Полинька так была утомлена, что глаза ее невольно смыкались, и она чувствовала, как понемногу теряет сознание и последние силы; все члены ее будто замерли. Сидя подле нее, старуха что-то ворчала; но Полинька ничего не понимала и скоро заснула. Детский плач разбудил ее; но она была так слаба, что едва могла открыть глаза.. Старуха сидела посреди комнаты на полу, окруженная лохмотьями; на ее безобразном носу торчали очки в медной оправе, опутанной нитками она порола небольшим ножичком старый сюртук.
– Ничего, спи, – сказала она, заметив, что Полинька приподнялась, – это жилицыны дети плачут.
Послышался детский кашель.
– Ишь ты, цростудили его. Вот зачем таскали на дачу! Да и то правда, – прибавила старуха, усмехнувшись, – с кем же его было оставить?.. Ну, не хочешь ли кофею?
– Нет-с, благодарю!
За стеною послышались удары в бубен, и пискливый детский голос затянул в нос немецкую песню.
– Это что?! – спросила Полинька.
Старуха усмехнулась и стала тихонько, сиплым голосом, подтягивать.
– А дочь шарманщика учится, – сказала она.
Девочка кричала во всю глотку, ребенок плакал, мужчина кашлял, женский голос бранился по-немецки.
– Вот так веселье: кто плачет, кто поет… Чего хочешь, того просишь! – заметила старуха.
– Кто тут живет?
– Шарманщик с женой да с двумя детьми. Немчура бедный, прежде держал токарный магазин, да проторговался, а в подмастерья не годился: глаза плохи! вот и мыкают горе. Жаль их! иной раз ходят-ходят, чай весь Петербург обойдут: меньше гроша принесут домой! Кажись, думают люди, что коли с музыкой человек ходит, так ему весело и есть не хочется! а не все равно – такой же нищий: подайте Христа ради, вот и все. Постой, я спрошу, что они собрали вчера? на дачу ходили!
И старуха, смеясь и подмигивая, встала, подошла к стене и, постучав, закричала;
– Мадам, а мадам!
Гам продолжался; ответа не было.
– Эй, гер, гер! {Господин. (Ред.)} – гаркнула старуха во все горло.
И то напрасно. Наконец она потеряла терпенье и начала стучать в стену. Все смолкло; только один кашель продолжался.
– Мадам, что достали вчера? а?
– Два двугривенных! – крикливо ломаным языком отвечал женский голос.
– Ха, ха, ха! едва хватит починить обувь; чай, хорошо прогулялись! стоило за семь верст итти киселя есть. Два двугривенных!
И старуха пошла в угол и стала прилежно рыться в куче старых сапог и башмаков.
– Ну, вот хорошая еще парочка, хоть и разные, – ворчала она, откладывая в сторону башмаки.
За стеною снова начался гвалт.
– Который час? – спросила Полинька.
– Да девятый есть… вот я спрошу.
И старуха опять застучала в стену:
– Эй, мадам, который час?
– Девять час! – закричал тоненький голос.
– А! значит, они сейчас пойдут.
– Ах, мне тоже нужно итти домой! – сказала Полинька.
– Ну, иди с богом! Если что променять понадобится, вспомни меня; дом знаешь… ну да только спроси, как придешь в наш переулок, Дарью Рябую… ха, ха! (Старуха засмеялась и начала одеваться.) Пойдем, я тебя провожу.
Полинька ужасно обрадовалась. Они вышли в сени; старуха заперла дверь. Уже совершенно рассвело, но, кроме ребятишек да собак, никого не было видно на улице. Старуха хотела запирать калитку, но вдруг остановилась и, раскрыв ее шире, сказала:
– Шарманщик тоже идет; вот мы вместе все и пойдем.
Едва пролез через калитку худой и тощий, небритый человек с шарманкой за плечами. Волосы его были уже наполовину седы, платье оборванное, под носом табак. Ремень от шарманки плотно врезывался в его плечи и впалую грудь; за ним выступала долгоносая женщина, высокая, худая, одетая довольно чисто, но бедно и слишком легко; она несла двухлетнего ребенка и заботливо окутывала его своим большим шерстяным платком. На другой ее руке висела складная подставка. Белобрысая девочка, в ситцевой кацавейке, в шерстяной сеточке, заключала шествие; только в ней не заметно было уныния: она весело постукивала бубном в колени и с аппетитом доедала кусок хлеба.
– Гут морген! {Доброе утро. (Ред.)} – сказала старуха шарманщику.
– Здравствуйте! – отвечал он, низко сгибаясь под тяжестью шарманки.
– Пора?
– Да, пора.
И они разошлись в разные стороны.
– Кто твои родные? как ты живешь? чем живешь? – расспрашивала старуха Полиньку, шагая так скоро, что усталая Полинька едва успевала за ней.
Полинька решилась итти к Надежде Сергеевне и потом уж возвратиться домой вместе с ней, чтоб отстранить малейшее подозрение соседей о своих ночных похождениях.
– Благодарю вас, прощайте! – сказала она, увидав себя в знакомой улице.
– Ну, прощай; если понадобится что, не забудь меня.
– Прощайте!
И Полинька рассталась со старухой. Узнав, что Полинька не ночевала дома, Кирпичова кинулась домой, чтоб потребовать объяснения у мужа.
Она вспомнила, что Кирпичов вчера уж слишком усердно просил ее написать записку, чтоб приехала Полинька, что записку эту он сам передал артельщику, и не сомневалась, что он принимал участие в похищении Полиньки.
Но Кирпичова не было дома. Бедная Надежда Сергеевна не знала, что делать, как вдруг явилась Полинька; радость подруг была неписанная.
Пересказывая свои похождения, Полинька не забыла рассказать, что горбун грозился погубить Кирпичова и пустить по миру все его семейство.
– Ты предупреди его, – сказала она.
– Напрасный труд! – печально отвечала Кирпичова. – Он так ему вверился, что не позволит о нем дурного слова сказать. Разве поверит, когда придут описывать магазин…
– А уж скоро! – невольно, с трепетом сказала Полинька. – Он мне писал, что срок векселю в значительную сумму приближается.
– Когда он писал?
– Вчера.
– Да ведь он вчера же сделал моему мужу отсрочку… (Они не знали, что ценой отсрочки была именно записка, которая чуть не погубила Полиньку.)
– А знаешь что? – сказала Полинька. – Может, дела твоего мужа и не так дурны, а они только сговорились пугать нас, чтоб, понимаешь…
– Бог их знает.
Кирпичова вместе с Полинькой пошла в Струнников переулок, и когда башмачник, измученный и убитый, прибежал к Полинькиной двери, Полинька уже давно сидела в своей комнате.
Восторг башмачника доходил до безумия. Забыв свою обыкновенную застенчивость, он бросился целовать Полиньку, потом Надежду Сергеевну, потом опять Полиньку, и радостные слезы ручьями текли по его бледному лицу, которое в ту минуту было прекрасно; необычайное одушевление придало ему энергию и выразительность, которой недоставало в лице доброго Карла Иваныча.
Глава IV
ПЕРЕВОРОТЫ В СТРУННИКОВОМ ПЕРЕУЛКЕ
Все пришло в прежний порядок. Башмачник в течение недели почти каждый день бегал в улицу, где жил горбун, и, наконец, успокоился, убедившись, что горбун выехал из Петербурга. Успокоилась и Полинька. Но в характере ее произошла значительная перемена. Уже очень давно не получала она ни строчки от Каютина. Сомнение мучило ее, но гордость мешала ей передать кому-нибудь свои опасения. Веселость ее сменилась раздражительностью; часто смеялась она без всякой причины и от смеха вдруг переходила к слезам. Работа ей опротивела. Трудолюбивая Полинька стала ветреной и капризной, часто выходила со двора без всякой нужды, даже делала долги, а потом сердилась на башмачника, который был вечно у ней во всем виноват. Что касается до Каютина, то она старалась показать, что забыла о нем; но стоило упомянуть его имя, чтоб рассердить ее.
Раз башмачник застал ее в слезах и стал утешать, как умел, думая, что она плачет о своем женихе. Он угадал. Но Полинька вспыхнула при мысли, что о ней жалеют, как о покинутой. Она отерла слезы, гордо посмотрела в лицо башмачнику и сказала:
– Господи! чего вы не выдумаете! я стану плакать о нем? да я его давно забыла!
– Так вы его не любите больше? – быстро спросил башмачник.
Полинька громко засмеялась и подошла к зеркалу, будто пригладить волосы, но больше затем, чтоб скрыть слезы, вновь выступившие.
– Да, теперь, – говорила она, небрежно повертываясь перед зеркалом, – хоть приди и умри он передо мной, так я не пойду…
– Так вы уж за него не пойдете? – едва скрывая радость, перебил башмачник.
– Ни за никого! – грозно сказала Полинька, повернув к нему голову.
Он так смутился и струсил, что чуть не вскрикнул.
Пригладив волосы, Полинька надела салоп и шляпку и подошла к нему.
– Прощайте! я пойду гулять. Видите, как я о нем скучаю!
И она вышла, громко напевая.
Много страдал в такие дни добродушный башмачник!
Долги росли и начали сильно тревожить Полиньку.
– Карл Иваныч, я уж дала слово одной госпоже: хочу попробовать на месте пожить, – сказала она башмачнику, когда он пришел к ней. С некоторого времени ей очень нравилось видеть его испуганное лицо.
Он вскочил, потом опять быстро сел и бессмысленно смотрел на нее.
– Что ж вы думаете, Карл Иваныч?
– Что-с?
– Я да-ла сло-во ид-ти на ме-сто! – протяжно повторила Полинька, глядя на него лукавыми глазами.
Пот крупными каплями выступил на его лбу. Он машинально достал платок и отерся.
– Я вам отдам своего снигиря и цветы, – сказала Полинька грустным голосом. – Вы будете его любить? а? – Но вдруг она вскочила и дико закричала: – Карл Иваныч! Карл Иваныч!
Башмачнику сделалось дурно. Полинька, дрожа от испуга, в отчаянии металась по комнате, обливала его голову водой, терла ему виски. Наконец он медленно открыл глаза. Все еще придерживая его голову, Полинька сквозь слезы улыбнулась ему; на бледных еще щеках вспыхнул легкий румянец, глаза заблистали таким счастьем, что Полинька покраснела и отняла свои руки; но он удержал их, приложил к своей горячей голове, хотел поцеловать, но вдруг вскочил и, махая руками, с испугом сказал:
– Не надо, не надо! я здоров!
В ту минуту под самым окном послышались крики!
– Пожар! пожар!
Взволнованная Полинька страшно испугалась и начала бегать по комнате, как безумная, тоже повторяя: "пожар! пожар!" Башмачник кинулся вон. Полинька отворила окно и, высунувшись из него, дико вскрикнула:
– Спасите! горю!
В переулке была беготня и тревога; почти в каждом окне торчала испуганная фигура.
Вдруг раздался дикий, оглушительный хохот. Полинька подняла голову: с ведрами и баграми в руках, Доможиров и его сын стояли на крыше своего дома. Хохот так разбирал их, что они ломались и коверкались до исступления, не хуже тех паясов, которые, забравшись на балкон своего балагана, употребляют все усилия, чтоб завлечь в балаган почтеннейшую публику.
– Ну, ну! ну! – кричал, прикрякивая, Доможиров, как будто сам себя уговаривал, что уже довольно посмеялся; но стоило ему взглянуть на сына, чтоб покатиться с новою силою.
Полинька тотчас догадалась, в чем дело: Доможиров пошутил. Скоро узнала она и подробности шутки. Лежа на окне и перебраниваясь с девицей Кривоноговой, Доможиров вдруг озабоченно начал глядеть на крышу ее дома; глядел, глядел… и, наконец, быстро, не говоря ни слова, исчез с окна; а через минуту он и красноухий сын его были на крыше в оборонительном положении.
– Пожар! горим! – гаркнула девица Кривоногова так, что разом привела в тревогу весь Струнников переулок. Схватив чугун, она побежала на чердак, чтобы накрыть трубу, но впопыхах сунулась в слуховое окно, по тучности тела, до половины засела в нем и увеличивала общую сумятицу дикими криками: ей казалось, что ноги ее уже горят!
Смех Доможирова успокоил всех. Только хозяйка не успокоилась: высвободив, наконец, свое туловище из засады, она пустила чугуном в Доможирова и кричала на всю улицу, что она жаловаться пойдет.
– За что? – спросил Доможиров, едва переводя дух. – Разве я кричал, что пожар? а?
– А зачем на мою крышу глаза выпучил?
– А почем же я знаю, что вы с меня глаз не сводите? – с гордостью заметил Доможиров и юркнул в слуховое окно, опасаясь гнева девицы Кривоноговой, которая долго еще высчитывала сбежавшейся публике недостатки и дурные качества Доможирова, его отца и даже прадеда.
Полиньку очень рассердила шутка остроумного соседа. Перебежав через улицу, она тихо отворила дверь и вошла к нему. Он сидел на корточках у окна, наблюдая украдкой за своим врагом. Полинька рассмеялась.
– Афанасий Петрович!
– A, a, а! – вскрикнул он и с удивлением уставился на свою гостью.
– Я к вам в гости пришла, – кокетливо сказала Полинька.
– Милости просим! вот не ожидал! – сказал он, распрямляясь и все еще дико глядя на нее, как будто не верил своим глазам. Полинька сделала ему глазки, потом с испугом потупила их. И при виде нежно улыбавшегося личика Полиньки лицо его озарилось довольной улыбкой, глаза заблистали.
– Ну, пошутили! – сказала Полинька. – Как она вас бранит!
– Скверная женщина! – заметил он басом, с громкой усмешкой.
– Как у вас хорошо! – сказала Полинька, оглядывая неуклюжий мезонин.
– Нравится? А зачем редко в гости ходите? – самодовольно улыбаясь, спросил Доможиров.
– Ах, как можно! я боюсь соседей: что скажут! – лукаво отвечала Полинька.
– Ишь, теперь что скажут! а как бегала к нему, так не боялась злых языков.
И Доможиров подмигнул одним глазом.
– Так он был мой жених! Ну, посватайтесь; тогда буду к вам ходить! – сказала Полинька.
Он погрозил ей пальцем.
– А ведь, небось, не пошла бы?
– Пошла бы! – отвечала Полинька так искренно, что Доможиров вытаращил глаза и вопросительно глядел на нее. Она потупилась, завертела кончиком своего передника и прибавила, запинаясь: – Если вы, Афанасий Петрович, в самом деле имеете намерение, то прошу вас сказать мне, потому что я уж и сама вижу, что девушке бедной, как я, лучше иметь мужа в летах…
Доможирову никогда и в голову не приходило свататься за Полиньку; но теперь, когда она стояла перед ним, раскрасневшаяся, в его собственной комнате, ему показался такой поворот дела очень естественным: он считал себя первым лицом в Струнниковом переулке по званию, уму и достатку, – что же мудреного? особенно, если Полинька разлюбила ветреного Каютина.
– Прощайте! – грустно сказала Полинька.
– Да подождите! – возразил с легкой досадой Доможиров.
– Нет, не могу; вы сперва посватайтесь.
И Полинька быстро скользнула в дверь. Но не успел Доможиров собраться с мыслями, как дверь снова скрипнула: головка Полиньки показалась.
– Право, – сказала она, нежно кивая ему, – сватайтесь скорее, а то поздно будет! – и со смехом захлопнула дверь.
Доможиров ничего не слыхал; он кряхтел, усердно затягивая свой халат. И скоро пояс исчез, глубоко врезавшись в его бока, а он все стоял посреди комнаты и тянул, что было лучшим признаком, что голова его сильно работала.
С того дня он переменился: все сидел дома, рассуждая уж не жениться ли. Со стороны Полиньки, казалось ему, уже не может быть никаких препятствий; одно пугало его: что, если Каютин приедет и вызовет его на дуэль? Воображение его по-своему сильно работало.
Полинька между тем действительно решилась принять место у одной госпожи, которая согласилась дать ей денег вперед. А деньги необходимы были Полиньке, чтоб расплатиться с девицей Кривоноговой, которая, с тех пор как Полинька задолжала ей, стала очень дерзка с своей жилицей. Нечего и говорить, что поведение Доможирова, начавшего посматривать на окно Полиньки чаще обыкновенного, довершило ярость девицы Кривоноговой и усилило до невыносимой степени ее дерзость. Съехать было необходимо; даже сам башмачник (несчастный башмачник!) чувствовал эту необходимость и с пыткой в груди побежал нанимать ломового извозчика, который должен был перевезти Полинькины вещи.
Увидав, что ломовой извозчик стоит у дома девицы Кривоноговой и что вещи Полинькины укладывают, Доможиров пришел в отчаяние. Он чуть не перекрутил себя пополам (к счастию, лопнул пояс!) с досады, что так много пропустил даром времени, и, как был, в халате, кинулся к Полиньке. Но с половины дороги он воротился, спохватившись, что неприлично свататься в таком виде.
Увидав Доможирова, вбежавшего к ней с испуганным лицом, в сюртуке, Полинька приняла сердитый вид и с упреком сказала:
– Я уж думала, что вы и проститься не придете!
– Палагея Ивановна! что вы! что вы? уезжаете? – сказал запыхавшийся Доможиров и посмотрел вопросительно на Полиньку, на Надежду Сергеевну, на унылого башмачника и даже на Катю и Федю, которые перебирали лоскутки, подаренные им Полинькой, и были очень довольны суматохой.
– Я вас ждала, ждала, наконец соскучилась, и вот теперь еду; прощайте, Афанасий Петрович!
Полинька поклонилась ему.
– Палагея Ивановна, да я думал… я не поверил… и кто же вас знал… – чуть не со слезами говорил Доможиров, запинаясь и покручивая две грациозные кисточки, украшавшие его картуз.
Полинька тяжело вздохнула, причем башмачник вздрогнул, а Надежда Сергеевна с недоумением покачала головой.
– Палагея Ивановна, прикажите внести ваши вещи: Я…
– Мои вещи… зачем это, Афанасий Петрович? – с удивлением спросила она.
– Ах, боже мой! вот дурак, так дурак: жил окно в окно сколько лет… глупая башка, глупая!.. эх!
Так заключил Доможиров, открутив совсем одну кисточку и с негодованием бросив ее на пол.
– Палагея Ивановна! – продолжал он умоляющим голосом, не поднимая головы. – Матушка, прикажите внести все назад… Голубушка! простите меня! я ведь дурак: знаете, не верил!
– Попросите хорошенько! – кокетливо сказала Полинька.
– Ну да как же еще? я уж, право, не знаю.
– Ну, станьте на колени.
– Как на колени?
– Ну, как вы ставите вашего сына.
– Ишь, какая!.. Ну, ну, извольте. Так ли, Палагея Ивановна? так?
Он стал на колени. Очень смешна была вся его фигура, особенно лицо.
Полинька сложила руки и величаво спросила:
– Чего же вы хотите?
– Вашей ручки, ручки вашей.
И он нежно вытянул губы.
Полинька расхохоталась, оттолкнув Доможирова, который так был поражен неожиданной развязкой, что не справился с легким толчком, упал и с разинутым ртом дико смотрел с полу на смеявшуюся Полиньку. Катя и Федя торжествовали, прыгая около распростертого Доможирова и хлопая своими маленькими руками. Они терпеть не могли Доможирова: вечно праздный, он вмешивался в детские распри и, по естественному пристрастию к своему красноухому Мите, всегда обвинял Катю и Федю, жалуясь на них девице Кривоноговой. Башмачник угрюмо помог встать Доможирову и отчистил его сюртук.
– Ну, Афанасий Петрович, – сказала Полинька, – теперь мы квиты! Вы довольно шутили с нами, – вот и вам пора было… не правда ли?
Он с минуту стоял, как ошеломленный, вытаращив глаза, и вдруг разразился потрясающим смехом. Долго хохотал он, хорохорился, поздравлял Полиньку, что она перехитрила его; но слезы слышались в его диком хохоте, и он поминутно сморкался.
– Однакож я шучу, шучу, а уж пора: все готово, – сказала Полинька нетвердым голосом.