- Ну так что же делать, Лелечка? - растерянно мигая, залепетала старуха. - Ну, скажи Феклуше, чтобы за ванильными сухариками сбегала в немецкую булочную, да морошки подала к чаю!
- Как же! будет он есть ваши сухарики и морошку! А впрочем… - и Лелечка поспешно "нырнула" в кухню.
А гость в это время говорил Валентине:
- Отец просил меня, Валентина Денисовна, уговорить вас вернуться к своим занятиям у него. Будьте снисходительны к старику. Он раскаивается, что был несколько резок с вами. Простите его…
- "Несколько резок?" - усмехнулась Лоранская, и оживленное, за минуту до того прелестное лицо ее стало снова холодным и устало-спокойным. - Он был непростительно резок, груб со мною…
- Он раскаивается, Валентина Денисовна, уверяю вас. Он большой чудак, мой отец, но золотой души человек. Его все считают скупцом, но он делает втайне много-много добра, - торопливо проговорил молодой Вакулин. - Ваш отказ искренно опечалил его, так как вы знаете, вероятно, что помимо вашего идеального чтения, отцу приятно было ваше общество: вы так поразительно напоминаете ему его покойную дочь и мою старшую сестру - Серафиму. Я был еще мальчиком, когда она умерла, и не могу судить о сходстве. Но судя по словам отца, это сходство огромное. В вашем присутствии он представлял себе особенно ярко покойную Серафимочку и вы можете себе вообразить, как ему больно поэтому лишиться его… И сегодня, едва дождавшись моего возвращения, старик мой командировал меня к вам с письмом.
И Вакулин вынул из кармана сюртука конверт большого формата, с четко надписанным на нем именем, отчеством и фамилией Валентины, и передал его молодой девушке.
Последняя вскрыла конверт и прочла:
"Не придирайтесь к старику-чудаку и умейте относиться снисходительно вообще к человеческим слабостям. Я успел за год привыкнуть к вашему голосу и методе чтения и, теряя вас, ощущаю большое неудобство. Поэтому предлагаю вам увеличенное жалованье ровно на треть вашего оклада и надеюсь на ваше согласие. С уважением - Вакулин".
Валентина кончила и с досадой скомкала записку.
- Передайте вашему батюшке, что мне неудобно это занятие у него и вообще я никогда не возвращаюсь к раз оставленному делу, - произнесла она веско по адресу молодого Вакулина.
Глаза ее холодно блеснули при этом. Алый румянец вернулся на бледные щеки и сделал холодное лицо снова живым и прекрасным.
В эту минуту подбежала Лелечка, успевшая оправиться от первого смущения, хлопотливая и приветливая.
- Валечка, - бросила она сестре, - зови гостя чай кушать!
- Но… - замялся тот, - моя миссия, кажется, окончена, и…
- Ну так что же? Недоразумение, вышедшее с отцом, не должно распространяться на сына, - произнесла Валентина, улыбаясь.
- Прошу пожалуйста! - еще раз радушно пригласила она Вакулина и других и повела их в столовую.
Здесь на чайном столе, на простых фаянсовых тарелках, лежали нарезанная тоненькими ломтиками чайная колбаса, холодная корюшка и стояла сухарница, наполненная доверху теми ванильными сухариками, за которыми успела уже слетать Феклуша в немецкую булочную на "уголок".
Молодежь вначале ужина косо поглядывала на "барина", затесавшегося незваным гостем в их тесный кружок. Но вскоре первое смущение прошло и языки развязались.
- Ну, что ты вздор мелешь! - громко произнес голос Навадзе с сильным восточным акцентом, очевидно, продолжавшего начатую под сурдинку беседу. - Больно ты нужен в твоем "Куринкове"!
- Не скажи… - протестовал Павел Лоранский, - не скажи, брат, там, во всяком случае нужнее, чем в другом месте. В деревне докторов нет. Каждому рады будут. Дайте мне кончить только, дайте крыльям отрасти - махну я в самые дебри, и ни тиф, ни холера, ничто такое повальное у меня в округе не прогостит долго. Ручаюсь!
- Что это ваш брат в провинцию собирается? - спросил Вакулин Валентину.
- Не говорите, батюшка, - вмешалась Мария Дмитриевна, услышав вопрос гостя, - не говорите, спит и бредит захолустьями разными. В самую-то глушь его тянет!
- По призванию? - сощурился гость в сторону Лоранского.
- По призванию, потому что выгоды тут ожидать не приходится, - спокойно ответил Павел. - А вас это удивляет?
- Признаюсь, да! - отвечал Вакулин. - Вы еще так молоды, юны!
- Павлук наш - урод нравственный, - неожиданно поднял голос шестнадцатилетний Граня, - он с десятилетнего возраста бескорыстно хромоногих кошек лечил, которых, по-моему, топить следует…
- Молчи ты, мелюзга! - презрительно-ласково осадил его старший брат, - молчи о том, чего не разумеешь… Нет, знаете, - обернулся он снова в сторону Вакулина, - я, действительно, урод, должно быть. Тянет вот меня туда, в глушь, к серым людям, лечить их немощи… Тянет, да и все тут. И не по доброте, заметьте. Доброта у меня еще вилами по воде писана - я нищему никогда не подам, потому что знаю, от моего гроша сыт он не будет, а просто потребность… Вот, как у Лельки потребность всех корюшкой кормить и пуговицы пришивать, - лукаво подмигнул он на младшую сестру, вспыхнувшую, как зарево, - так вот и у меня тяготение к серому рваному люду, находящемуся на самой низкой степени общественного развития. Хочется мне к этим детям природы махнуть… да и помочь их телесному и нравственному запустению.
- И это вас удовлетворит?
- Что, то есть? Принесение пользы рваным сермягам, полудикарям захолустья? Да, это за цель своего существования, за прямое свое назначение считаю! Ведь сколько пользы-то принести можно! Ведь, молод я, молод, поймите! Все еще впереди меня… Правда, Володька? - неожиданно прервал себя Павлук, встречаясь глазами с ласково сиявшим ему взглядом Кодынцева.
- Верно, Паша! Верно, голубчик. Давай твою лапу скорее!
- Обе, - протягивая к будущему шурину свои загрубелые сильные руки, - произнес со смехом Лоранский.
- А вы… не разделяете его мнения? - спросил Вакулин у мрачно насупившегося Навадзе.
- Не совсем, - ответил армянин своим гортанным голосом, - я сам жажду приносить пользу. Для того и приехал сюда с моей родины, из моей маленькой Армении. Приехал оттуда, чтобы вернуться туда снова с большим запасом знания. Но не вижу надобности залезать в недра самые отдаленные, когда кругом тебя есть тысячи нуждающихся в твоей помощи.
- А я понимаю Павла! - произнес Кодынцев. - Он знает, что и вы, Навадзе, и вы, Декунин, - кивнул он другому студенту, не принимавшему участие в разговоре, - и Граня - все вы изберете ближайшие по возможности пункты и никого из вас не потянет "по собственному влечению в недра", как выразился Навадзе. А по указанию свыше туда ехать - уж это выходит особая статья. Стало быть, надо ехать Павлуку и десятку других, ему подобных…
- Спасибо, Володя! Спасибо, братец, поддержал, - обрадовался такому заключению Павлук.
- Вы учились декламации? - спросил, переменив тему разговора, Вакулин, обращаясь к Валентине.
- Нет… А что?
- Вы читаете бесподобно, как актриса.
- Да она и есть актриса, - неожиданно вмешался Павел Лоранский, - до сих пор - любительница, в пользу студентов и курсисток не раз выступала. А в будущее воскресенье дебютирует в качестве профессиональной актрисы в Василеостровском театре.
- В самом деле? - произнес Вакулин. - Это интересно!
Что-то недоверчиво послышалось в возгласе Вакулина, что задело за живое всех сидящих за столом. Сама Валентина вспыхнула до корней волос.
- Что вас так удивляет? Что в нашем медвежьем углу есть доморощенные таланты? - спросил Павел, с чуть заметной иронией.
- О, помилуйте! В таланте Валентины Денисовны я не сомневаюсь! - заторопился Вакулин. - По крайней мере, судя по тому, что я слышал час тому назад…
- Ну, по тому, что слышали, еще судить нельзя: декламация - одно, сцена - другое! - вмешался Кодынцев.
- Валентина талантлива! - произнес безапелляционно Граня. - Хотите убедиться, я вам билет пришлю на ее дебют. Пьеса хорошая! Прекрасная пьеса.
- Очень обяжете! - поклонился Вакулин и тотчас же добавил с любезной улыбкой в сторону Валентины: - Не сомневаюсь, что вы украсите спектакль своим участием.
Гость посидел еще минуты две, потом извинился и стал прощаться.
В дверях он задержался немного и, обращаясь к Валентине, сказал:
- А может быть, вы измените ваше решение по поводу отца… Может быть, осчастливите старика своим возвращением к старому занятию, Валентина Денисовна?
- Я никогда не возвращаюсь назад! - произнесла она отчетливо и, кивнув головой гостю, вернулась к молодежи.
Вакулин отвесил почтительный поклон и вышел.
- Уф! - вырвалось облегчающим вздохом из груди Павлука, - наконец-то! А манишка-то, манишка! Видали? А ногти какие? Вот делать-то кому нечего, должно быть!
- Э, Бог с ним, давайте плясать лучше. Лелька! Марш за рояль! - скомандовал Граня. И молодежь с шумом повскакала со своих мест и закружилась по маленькой гостиной.
***
Марья Дмитриевна, Валентина и Лелечка долго не спали в эту ночь. Из своей крохотной комнатки в одно оконце, выходящее на залив, Валентина пробралась к матери и сидела на их общей широкой постели, поджав под себя босые ножки.
- Ведь я хорошо сделала, что отказалась возвращаться к этому привереднику, как вы думаете, мама? - шепотом спрашивала она утонувшую среди груды подушек Марью Дмитриевну.
- Как тебе, деточка, удобнее, так и поступай! - уклончиво отвечала та, не без тайной грусти вспомнив о внезапно утерянной статье тридцатирублевого месячного дохода.
- А по-моему, Валя права! - как бы угадывая тайные мысли матери, вступилась Лелечка. - Гордость прежде всего! Вот еще! Богач он, так и издеваться над бедными может!.. Молодец Валентина, люблю таких! - и она звонко чмокнула сестру в самые губы.
- Да дадите ли вы, наконец, спать, сороки неугомонные? Ведь завтра на лекцию ни свет, ни заря надо! - раздался недовольный голос Павлука, спавшего за дощатой перегородкой вместе с братом, в гостиной.
- Самому не спится, а другие мешают, видите ли! - бойко отрезала из-за стенки Лелечка.
- Корюшкой только кормить умеешь! Уж ты молчи, стрекоза!
- Ну, вас, горластые! - послышался недовольный сонный голос Грани, - к завтра латыни не готовил, вставать рано надо, а они трещат!
- Гране вставать рано! Слышите? - озабоченно произнесла Марья Дмитриевна. - Спите с Богом, дети, завтра наговоритесь!
Шепот прекратился. Дети улеглись…
Через полчаса мирный храп наполнял все уголки серого домика.
V
Скромный маленький Василеостровский театр был набит битком публикою. Этому способствовали отчасти и праздничный день, и дебют молодой актрисы, "Валентины Денисовны Лоранской", как гласила розовая афиша, наклеенная у входа. Преобладали по большей части студенты, курсистки, приказчики, изредка мелькал скромный сюртук армейского офицера. Кое-где чернели в своих форменных курточках гардемарины и кадеты морского корпуса. Все это непринужденно болтало и смеялось, рассаживаясь по местам и весело приветствуя знакомых.
Десятка два медиков столпились около входа в партер, окружив Павла Лоранского и нетерпеливо поглядывая на сцену. Павлук казался озабоченным. Он, видимо, волновался за сестру.
- Что, Володя, - поймал он за рукав шедшего из-за кулис Кодынцева, - волнуется она?
- Уж и не говори! - махнул рукою тот. - Лелечка меня уже в аптеку за валерьянкой посылала. Ты бы ей брома пред театром дал!
- Ну, вот еще вздор! Валентина и бром! Не вяжется как-то. И чего волнуется, как девчонка, право! Надо пойти… - и, пожав плечами, Павлук энергично двинулся за кулисы.
- Посторонним вход воспрещается! - остановил его у самой двери внушительного вида сторож.
- Какие такие посторонние! сестра моя там! - завопил Лоранский и, отстранив бдительного стража с дороги, прошел за кулисы.
Валентина сидела перед зеркалом в отведенной для нее маленькой уборной, одетая в ярко-красную шелковую кофточку, сшитую совместными усилиями ее и Лелечки. Гладкая, с небольшим треном, песочная юбка сидела на ней, как влитая. Ради условий сцены нужно было загримироваться. Но Валентине не хотелось портить красками лицо и она только провела тушью под глазами и усилила этим их темную глубину, оставив бледными щеки. Но от этого грима получилось нечто чужое в красивом лице. Этому способствовала немало измененная прическа из ее высоко поднятых густых, черных волос.
Павлук вошел и замер на пороге.
- Что ты? - проронила Валентина по адресу вошедшего брата, устремившего на нее восхищенный взор.
- Ах, шут возьми! - произнес он растерянно, - и Валька и не Валька как будто! Ну, и тип же у тебя! Скажу без лести, брат… молодчина!
- Правда? Правда? - полувопросительно, полуутвердительно произнесла Лелечка и, как девочка, запрыгала на одном месте и захлопала в ладоши.
Валентина заглянула в зеркало и по ее красивому лицу проскользнула самодовольная усмешка. Потом брови сдвинулись и она сказала озабоченно:
- У меня четвертый акт не выходил на репетиции! Неприятно.
- Брось, все как нельзя лучше выйдет! Ты не трусь только!
В этот миг Граня появился на пороге уборной с великолепной палевой розой в руках.
- Это тебе от Володи! - произнес он торопливо.
- Ах, он милый! - произнесла Валентина и понюхав цветок, приколола его к груди.
Послышались первые звуки оркестра.
- Уходите, уходите! - накинулась Лелечка на братьев, шутливо выталкивая их из уборной. - Валин выход из первых. Спешите на места, чтобы не пропустить ни одного словечка!
Молодые люди покорились со смехом, звучавшим, однако не совсем естественно: братья волновались за сестру, потому что маленькая семья Лоранских билась одним пульсом и жила одними общими интересами.
На пороге они столкнулись с высоким худым старичком, трагиком труппы.
- А-а! - радостно протянула ему навстречу руку Валентина. - Как я рада, что вы пришли!
- Я не мог не прийти, детка! - произнес старый актер. - Я, как истинный жрец искусства, считаю своим долгом благословить каждую или каждого, вновь вступающего в его священный храм. Я благословляю лишь талантливых, Валентина Денисовна, потому что сцена и так ломится под напором бездарностей, годных быть ремесленниками, но не артистами. Благослови вас Бог, детка! - произнес он торжественно. - Несите высоко знамя искусства, Валентина Денисовна, работайте, трудитесь, потом и кровью создавайте роли… Добивайтесь совершенства и Боже вас упаси играть ради безделья, скуки, ради выставки красоты и нарядов. Я первый тогда отвернусь от вас, как теперь первый протягиваю к вам благословляющую руку.
- Михайло Михайлыч! - произнесла Валентина дрогнувшим голосом. - Сестра - свидетельница, - и она обняла Лелечку, - что я исполню ваше желание. Я вам даю эту клятву.
- Ну, тогда с Богом! - и старик Сергеев (фамилия трагика) с отеческой нежностью перекрестил и поцеловал Валентину.
И Лелечка увидела нечто, чего не видела никогда: прекрасные всегда спокойные глаза ее сестры были полны слез. Гордая, спокойная Валентина плакала впервые.
В этот вечер шла увлекательная захватывающая своим сюжетом драма одного из модных писателей.
Пленительный, странный и загадочный характер героини вполне отвечал данным Валентины, и потому, когда последняя, с убитым горем лицом, вышла на сцену, узнав только что о разорении горячо любимого отца по ходу пьесы, театр встретил молодую девушку громким взрывом рукоплесканий.
И Валентина как-то разом наэлектризовалась при первом же звуке этого приветствия. Легкая краска естественного румянца заиграла на лице девушки, оживляя его…
Лелечка, сидевшая в третьем ряду кресел, вся похолодела от ожидания.
- Господи, Господи! вывези! Валюша, голубушка! - лепетала она беззвучно одними губами и поминутно взглядывала на своего соседа, Граню.
Окружающая публика с удивлением оглядывала рыженькую девушку с короткими кудрями и возбужденным личиком.
- Родственница дебютантки! - снисходительно произнес какой-то студент позади кресла Лелечки.
- Сиди смирно, Лелька! - сердито буркнул Граня. - Что за охота срамиться: смотрят ведь.
Но Лелечка притихла и без него, потому что Валентина заговорила.
И точно не Валентина заговорила, а кто-то другой, обладающий нежным бархатистым контральто, с чуть вибрирующими верхними нотами. По крайней мере, ни Лелечка, ни братья ее не подозревали, что может сделать акустика театра с красивым, звучным голосом их сестры.
И играла Валентина горячо, искренне, с тем неуловимым отпечатком индивидуальности, который так дорог в каждом талантливом человеке.
Измученная до последней степени своими заботами и печали, героиня пьесы достигла той точки душевного отчаяния, когда остается одно - удалиться от мира и уйти в монастырь. И это все движение души особенно ярко вылилось в исполнении Валентины.
Так именно передавала роль Валентина и это выходило прекрасно.
Публика неистовствовала, как может только неистовствовать публика с неиспорченным вкусом и здоровыми требованиями: стучали каблуками, хлопали до мозолей на руках, кричали до хрипоты. И Валентина выходила на авансцену в каком-то сладком дурмане, потрясенная и взволнованная и еще более красивая в этом несвойственном для нее волнении.
В уборной ее уже ждали свои: Леля, Павел, Граня и Кодынцев.
Лелечка, лишь только вошла Валентина, бросилась ей на грудь со слезами, лепеча совсем по-детски, растерянно и пылко:
- Милая! милая! Господи! как хорошо! Я плакала! Валечка! прелесть! восторг мой!
- Да ты и теперь плачешь, - насмешливо прищурился на нее Павлук и потом взял руку Валентины и галантно приложился к ней, произнеся с комической важностью: - Моя великая сестра! прими лобзанье твоего не великого брата!
Кодынцев молчал. Но его сияющие глаза с таким красноречивым восторгом были устремлены на лицо невесты, что Валентине не надо было никаких излияний с его стороны: она и без них видела, как горд и счастлив ею ее Володя. И не только он, а и все ее гордились ею, Валентиной; даже сдержанный Граня и тот не удержался от похвалы:
- Молодец! Жаль, что мамы нет в театре… А знаешь, - добавил он, слегка нахмурясь, - Вакулин здесь.
- Старик?
- Нет, молодой! В первом ряду сидит. Важно!
- Как он явился? Ведь, ты ему не послал билета, - взволновалась Валентина.