалось солнце. Далеко впереди белели ряды палаток главного лагеря. Петрик знал: его ждут с ужином офицеры Школы. Будет шампанское, трубачи, марши, тосты - будет его праздник. Портоса на нем не будет. Будут офицеры - чести и долга. Партийных с ними не будет.
Он торопился в школу. Порою он протягивал руку и нежно трогал Одалиску за верхнюю губу у храпков. Она - та, кто дал ему это счастье. У Главного Лагеря его нагнал порожний извозчик. Петрик, не желая опаздывать, взял его, и когда ехал, долго смотрел назад, как шла его милая Одалиска подле солдата в родной Мариенбургской форме.
Нежность и теплая любовь заливали волной его сердце.
XLIII
Последнее воскресенье перед отправлением на маневры, а после них в Поставы на парфорсные охоты, Петрик проводил у Долле на Пороховых заводах.
До вечера они гуляли по большому лесу "Медвежьего Стана" и собирали грибы. Вернулись с большими кошелками, полными красных. подосиновиков, белых, березовиков, моховиков, сыроежек, гарькушек и маслянок. Дома в столовой, за большим столом разбирали грибы по сортам… Крепкий грибной запах, запах моха и леса, шел от грибов. Из кошелки Долле выпал красивый большой мухомор с ярко красной шапкой в белых пупырышках.
- Этот как сюда попал? - спросил Петрик. - Ты ошибся?
- Нет, я взял нарочно… Мне надо… Для исследований.
- Для химии, - улыбаясь, сказал Петрик. Он держал мухомор в руке и рассматривал его.
- Ты не обратил внимания, Ричард, - сказал он, - что и в природе красный цвет - знак яда… Опасности… Мятежа… Смерти… Мухомор!.. Какой яркий и прекрасный цвет!.. Точно кто выставил красный флаг, как сигнал крушения… смерти… Бузина… крушина… волчьи ягоды… все ярко красное.
- Ну, а как - же земляника, малина, красная смородина… яблоки… вишни?…
- Не тот, Ричард, цвет… Не такой наглый… Не такой кричащий…
В открытое окно, чуть клубясь сизыми августовскими туманами, смотрел лес. Несколько минут в темневшей столовой была тишина и раздражающе пахло грибами.
- Ричард, - тихо сказал Петрик, все еще пристально разглядывавший мухомор. - Портос в партии?
Долле не ответил. Сумерки сгущались в комнате. Таинственным и странным становился глухой лес.
- Если он в партии, - продолжал Петрик, - я считаю это очень опасным… Партия сама по себе - я тебе, Ричард, рассказывал про нигилисточку и божьих людей - сама по себе ничтожество. Это идиоты… Это невежественное и пошлое дурачье, но дурачье аморальное… Эти люди сами ничего не сделают… Но Портос!.. Я вижу его… Ему такие-то и нужны… Он жаждет власти… Я считаю - таких людей, как он, надо уничтожать… Опасные люди. Ты, как думаешь, Ричард?
Долле раскладывал грибы по газетным листам и делал это так тихо, что никакого шороха не было слышно.
- Ты как думаешь? - повторил Петрик.
- Я думаю… - очень тихо, но внятно и отчетливо сказал Долле - вообще… никого не надо уничтожать.
- Но… если ты его не уничтожишь… Он уничтожит тебя… Что меня!.. Я не о себе говорю!.. Он уничтожит Россию…Государя… Бога!
- Бога уничтожить нельзя, - еще тише сказал Долле.
- Он вытравит Божие имя из людских сердец, - волнуясь, сказал Петрик. - Ты знаешь?… С некоторых пор он мне кажется очень странным… Я его… ужасно как… ненавижу за то, что он стал партийным.
- За то ли только ты ненавидишь его, что он стал партийным?.. Или и другое чувство владеет тобою?
Петрик густо покраснел, но в темной комнате Долле не мог этого видеть.
- Ты задал мне необычайный вопрос, - волнуясь и запинаясь, заговорил Петрик, - я сам себе такого не смел задать. Но, думаю, что я буду искренен, если я скажу, что будь тут другое чувство… по-иному я бы ненавидел его… по иному хотел бы расправиться…
Петрик долго, молча, смотрел в окно. То, что он собирался сказать, было ему трудно сказать. Впрочем… Долле?… Он и правда, как монах отшельник. Ему - можно.
- Я знаю… - глухим голосом начал, наконец, Петрик. - Ты думаешь - ревность?… Нет… к прошлому я не ревную… Да и она… Так ровна была она ко всем нам трем… ее мушкетерам… Нет… Прошлое? Прошлое - светлое… яркое… Настоящее. Что-ж… Кончено… Крест… Крышка… Аминь… Чужая жена… И… не мое это дело… Нет… правда, я ненавижу его за то, что он такой… как тебе сказать… ему все равно… Где ему лучше. А родина погибнет - ему все равно.
- Так-ли это, милый Петрик? Не гибнет ли Родина и помимо него? В государственном организме болезнь. Петрик, если любить Россию - не простить ни концессии на Ялу, ни Японской войны, ни Порт-Артура, ни Мукдена, ни эскадры Рождественского и Цусимы… Ни Портсмутского мира! Где наша слава и победы!? Неудачное темное царствование - и не заглушить этих несчастий ни Государственной Думой, ни открытием новых мощей… Власть мечется в поисках пути, и Портос…
- Портос ее хочет толкнуть в бездну, в эту страшную минуту несчастий. Я слыхал от "них": - "падающего толкни"… Как по твоему - поддержать или толкнуть надо?
- По всей моей жизни ты видишь, что поддержать.
- Я понимаю… Фигуров - писатель из маляров, озлобленный, завистливый, жадный и необразованный… Или Глоренц - маньяк, ничего светлого не видевший, или эта жаба Тигрина… - Но Портос!.. Портос - богатый, кончивший академию, на широком пути!.. Ему-то и поддерживать… Ему и помогать правительству!.. Нет!.. ему все мало… И он с теми… кто хочет толкнуть… свалить…
- Если помогать-то - нельзя?… Поддерживать - безполезно? - чуть слышно сказал Долле.
За окном в лесу была холодная августовская ночь. Петрику казалось, что там кто-то безшумно шагает по мху, крадется, подслушивает их. Но кто? Петрик знал, что весь участок леса подле лаборатории Долле был окружен высоким частоколом и охранялся часовыми.
- Я убью его, - твердо сказал Петрик. - Рано или поздно - я убью его. Я все думаю… Это - как, знаешь, навязчивая идея: я должен его убить, по присяге. Мне часто снится теперь - я гонюсь за ним с саблею - он от меня убегает… Я убью его!
- Нет, ты не убьешь его, - спокойно сказал Долле.
- Почему? - Петрик встал от стола, за которым сидел и в волнении прошелся по комнате.
- Потому что ты можешь убивать только на войне - без злобы… По долгу.
- Почему без злобы?
- Потому что ты - христианин. Его убить - это надо подойти, подкрасться и - убить… Ты можешь это - безоружного?
Петрик молчал. Он остановился спиною к окну.
- Ну и потом? Ты скажешь: - "это я убил, потому что он был революционер"… А тебе скажут: - "никто не давал вам права убивать даже, если он и самый опаснейший преступник. На это есть судьи, карательные отряды и палачи".
- Как же быть, Ричард?
- Ты можешь донести на него.
- Нет, - отрицательно и, морщась, как от чего-то противного, чем брезгаешь, прошептал Петрик, - донести?… Нет… Нет… Но в 1906-м году мы были же в карательной экспедиции?
- Ты расстреливал? - в упор спросил Долле.
- Нет.
- Скажи мне, как это было… И ты увидишь, что ты не убьешь Портоса… Мы все еще рыцари чести и нам безоружная, даже и преступная кровь противна.
- Да… я помню… Нашему эскадрону пришлось…двух… Я помню… Все мы после суда и приговора были страшно бледны и возбуждены. Командир эскадрона, он должен был назначить взвод и офицера, не хотел назначать и устроил: - по жребию. Приготовили билетики. Мы все собрались… Я хотел тоже тянуть, но командир эскадрона меня остановил. "Корнет Ранцев", - сказал он, - "вы слишком молоды для этого". - Досталось поручику Августову… И я помню, - мы жили тогда в одной комнате, - он не спал всю ночь, и всю ночь курил… На рассвете он ушел со взводом. Я не спал тоже. Я слышал залп и головой зарылся в подушки. А потом Августов целый день пил и не был пьян. И было страшно его белое лицо. Ночью командир эскадрона пригласил местных полицейских стражников, и мы, офицеры, пили с ними, и они рассказывали нам, сколько зверских убийств, поджогов и издевательств над жителями совершил тот, кого расстреляли… И Августов понемногу успокоился. - Петрик помолчал и добавил.
- А командир шестого эскадрона, - им досталось много таких… заболел неврастенией и через полгода застрелился.
- Видишь, - сказал Долле, - а там - преступление налицо, суд, приговор… А ты хочешь…. А если Портос в партии, чтобы предать ее?
- Вдвойне подло, - бросил Петрик.
- С такими взглядами, Петрик, ты плохой помощник России. На нее идет штурм людей без принципа, без морали, без веры - а ты в белых перчатках… Портос их снял - и ты не подаешь ему руки!
- Не могу подать!..
- Петрик… дворянство, рыцарство, честь, дама сердца, дуэль - это не для двадцатого века. Теперь - капитал и пролетарий, предательство, сожительница и - драка или убийство…
- И Портос?
- Дитя века. Он это понял и усвоил.
- Ты точно оправдываешь его?
- Я его не оправдываю. Мне так тяжел теперешний век, что я ушел от него в эту лабораторию. Портос пошел с веком… Таких, как он, тысячи - всех не перебьешь!
- Я знаю одного… и я… убью его!
XLIV
В это мгновение дверь в столовую без стука и без шума стала медленно раскрываться. В ней появилась высокая, темная и, Петрику показалось, страшная фигура. Петрик бросился к выключателю и зажег большую висячую лампу. Ровный сильный свет из-под большого матового колпака осветил человека в длиннополом мешковатом черном сюртуке. Петрик успел заметить безобразное, изрытое оспой лицо, рыжеватую, клинушком, смятую бороду, колтуном торчащие, должно быть, жесткие волосы, узкие глаза без бровей и ресниц в красных веках, длинный, тонкий нос, прорезавший вдоль все лицо, и особенно бросились ему в глаза непомерно, почти до колен длинные руки… Человек этот скрипучим, ласкательно-заискивающим голосом сказал:
- Виноват, Ричард Васильевич, я полагал, вы одни-с. Обедаете…
И фигура так же безшумно скрылась за дверью.
- Кто это? - спросил Петрик, с трудом сдерживая дрожь в голосе.
- Ты не знаешь? Это Ермократ. Мой бывший лабораторный солдат. Теперь он служит у профессора Тропарева препаратором.
- Какая отталкивающая физиономия!
- Тоже - современный человек. В былые времена стоял бы на паперти, странником к святым местам ходил бы, деревенских баб морочил бы, продавал бы им волос Пресвятой Богородицы, или камень от лестницы, что Иаков видел во сне… Теперь… тоже, может быть, в партии окажется и будет доказывать, что Бога нет… Он уже мне доказывал.
- А не зря говорится в народе - Бог шельму метит…
- Я тебе отвечу так же, как и ты мне отвечал - а Портос? Ведь красавец - дальше идти некуда… Ему опереточным баритоном быть, а не офицером генерального штаба. Но будет об этом. Я по запаху слышу: Лепорелло мой принес из собрания обед. Давай переложим грибы на диван, да и попитаемся. Я думаю - и ты аппетит нагулял.
- А Ермократ?
- Он подождет меня на кухне. Я прикажу и его накормить.
Когда после обеда, долго посидев за столом с Долле, и за посторонними разговорами, за милыми воспоминаниями детства отойдя от своей навязчивой идеи, Петрик вышел, прекрасная свежая лунная ночь стояла над лесом. Серебром играло прямое и ровное шоссе, уходя по прямой просеке. Петрик, бодро насвистывая сквозь зубы "Буланже-марш", быстро шел по знакомому пути к Ириновской железной дороге. Он доехал на поезде до Охты и там сел на Невский пароход.
На пароходе полно было рабочих. Настроение у них было праздничное, приподнятое, пьяное. Серое офицерское пальто с золотыми погонами резким пятном легло в темной массе их пиджаков. Какой-то матрос, тоже подвыпивший, куражась, несколько раз прошел мимо Петрика, вызывающе демонстративно не отдавая ему чести, к большому удовольствию рабочих. Петрик также вызывающе демонстративно не замечал этого. Матрос и рабочие становились назойливее, и Петрик чувствовал, что надвигается неизбежный, грубый и страшный скандал.
"Заметить?" - думал он, - "сделать замечание - напороться на возражение… грубость…. Матрос чувствует за собою силу… Рубить придется… А еще не настала пора рубить им головы!"…
Но было мерзко. Петрик гадливо пожимался под своим легким, ветром подбитым пальто, и было у него такое чувство, точно липкая грязь обволакивала его тело. Он не мог не слышать, как пересмеивались рабочие, как подзадоривали они матроса.
- А ну, пройдись, пройдись, перед его благородием, - шептали они и толкали матроса.
И уже пора было начинать дело - а по всей обстановке Петрик понимал, что дело примет дикий и безобразный оборот.
На счастье - как-то вдруг надвинулся берег, пароход мягко стукнулся о веревочные боканцы, заскрипела, колеблясь на взбудораженной воде, пристань и рабочие двинулись к сходням, забыв матроса и офицера. Матрос скрылся в их толпе.
Петрик вышел последним. Он переждал в тени, у кассы, когда ушел переполненный рабочими трамвай. Он сел в следующий совершенно пустой.
Когда ехал, сняв фуражку, прижимался горячим лбом к запотелому холодному стеклу… На душе было смутно и гадко. Точно съел оплеуху. Потерял нечто святое и ценное, загрязнил чистую душу.
И долго, много дней, вспоминал он эту сцену на пароходе и так же, как и в отношении Портоса, не знал, что же надо было делать?
XLV
Учебный год в Офицерской Кавалерийской Школе заканчивался глубокою осенью парфорсными охотами в местечке Поставах, Ново-Свенцянского узда, Виленской губернии.
Дорогая, королевская забава, охота с гончими собаками, несущимися или по искусственному следу, проложенному по пресеченной канавами и заборами, разнообразной местности, или за живым диким козлом, идущим, куда гонит его страх, - охота эта пришла к нам из заграницы и была признана полезной для выработки сердца в кавалерийском начальнике. Такие охоты были везде. В Англии и Швеции существовали специальные общества таких охот. Шведские офицеры удивляли своими охотами по снегу и льду замерзших озер. Охоты эти были в Сомюре во Франции, подле Рима в Тор-ди-Квинто в Италии, в Ганновере в Германии - и Русская Школа не могла отставать от соседей.
В век броневых машин, скорострельной артиллерии, пулеметов и аэропланов, когда в общей и военной литературе все больше и больше появлялось статей о невозможности кавалерийских атак, когда так много писали о своевременности обращения кавалерии в ездящую пехоту и снабжении ее сильными огневыми средствами - охота с собаками казалась средневековым анахронизмом. Государственная Дума неохотно отпускала на нее кредит, урезывала бюджет и Военному Министерству приходилось бороться за него. Великий Князь Николай Николаевич, Главнокомандующий войск Гвардии и Петербургского военного округа, основавший эти охоты, из личных средств поддерживал и помогал Школьной охоте.
Королевская забава… Но на этой забаве падали и разбивались офицеры… И, хотя за все время существования охот на них не было ни одного смертельного падения, - молва расписывала их, как нечто весьма страшное и головоломное. "Лом"… "дрова" - конечно, были. На каждой охоте кто-нибудь "закапывал редьку" - но как-то, почти всегда, благополучно. Редки были поломы ключиц, ребер и конечностей.
Бражников, а с ним все те, кто служил в кавалерии ради красивого мундира, и на лошадь смотрели, как на опасного зверя, на которого лучше пореже садиться, ненавидели эти охоты всею душою.
Петрик и ему подобные, напротив, увлекались охотами. Они знали, что таких охот, такой жизни, такого увлечения охотничьей удалью, такой сладости победы над собою - они никогда иметь не будут - и они ехали на охоты, как на великий праздник.
В Поставах жили все вместе, в одном громадном трехэтажном замке - "палаце" - графа Пржездецкого, арендованном и перестроенном под школу. В нижнем каменном этаже была большая, на полтораста человек, столовая, библиотека, биллиардная, карточная и квартиры начальника школы и его помощника, во втором - деревянном - помещались офицеры по два и по четыре, в светлых, спартански скромно обставленных покоях. В третьем - жили денщики. Общая жизнь, вставание по сигналу, общий чай, завтрак и обед, игры в теннис и футбол, в свободное время, напоминали кадетские и юнкерские годы и молодили офицеров. Вновь крепло школьное товарищество. В свободные часы, когда на дворе был дождь - из камер и по корридору слышались помолодевшие голоса, тут звенела гитара, там бодро пели хором старую школьную "Звериаду", вспоминали юнкерские шутки, возились и боролись… За завтраком играли балалаечники, за обедом - школьные трубачи… Когда они уходили, - кто-нибудь садился за пианино и играл и пел… Совсем особая была в эти дни школа и жизнь в ней - яркая, как будто и праздная и вместе с тем занятая. Вспоминали охоты. Удивлялись, проезжая на другой день шагом, как могли они тут скакать! Восхищались школьными и своими лошадьми и получали крепкую веру в победу на коне: во что бы то ни стало!
Частые пни рубленого леса, болото, ямы для мочки льна, перевернутая глухими бороздами новина, широкие канавы, высокие заборы, крутобережные овраги - как могли все это пройти большим галопом и даже не заметить?… И эта победа над местностью - усугубляла бодрое, веселое, Поставское настроение, делало темп жизни радостно повышенным.
Петрик, отбыв Красносельские маневры ординарцем при Великом Князе Главнокомандующем и заслужив его благодарность, в самом прекрасном настроении духа ехал в Поставы.