Было раннее, свежее утро. Дорога шла лесом. Ехали уже долго. Стало казаться, что без конца повторяются все одни и те же полянки и перелески, холмы, ручьи, мосты. Стали спрашивать кучеров:
- Да туда ли ты едешь?
- Да никак ты с дороги сбился?
- Кажись, туда.
Над домом Триродова видны были две башенки. Они остались вправо. И все никак было не найти дороги. И уже долго плутали. Дороги извивались и разветвлялись. Наконец кучер переднего экипажа остановил лошадей. За ним остановилась и вся вереница экипажей.
- Надо поспрошать кого-нибудь, - сказал кучер. - Вон мальчуган какой-то идет.
Из лесу по дороге шел лет десяти босоногий мальчик. Шабалов закричал ему свирепым голосом:
- Стой!
Мальчик глянул на экипажи. Спокойно продолжал свой путь. Шабалов заорал неистово:
- Стой, паршивец! Шапку сними! Видишь, господа едут, - что не кланяешься?
Мальчик остановился. С удивлением смотрел на этот ряд разнокалиберных экипажей, не снимая шапки. Дулебова решила:
- Да это просто идиот какой-то!
- А вот мы его разговорим, - сказал Кербах.
Он вышел из экипажа, и пошел к мальчику, спрашивая:
- Ты знаешь, где школа Триродова?
Мальчик молча показал рукою одну из дорог. Быстро убежал, скрывшись где-то в кустах.
И вот наконец дорога пошла вдоль забора. Все вокруг было пустынно и тихо. Никто не ждал, по-видимому, гостей, и не думал встречать их.
Наконец подъехали к воротам в ограде. Осмотрелись. Было очень тихо. Никого нигде не было видно. Шабалов соскочил с дрожек, и принялся искать звонок. Госпожа Дулебова, раздражаясь, говорила:
- Да что это такое!
Попытались сами открыть калитку, и не смогли. Шабалов закричал:
- Отворите! Черти, дьяволы, чего вы там заперлись, окаянные!
Госпожа Дулебова унимала Шабалова. Шабалов оправдывался:
- Извините, Зинаида Григорьевна. Да ведь досадно. Если бы я приехал, ну, подождал бы. Хоть и со мной было бы невежливо, - я им начальник. А то ведь досадно. Высшее начальство пожаловало, а они и ухом не ведут.
Наконец калитка открылась, вдруг и бесшумно. Мальчик в белой рубашке и белых коротких панталонах, загорелый, с голыми ногами, стоял на пороге. Рассерженный Дулебов завизжал:
- Здесь помещается школа Триродова?
- Здесь, - сказал мальчик.
Гости вошли, и очутились на лесной лужайке. Три босые девушки неторопливо шли им навстречу. Это были учительницы. Надежда Вещезерова смотрела на Дулебову черными, широкими глазами. Дулебова шептала вице-губернатору:
- Вот, полюбуйтесь. С этой девицей скандальная история была, а он ее взял.
Дулебова знала всех в городе, и особенно хорошо знала всех, с кем случалась какая-нибудь неприятность.
Вышел и Триродов, в летней белой одежде. Он с усмешкою смотрел на пеструю орду гостей.
Гостей встретили вежливо. Но директору не понравилось, что не было никакой почтительности, и незаметно было никаких приготовлений. Учительницы были просты, как всегда. Дети и учительницы были босые, - и это очень не понравилось Дулебову. Наивности детей раздражали посетителей. Дети простодушно смотрели на посетителей. Некоторые кланялись, другие - нет.
Шабалов крикнул:
- Сними шапку!
Мальчик снял шапку, и протянул ее Шабалову. Сказал:
- На.
Шабалов сердито проворчал:
- Болван.
И отвернулся. Мальчик с удивлением смотрел на него.
Дулебову и особенно его жене было досадно, что для них не приоделись, и даже не обулись. Вице-губернатор смотрел тупо и злобно. Ему все сразу не понравилось. Дулебов, морщась, спрашивал:
- Неужели они так всегда?
- Всегда, Владимир Григорьевич, - ответил Триродов. - Они привыкли.
- Но это неприлично! - сказала Дулебова.
- Только это и прилично, - возразил Триродов.
Глава тридцать вторая
В доме на лесной полянке окна были открыты настежь. Щебетание птиц было слышно, и доносились свежие и сладостные запахи цветущих трав. Туда собрались дети, пришли взрослые, и началась глупая комедия экзамена. Дулебов стал перед образом, с краю скамеек, принял величественный вид, и воскликнул:
- Дети, встаньте на молитву.
Дети встали. Дулебов ткнул пальцем в грудь черноглазого малыша, и крикнул:
- Читай ты.
Этот резкий, тонкий вскрик и это движение пальцем в детскую грудь так были неожиданны для мальчугана, что он вздрогнул и икнул. Кто-то засмеялся сзади. Кто-то зашикал на смешливого. Дулебова переглянулась с Кербахом, пожала плечами, и изобразила на своем лице ужас.
Мальчик быстро оправился, и прочитал молитву перед учением. Дулебов приказал:
- Садитесь, дети.
Дети сели на свои места, и взрослые важно уселись за стол, по чинам. Посередине вице-губернатор и Дулебов, остальные справа и слева. Дулебова беспокойно оглядывалась. Лицо у нее было очень сердитое. Наконец она сказала басистым, странно для дамы грубым голосом:
- Закройте окна, - птицы кричат, и ветер. Невозможно заниматься.
Триродов посмотрел на нее с удивлением. Потом тихо сказал Надежде:
- Закройте окна. Гости наши не выносят свежего воздуха.
Окна были закрыты. Дети с досадливою печалью посмотрели на докучные стекла.
Задана была письменная работа. Для нее прочли рассказец из детской хрестоматии, которую Шабалов привез с собою. Дулебов приказал:
- Изложите своими словами.
Мальчики и девочки потянулись было к своим перьям, во Дулебов остановил их, и сказал длинное и скучное наставление, как следует писать заданное сочинение. Потом сказал:
- Пишите.
Дети писали. Было тихо. Написавшие отдавали свои листки учительницам. Дулебов и Шабалов тут же просматривали эти листки. Старались найти ошибки. Но ошибок было мала Потом была диктовка. Дулебова все время смотрела угрюмо, и моргала часто. Триродов пытался заговорить с нею. Но сердитая дама отвечала так неласково, что Триродов с трудом воздерживался от улыбки. И наконец оставил злую бабу в покое.
После письменных работ Триродов предложил непрошеным гостям завтрак.
- Мы к вам так долго ехали, - визжал Дулебов, словно объясняя, почему не отказывается от завтрака.
Дети разбежались в лесу недалеко, и играли. А большие перешли в соседний дом, где приготовлен был завтрак. Во время завтрака разговоры были напряженные и придирчивые. Дулебовы придумывали глупые шпильки и грубые намеки. Их спутники старались не отставать от них в этом. И каждый упражнялся по-своему в злых и колких словах.
Тут же было несколько Триродовских учительниц. Дулебова смотрела на них с притворным ужасом, и шептала Кербаху:
- У них ноги в земле запачканы.
После завтрака вернулись в школу. Расселись на те же места. Начали устный экзамен. Дулебов наклонился к списку, и вызвал сразу трех мальчиков. Каждого спрашивали сначала по Закону Божию, потом сразу же по русскому языку и по арифметике.
Все очень придирались ко всему. Дулебов был всем недоволен. Он задавал такие вопросы, чтобы из ответов было видно, внушены ли детям высокие чувства любви к отечеству, верности и Монарху и преданности православной церкви. Одного мальчика он спросил:
- Какая страна лучше. Россия или Франция?
Мальчик подумал немного, и сказал:
- Не знаю. Кто где привык, тому там и лучше.
Дулебова язвительно засмеялась. Шабалов наставительно говорил:
- Матушка Россия православная! Разве можно какое-нибудь государство равнять с нашим! Слышал, как нашу родину называют? Святая Русь, мать Россия, святорусская земля, а ты - болван, остолоп и свиненыш. Если ты своего отечества не любишь, то куда же ты годишься?
Мальчик краснел. На глазах его блестели слезинки. Дулебов спросил:
- Ну, скажи мне, какая вера на свете самая лучшая.
Мальчик задумался. Шабалов злорадно спрашивал:
- Неужели и этого не можешь сказать?
Мальчик сказал:
- Когда кто искренно верует, это и есть лучшая вера.
- Этакий пень! - с убеждением сказал Шабалов.
Триродов посмотрел на него с удивлением. Сказал тихо:
- Искренность религиозного настроения, конечно, лучший признак спасающей веры.
- Об этом мы поговорим после, - строго завизжал Дулебов. - А уж теперь неудобно препираться. Триродов улыбнулся и сказал:
- Когда хотите. Мне все равно, когда препираться.
Дулебов, красный и взволнованный, встал со своего кресла, и подошел к Триродову. Сказал:
- Мне с вами необходимо переговорить.
- Пожалуйста, - с некоторым удивлением сказал Триродов.
- Пожалуйста, продолжайте, - сказал Дулебов Шабалову.
Дулебов и Триродов ушли в соседнюю комнату. Разговор очень скоро принял резкий характер. Дулебов придумывал дикие обвинения. Говорил запальчиво:
- Я много дурного слышал, но действительность превосходит все ожидания.
- Что же именно дурного? - спросил Триродов. - И в чем действительность превзошла сплетню?
- Я не собираю сплетен, - взволнованно визжал Дулебов. - Я своими глазами вижу. Это не школа, а порнография!
Голос его уже совсем перешел на свинячьи ноты. Он стукнул ладонью по столу. Звякнуло золотое кольцо обручальное. Триродов сказал:
- Я вот тоже слышал, что вы - человек сдержанный. Но сегодня уже не первый раз замечаю ваши порывистые движения.
Дулебов постарался успокоиться. Сказал потише:
- Да ведь это возмутительная порнография!
- А что вы называете порнографией? - спросил Триродов.
- А уж вы не знаете? - с насмешливою улыбкою отвечал Дулебов.
- Я-то знаю, - сказал Триродов. - По моему разумению, всякий блуд словесный, всякое искажение и уродование прекрасной истины в угоду низким инстинктам человека-зверя - вот что такое порнография. Ваша казенная трижды проклятая школа - вот истинный образец порнографии.
- Они у вас голые ходят! - визжал Дулебов.
Триродов возразил:
- Они будут здоровее и чище тех детей, которые выходят из ваших школ.
Дулебов кричал:
- У вас и учительницы голые ходят. Вы набрали в учительницы распутных девчонок.
Триродов спокойно сказал:
- Это - ложь!
Директор говорил резко и взволнованно:
- Ваша школа, - если это ужасное, невозможное учреждение позволительно называть школою, - будет немедленно же закрыта. Я сегодня же сделаю представление в Округ.
Триродов резко возразил:
- Закрывать школы вы умеете.
Скоро гости сердито уехали. Дулебова всю дорогу шипела и негодовала.
- Субъект явно неблагонадежный, - говорил Кербах.
Глава тридцать третья
Петр и Рамеев приехали к Триродову вместе. Рамеев не раз говорил Петру, что он был очень резок с Триродовым и что это надо чем-нибудь загладить. Петр соглашался очень неохотно.
Речь опять зашла о войне. Триродов спросил Рамеева:
- Вы, кажется, видите в этой войне только политический смысл?
- А вы его разве отрицаете? - спросил Рамеев.
- Нет, - сказал Триродов, - очень признаю. Но, по-моему, кроме глупых и преступных деяний тех или других лиц, есть и более общие причины. У истории есть своя диалектика. Была бы война или не была бы, все равно в той или иной форме непременно произошло бы роковое столкновение, начался бы решительный поединок двух миров, двух миропониманий, двух моралей, Будды и Христа.
- В учении буддизма есть много сходства с христианством, - сказал Петр, - только тем оно и ценно.
- Да, - сказал Триродов, - на первый взгляд немало схожего. Но в существенном эти два учения - полярно-противоположны. Это - утверждение и отрицание жизни, ее да и нет, ирония и лирика. Утверждение, да, христианство; отрицание, нет, - буддизм.
- Мне кажется, что это слишком схематично, - сказал Рамеев.
Триродов продолжал:
- Схематизируем для ясности. Настоящий момент истории для этого особенно удобен. Это - зенитный час истории. Теперь, когда христианство вскрыло извечную противоречивость мира, теперь и происходит обостренная борьба этих двух миропониманий.
- А не борьба классов? - спросил Рамеев.
- Да, - сказал Триродов, - и борьба классов, насколько в социальную борьбу входят два враждебных фактора, - социальная справедливость и реальное соотношение сия, - общественная мораль, - она всегда статична, - и общественная динамика. В морали - христианский элемент, в динамике буддийский. Слабость Европы в том и состоит, что ее жизнь давно уже пропитывается буддийскими по существу началами.
Петр сказал уверенно, тоном молодого пророка:
- В этом поединке восторжествует христианство. Не историческое, конечно, не теперешнее, - а христианство Иоанна и апокалипсиса. И восторжествует оно тогда, когда уже дело будет казаться погибшим, и мир будет во власти желтого антихриста.
- Я думаю, это не так будет, - тихо сказал Триродов.
- Что же: по-вашему, восторжествует Будда? - досадливо спросил Петр.
- Нет, - спокойно возразил Триродов.
- Дьявол, может быть? - воскликнул Петр.
- Петя! - укоризненно сказал Рамеев.
Триродов слегка склонил голову, словно смутился, и сказал спокойно:
- Мы видим два течения, равно могучие. Странно думать, что одно из них победит. Это невозможно. Нельзя уничтожить половину всей исторической энергии.
- Однако, - сказал Петр, - если не победит ни Христос, ни Будда, что же нас ждет? Или прав этот дурак Гюйо, который говорит о безверии будущих поколений?
- Будет синтез, - возразил Триродов. - Вы его примете за дьявола.
- Это противуестественное смещение хуже сорока дьяволов! - воскликнул Петр.
Скоро гости уехали.
Кирша пришел без зова, смущенный и встревоженный чем-то неопределенно. Он молчал, - и черные глаза его горели тоскою и страхом. Подошел к окну, смотрел, - и, казалось, ждал чего-то. Казалось, что он видит далекое. Темные, широко раскрытые глаза словно были испуганы странным, далеким видением. Так смотрят, галлюцинируя.
Кирша обернулся к отцу, и тихо сказал, странно бледнея:
- Отец, к тебе гость приехал, очень издалека. Как странно, что он в простом экипаже и в обыкновенной одежде. Зачем же он сюда приехал?
Слышен был скрип песчинок на дворе под шинами въехавшей во двор коляски. Кирша смотрел мрачно. Непонятно, что было в его душе, - упрек? удивление? ужас?
Триродов подошел к окну. Из коляски выходил человек лет сорока, с очень спокойными, уверенными манерами. Триродов с первого же взгляда узнал гостя, хотя раньше никогда не встречался с ним в обществе. Зная его хорошо, но только по его портретам, по его сочинениям, по рассказам его почитателей и по статьям о нем. В юности завязались было кое-какие отношения через знакомых, но скоро порвались. Даже не удалось повидаться.
Триродову почему-то вдруг стало как-то неопределенно весело и жутко. Он думал:
"Зачем он ко мне приехал? Что ему от меня надо? И как он мог вспомнить обо мне? Так разошлись наши дороги, так мы стали чужды один другому".
И было волнующее любопытство:
"Увижу и услышу его в первый раз".
И бунтующий протест:
"Слова его - ложь! Проповедь его - бред отчаяния! Не было чуда, и нет, и не будет!"
Кирша, очень взволнованный, быстро убежал. Жуткое, чуткое ощущение одиночества охватило Триродова липкою сетью, опутало ноги, серым заткало взоры.
Вошел тихий мальчик, и, улыбаясь, подал карточку, - большой кусок картона, и на нем, под княжескою короною, литогравированная надпись:
Эммануил Осипович Давидов
Голосом, темным и глубоким от подавленного волнения, Триродов сказал мальчику:
- Проси.
Досадливый настойчиво повторялся в уме вопрос, - безответный:
"Зачем, зачем пришел? Что ему от меня надо?".
Жадно-любопытным взором глядел он, не отрываясь, на дверь. Отчетливые, неторопливые слышал шаги, все ближе, - как будто судьба идет.
Открылась дверь. Вошел гость, князь Эммануил Осипович Давидов, знаменитый писатель, мечтательный проповедник, человек знатного рода и демократических воззрений, любимый многими, обладающий тайною удивительного обаяния, влекущего к нему сердца.
Лицо очень смуглое, явственно нерусского типа. Скорбная черта слегка опущенных в углах губ. Короткая, острообрезанная, рыжеватая бородка. Волосы рыжевато-золотящиеся, слегка волнистые, остриженные довольно коротко. Это удивило Триродова: на портретах он видел князя Давидова с длинными, как у Надсона, волосами. Глаза черные, пламенные и глубокие. Глубоко затаенное в глазах выражение великой усталости и страдания, которое невнимательный наблюдатель принял бы за выражение утомленного спокойствия и безразличия. Все лицо и все манеры гостя выдавали его привычку говорить в большом обществе, даже в толпе.
Он спокойно подошел к Триродову, и сказал, протягивая ему руку:
- Я хотел вас увидеть. Уже давно я слежу за вами, и вот наконец пришел к вам.
Триродов, с усилием преодолевая волнение и темную чувствуя в себе досаду, говорил принужденно-любезным голосом:
- Я очень рад приветствовать вас в моем доме. Я много слышал о вас от Пирожковских. Вы знаете, конечно, - они вас очень любят и ценят.
Князь Давидов смотрел проницательно, но спокойно, слишком, может быть, спокойно. Казалось странным, что он ничего не ответил на слова о Пирожковских, как будто бы слова Триродова прошли, как мимолетные тени легких снов, мимо него, даже не задев ничего в его душе. А между тем супруги Пирожковские всегда говорили о князе Давидове, как о хорошем знакомом. "Вчера мы обедали у князя", - "князь кончает новую поэму", - просто "князь", давая понять, что речь идет об их друге, князе Давидове. Впрочем, вспомнил Триродов, у князя Давидова много знакомых, и собрания в его доме всегда многолюдны.
Триродов спросил гостя:
- Позвольте предложить вам что-нибудь съесть или выпить. Вина?
- Если можно, чаю, пожалуйста, - сказал князь Давидов.
Триродов нажал кнопку электрического звонка. Князь Давидов говорил все тем же спокойным голосом, - слишком спокойным:
- В этом городе живет моя невеста. Я приехал к ней, и воспользовался случаем побеседовать с вами. О многом хотел бы говорить с вами, но не успею сказать всего. Поговорим только о наиболее существенном.
И он заговорил, не ожидая ответов или возражений. Пламенная лилась речь, - о вере, о чуде, - о чаемом и неизбежном преображении мира посредством чуда, о победе над оковами времени и над самою смертью.
Тихий мальчик Гриша принес чай и печенье, и неторопливыми движениями расставлял их на столе, часто взглядывая на гостя, синеглазый, тихий.
Князь Давидов с укором взглянул на Триродова. Сдержанная усмешка дрожала на губах Триродова, и упрямый вызов светился в его глазах. Гость ласково привлек к себе Гришу, и нежно ласкал его. Спокойно стоял тихий Гриша, - и мрачен был Триродов. Он сказал гостю:
- Вы любите детей. Это и понятно. Ангелоподобные создания, хоть иногда и несносны. Жаль только, что мрут они уж очень на этой проклятой земле. Рождаются, чтобы умереть.
Князь Давидов спокойным движением отстранил от себя Гришу. Положил на его голову руку, словно благословляя мальчика, и отпустил. Гриша ушел.
Князь Давидов перевел на Триродова взор, внезапно сделавшийся тяжелым и суровым, и тихо спросил: