Наконец, барон остановился у портрета Государя Императора и торжественно сказал, обращаясь то к Петрику, то к Ахросимову:
- Тот-то, кто любит Государя - тот ему служит до издыхания верно!.. Объясни ему, пожалюста…
И пошел один к адъютанту.
"Папаша" взял Петрика под руку и тихо заговорил. Он говорил ему о большой и славной жизни их Мариенбургского полка, о почивании на лаврах, предками заслуженных - и он говорил о том, как эта слава постепенно создавалась.
- Мы стоим в ожидании войны, мы уже имеем прочно скованную славу, и нашему полку 292 года жизни… Есть части, вступающие лишь в двенадцатый год своей службы. Они куют себе славу тяжелой и опасной работой.
- Готовы? - крикнул барон из библиотеки. - Пожалуйте ко мне.
На большом библиотечном столе были разложены бумаги. Адъютант стоял поодаль.
Барон Отто-Кто был необычайно серьезен.
- Штабс-ротмистр Ранцев, - сказал он. - Перед вами - или… или… или… Или вы простиль… ошибку… и тогда - я рви ваше прошение… Все забыто… командуй шетвертым шквадроном!.. Ну?..
- Господин полковник, я вам объяснил, почему я не могу оставаться в полку… Вы меня поняли… Я прошу дать ход моему прошению об отставке.
- Погоди… Ты слышал, - переходя на ты, сказал барон. - Есть части - куют славу!.. В глухом краю… где никто ничего не знай… Тот-то, кто любит Родину - тот служит на ее границах… Здесь твое прошение об отставке, здесь твой рапорт о переводе… по домашним обстоятельствам в Заамурский округ, в пограничную стражу… снова служить… здесь - рапорт о вступлении в командование эскадроном по выздоровлении… Что хочешь - то и подписывай.
Петрик благодарными глазами посмотрел на барона, широко перекрестился и, нагнувшись, подписал рапорт о переводе в пограничную стражу.
Снова служить!
Потом он разорвал прошение об отставке и свой рапорт о выздоровлении.
- Так, - сказал барон. - Ошень карашо… Тот-то, кто любит службу - будет служить… И наш польк - всегда примет обратно!.. Шестный офицер!..
Через две недели состоялся Высочайший приказ о переводе штабс-ротмистра Ранцева в пограничную стражу. Петрика тепло и сердечно проводили из полка, и он со своей Одалиской и наряженным от полка ефрейтором проводить его - Лисовский уже отбыл в запас - отправился в далекое путешествие - в Манчжурию.
XXV
В конце января Яков Кронидович получил извещение о том, что дело Дреллиса, как называлось дело об убийстве Ванюши Лыщинского назначено к разбору в начале марта. По желанию гражданского истца, выступавшего от имени матери Ванюши, в помощь обвинению были назначены эксперты - профессор Аполонов и ксендз Адамайтис, кроме того вызвали в суд, в качестве самого верного эксперта, как крупнейшую научную величину, и его - Якова Кронидовича. Его показание, его решение считалось главным, основным и его почему-то особенно боялась защита. С ее стороны, в противовес Якову Кронидовичу, Аполонову и Адамайтису были вызваны - профессора Петров - хирург, Савицкий - психиатр и ученый богослов Воздвиженский.
Из Энска Вася, так и не приехавший в Петербург, писал Якову Кронидовичу: - "на суде будет большая схватка. Я виделся с прокурором и гражданским истцом. Вся надежда на вас, ибо вы знаете не только тайну покойного, но и тайну детей Чапуры, и вам можно все сказать… Адамайтис тоже силен… Но… присяжные - люди простые - и они будут терроризированы учеными именами Петрова и Воздвиженского. Да и жидов боятся… Все на вас… и потому - берегите, берегите и берегите себя"…
Прочитав это письмо, Яков Кронидович опять задумался.
В суде ожидалось то, что называется большой день. Лучшие силы Российской адвокатуры - и все евреи - были привлечены на защиту Менделя Дреллиса. Экспертиза сверкала мировыми именами. Корреспонденты со всего света ожидались в Энск для присутствования на деле. Телеграф к этому дню усиливал штат чиновников для передачи больших корреспонденций на всех языках. Гостиницы ожидали наплыва постояльцев, и предусмотрительный Вася заранее заказал комнату для Якова Кронидовича. Дело Дреллиса раздувалось. Всему свету хотели показать: "смотрите: при проклятом-то царизме, какое средневековье царит в России. Могут обвинять евреев в ритуальных убийствах!"… Именно в этой плоскости ставился вопрос о виновности Дреллиса. Дреллис не мог быть виновен, потому что ритуальные убийства со стороны евреев вообще невозможны, а других мотивов у Дреллиса убивать Ванюшу Лыщинского не было. Оправдание Дреллиса было предопределено, и никто не писал и не говорил о Ванюше Лыщинском, точно и на свете не было этого милого, симпатичного мальчика. Яков Кронидович, внимательно следивший за процессом по горячим статьям, то и дело появлявшимся в газетах, думал: - "если бы не было этого шума? Тихо и спокойно прошло бы это дело. Виновный получил бы свои 20 лет каторжных работ и правосудие было бы удовлетворено. И не было бы никакого повода для погрома, для возбуждения против евреев. Да, - ритуальное убийство… Да, очень жестокое. Но виновный наказан по всей строгости закона и потому - нечего волноваться. Кто же разжигал страсти? Кто же тратил деньги на инсценировку большого дня, кто шумел подле него? - Евреи. Им нужно было создать политическое дело и они видели в нем возможность унижения России в глазах всего света… Яков Кронидович понимал, как он, Аполонов и Адамайтис необходимы в этом деле. Особенно он, знавший тайну детей Чапуры, видавший фонарщика и окруженный годами заработанной репутацией честнейшего и правдивейшего человека. Только его авторитет может быть противопоставлен авторитетам Петрова, Савицкого и Воздвиженского, только он, профессор Тропарев, может так сказать, что затрясутся поджилки у слушателей: - "вы думаете, труп не говорит? Дайте сюда мертвое тело - и оно скажет вам всю историю своей смерти!" Яков Кронидович серьезно и тщательно готовил свое показание. Оно должно было быть грознее речи прокурора, и Яков Кронидович знал, что после его показаний Дреллис не может быть оправдан. Заседание будет публичным - и толпы студентов и студенток, тех самых, кого увлекал он на своих лекциях, будут рукоплескать ему. Что скажет после этого хирург Петров? Он не видел трупа… Что скажет психиатр Савицкий? - что человеческая душа не вместит такого ужаса, как человеческое жертвоприношение? Оставьте, пожалуйста, нет такого ужаса, нет такой мерзости, на какую не способна темная человеческая душа! И ксендз Адамайтис своим гробовым басом поведает всю тьму каббалы и секты хассидов…
Яков Кронидович не сомневался в победе правосудия.
Вася писал: - "берегите себя. - Кто же и что может ему сделать в правовом государстве?" И как-то, помимо воли, в его голову ползли мысли - о "третьем перекрестке" Пеера Гюнта, о "плавильщике душ", о странной судьбе библейского Озы, лишь прикоснувшегося к ковчегу и павшего мертвым. Он вспоминал о злобной мстительности еврейского бога, распространявшейся на всех близких… Да, странно… С той поездки в Энск, когда он прикоснулся к этому делу, что-то оборвалось в его доме, в его семье… Аля не та. Она всегда задумчива… много молчит… нервна… как-то проговорилась: - боится призраков… Часто кладет в свою спальню Таню, что так неудобно. Эта странная смерть Портоса, несомненно убитого кем-то из ревности. Кем? К кому его ревновали? Два раза следователь вызывал к себе Якова Кронидовича… Как эксперта только… Он говорил Якову Кронидовичу, что задача следствия отыскать ту женщину, которая бывала на Кирочной. Что она почти найдена… Что это одна молодая, красивая девушка, замешанная в пропаганде в войсках, социал-революционерка. Она как раз на другой день после обнаружения частей тела офицера исчезла из Петербурга и полиция ее разыскивает. А если не она?.. И следователь, поблескивая новым, дорогим пенсне без оправы с выпуклыми хрустальными стеклами, косился на Якова Кронидовича и обрывал разговор. Потом расспрашивал, где и какую покупает он бумагу и веревки для заворачивания частей тела, если их ему надо куда-то отправлять… Это все делал у Якова Кронидовича Ермократ и Яков Кронидович не знал, откуда достают упаковку.
- Да, не знаете… Так… не знаете, - говорил следователь и заговаривал о погоде, о деле Дреллиса, о последнем заседании Думы.
Когда ехал от следователя, Яков Кронидович неприятно пожимался под шубой. Точно не эксперта, а обвиняемого или подозреваемого допрашивали. Конечно, ему не очень было приятно, что Аля много каталась верхом с Портосом. Может быть, он немного и ревновал ее. Весною… и на скачках, но потом особенно после смерти папочки, - Портос перестал бывать у них - и это как-то позабылось… Ревновал - да… Но убил?.. За что? Аля была выше таких гнусных подозрений…
Но какой-то яд маленькими капельками все накоплялся в его сердце и отравлял его существование. И это началось с того дня, когда утром ему сказали в Совете, что он командируется для экспертизы тела мальчика, убитого в Энске, а, вернувшись домой, он увидел в простенке между окнами, под бронзовыми часами, громадный куст цветущей азалии и знал, не спрашивая, что этот куст от офицера Багренева, которого его жена фамильярно называла детским прозвищем - Портоса.
Но какое же отношение имело одно к другому? Убийство мальчика в Энске - и маленькая ревность милой жены? Какая связь между тем страшным своею кроткою обреченностью телом мальчика и этими кусками сытого, холеного, здорового тела, кем-то порубленного и тщательно упакованного?
А все казалось, что связь была. Таинственная… Мистическая… Как у Озы, прикоснувшегося к ковчегу… И что все это, как рок, ведет его неизбежно к страшному "третьему перекрестку", где его ждет - смерть.
С кем же встретится он на этом перекрестке?.. Со Стасским?
И, странно: боялся и избегал встречи с Владимиром Васильевичем.
"Это уже от неврастении", - думал Яков Кронидович, - "а неврастения от переутомления и тяжелого настроения духа жены".
XXVI
Время шло. Все излечивало и стирало время. Та деревянная пила, что пилила Валентину Петровну, не распилила ее сердца и не тронула ее мозгов. Жизнь шла кругом, и нельзя было, не умерев, уйти от этой жизни. Ее побледневшее лицо, ставшие огромными глаза цвета морской волны, - все это объяснялось трауром по отце. И надо было утешить ее и развлечь. Пора было снимать и траур. Прошло четыре месяца, и слишком молода была она, чтобы во всем себе отказывать.
Дамы навещали ее. Им надо было отвечать. Осторожно говорили и о Портосе. Портос, Петрик, Долле - друзья детства, три мушкетера королевны сказки Захолустного Штаба. Валентина Петровна доставала альбом и показывала снимки: - "вот они все - и она с ними".
- И так трагически погиб! - говорила, закатывая голубые глаза Мадонны Вера Васильевна…
- Ужасно, - шептала Валентина Петровна.
- Он был так красив! Какая нибудь сердечная драма… Соперница, или соперник!
- Не знаю.
Валентина Петровна краснела, и Вера Васильевна любовалась ее смущением…
Так постепенно от частых прикосновений к больному кровоточащему месту, то осторожных и деликатных, то грубых и жестоких, это место стало грубеть и боль забываться.
- А Пет'гик-то!.. Г'анцев! - восторженно говорила Саблина. - Вы слыхали! Его подоз'гевали в убийстве Пог'тоса. У них ссо'га была в школе. Его а'гестовали и он от обиды оставил свой холостой полк… Пе'гевелся в пог'ганичную ст'гажу, уехал в Маньчжу'гию… Вы слыхали?
- Нет, я ничего не слыхала. Он мне не писал. - отвечала Валентина Петровна.
- Там, я думаю, тиг'гы есть… Китайцы… Совсем особый ми'г…. Он очень хог'оший ваш Пет'гик… Настоящий офице'г… Он, как мой Александ'г…. Только еще и спог'тсмен п'гитом!
От трех мушкетеров оставался один Долле. Но он никогда не бывал у Валентины Петровны. Стеснялся своих рук, запачканных кислотами.
Яков Кронидович собирался ехать в Энск на дело Дреллиса. 10-го февраля был день Ангела Валентины Петровны, и было решено снять к этому дню траур и устроить скромный музыкальный вечер. Должны были быть все те же, что были и на ее последнем весеннем вечере, когда она играла втроем с Яковом Кронидовичем и Обри Генделевское "Lаrgо". Только не будет Портоса и не зайдет случайно Петрик - пожалуй, два самых дорогих гостя… К этому дню Валентина Петровна разучила с Яковом Кронидовичем и Обри опус 110, третье трио Шумана. Прелестная и очень трудная вещь.
К этому дню Мадам Изамбар ей приготовила очаровательное платье цвета зеленого изумруда. Полоса матового золота окаймляла подол и драпировку бока. Корсаж, расшитый золотою вышивкой, был короток, - и похудевшая Валентина Петровна казалась в нем длинной, стройной девушкой. У Шарля, мосье Николя искусно повязал в ее золотые волосы зеленую ленту с золотой эгреткой.
Таня правильно сказала: - "все проходит". Как-то поблек, позабылся холодный стук висящих пуговиц папочкиной тужурки о спинку кровати… Смело и не думая ни о чем, проходила Валентина Петровна через те двери, где стоял в тот вечер страшный призрак Портоса. Еще боялась оставаться одной. Всегда или Топи, или Диди должны были быть подле, да иногда, когда расшалятся нервы, она упрашивала Таню лечь у нее в спальне. Да, еще не выносила запаха тубероз и когда видела орхидею в магазине, или у знакомых, ей становилось страшно.
Ее первый большой вечер после почти года перерыва ее сильно волновал. Она хотела уйти в музыку, слушать восторги дам и Обри, тонкую критику Полуянова и одобрение желчного Стасского.
В половине девятого совсем одетая для вечера она с Таней расставляла по столам в гостиной хрустальные вазочки с дорогими Ивановскими конфетами - клюквой, черной смородиной и японскими вишнями в сахарной глазури, растертые каштаны - marrons dеguisеs от Балле и мягкие помадки от Кочкурова.
В зале, ярко освещенной сверху люстрой, было празднично и весело. Ноты на раскрытом рояле, на пюпитре, виолончель в чехле, цветы у окон, сладкий запах гиацинтов и духов - все говорило о празднике, о счастье и радости. И то - худое, и хорошее, - страсть и грех, ужас и позор казалось этим днем стирались, как стирается мокрой губкой с доски решенная задача. Остаются мутные меловые полосы. Но, если хорошо помыть… И ничего не будет.
Сухой резкий звонок в прихожей, раздавшийся так неожиданно рано, заставил Валентину Петровну вздрогнуть.
- Кто это?.. Неужели кто из гостей?
Таня побежала отворять двери.
XXVII
- Знаю, знаю, что рано, и барынька, может быть, еще не одета, - услышала Валентина Петровна в прихожей скрипучий голос Стасского. - Да мне надо только барина раньше по делу повидать. Поди и доложи.
Валентина Петровна через столовую и коридор поспешно прошла к Якову Кронидовичу и раньше, чем прибежала Таня, помогавшая раздеться Стасскому, приотворив дверь, громким шепотом сказала:
- Яков Кронидович, ты готов? Там Стасский пришел. В такую рань!.. Хочет тебя видеть.
Яков Кронидович был готов. Он сейчас же вышел в строгом черном "профессорском" сюртуке, так подходившем к его званию и к строгой его виолончели. И почему-то, когда входил в гостиную, ярко освещенную и праздничную, вспомнил ксендза Адамайтиса и третий перекресток Пеера Гюнта.
"Вот он и плавильщик душ".
Стасский на вечер приехал с портфелем.
- А, здравствуйте, - приветливо сказал Яков Кронидович, - как мило, что вы приехали так, что мы сможем поговорить до концерта.
- У меня к вам есть маленькое дело, - строго сказал Стасский.
- А… Дело?.. Ну что ж, пойдемте в кабинет.
В кабинете было сумрачно. Большая, одинокая лампа под желтым шелковым абажуром, накрытым черным кружевом, бросала яркое пятно света на круглый стол и на газеты и журналы на нем. Все остальные предметы - диван, широкие кожаные кресла, шкапы с книгами только намечались в полутьме. И в полутьме было лицо Стасского, его голова с высоким голым черепом и косицами седых волос по шее. В длинном черном сюртуке он походил на старомодного доктора. Чем-то "Фаустовским", роковым, веяло от этого старика.
И точно: - "плавильщик душ" Пеера Гюнта стоял против Якова Кронидовича.
Профессор опять без удовольствия вспомнил о том, что это их третья встреча… Третий перекресток.
Не садясь в предложенное ему кресло, Стасский раскрыл портфель и вынул из него потертый и захватанный лист бумаги с печатным текстом и пестрым узором разнообразных подписей.
- Узнаете? - сказал он.
- К кровавому навету?..
- Подписывайте… Я вам это говорю в последний раз, и говорю серьезно.
- Владимир Васильевич, вы знаете, что я на будущей неделе еду в Энск на разбор дела Менделя Дреллиса. Мое показание эксперта считается гражданским истцом и прокурором самым серьезным. Этою подписью я уничтожу весь его смысл, ибо отрекусь ото всего, что буду говорить.
- Вот и прекрасно. Подписывайте последним. Вашу подпись увидят и она будет самою злою насмешкой над судами, которые я так ненавижу.
- Владимир Васильевич, - отодвигая от себя лист, сказал Яков Кронидович, - можно вам задать один вопрос?
- Хотя десять… хоть сто… Только подписывайте.
- Почему вы - а с вами и вся Русская интеллигенция так стоите за евреев, что не хотите, чтобы малейшее пятно упало на них?
- Отвечу вам вопросом: вы христианин?
- Да.
- Христос - еврей?
- Нет… Он - Бог! - Стасского передернуло.
- Ну, хорошо, - искривляя лицо в гримасу презрительного отвращения, сказал он. - А Божия Матерь?… Еврейка?
- Нет, она: - безневестная и Пречистая Дева Мария - без нации. Она - престол херувимский… Потому и зачатие ее бессеменное, что Христос есть Бог, а Дева Мария - Дева всех племен и народов и никогда не еврейка….
- О! эти поповские глупости! - кривился, как сатана от крестного знамения, Стасский. - Но народ Израильский- избранный народ?
- Так говорит евреями написанная Библия.
- Так говорит вся их история. Мне неинтересны легенды об Аврааме, Исааке и Иакове, сказки о Моисее, но передо мною еврей Карл Маркс и с ним громадная плеяда политиков, экономистов, дипломатов - Лорд Биконсфильд, финансистов - одни Ротшильды чего стоят, художников, музыкантов, певцов - везде еврейский гений, везде свет еврейского ума! И это я вижу без скучной Библии, без старины, вижу своими собственными глазами!
- Что вы хотите этим сказать?
- Что этому народу - дорогу! Вот кому править нами… всем миром!
- То-есть вы в этом сходитесь с масонами и кропотливою и тайною работою готовите владычество евреев над миром. Готовите нового, но уже всемирного царя Иудейского!
- Оставьте сказки про масонов, - желчно сказал Стасский. - Вы отлично знаете, что это вздор и выдумки разных черносотенных союзов - "Двуглавого Орла", "Михаила Архангела" и "Союза Русского Народа". Масоны тут не причем…. И разве… Если бы евреи оказались у власти?.. С их умом, с их талантом, и их гениальными способностями не создали бы они из нашей скучной и безплодной России настоящий земной рай? Они гальванизировали бы нас!..
- Владимир Васильевич, вы это серьезно?
- Ну?… Что вы так спрашиваете?