– Тс! погоди петь… слышишь?
Никита стал прислушиваться.
– Ничего не слышу.
– Погоди, постой грести!
Промышленники подняли весла выше воды.
Среди однообразного завывания ветра, ропота деревьев и плеска волн явственно послышался человеческий крик.
Промышленники притаили дыхание. Крик повторился. Он был дик и пронзителен и доносился ветром с высоты берега, которого держались промышленники.
– Подплывем поближе!
– Что ты, голова! А как там плосконосые? Увидят!
– Да коли они на горе, так уж все равно; они нас давно видели. Только чего им так кричать?
Крик раздался снова.
– Подадимся вперед!
Они начали огибать высокий утес, скрывавший продолжение берега, но увидели на воде тень следующего утеса и вздрогнули. Тень соседнего утеса, очевидно не столь высокого, как тот, у которого находились теперь промышленники, оканчивалась странной фигурой которая дрожала и делала такие движения, каких не могли сообщить ей порывы ветра.
– На той горе человек стоит, – шепнул Никита Тарасу.
– – Не леший ли? – с ужасом заметил Тарас.
– У тебя все леший! Слышишь, как кричит: голос словно человеческий…
– Кто там ни стоит, а, по-моему, перевалим скорее на тот берег: так оно спокойнее!
И Тарас начал грести.
– Стой! Стой! – закричал Никита. – Держи к берегу!
– Что ты, Микита? С ума своротил?
– Уж ты молчи… Сердце добро вещает мне! – возразил восторженно Никита. – Слов не слышу, а так и кажется, что русский человек кричит.
И он принялся работать веслами. Спустя минуту обнаружился смежный утес; на нем действительно чернелась человеческая фигура, угаданная промышленниками по тени. При появлении их она испустила радостный крик и быстро махала головой и руками.
Но ни рассмотреть ее, ни уловить хоть слово, которое могло дать о ней понятие, ночь и ветер не позволяли. И Никита остановился в раздумьи. Была минута, когда он уже готов был склониться на просьбы своего испуганного товарища и повернуть лодку к противоположному берегу, но фигура сильней замахала руками, закричала пронзительней. Никита снова остановился.
– Как хочешь, Тарас. А не христианское дело оставлять человека, который просит помощи. Еще, знай мы наверно, что орет плосконосый, – черт с ним! ну, а как наш брат?
– Откуда тут нашему взяться? – кричал испуганный Тарас. – Плосконосый, ей-ей, плосконосый; он нарочно орет, чтоб нас приманить.
– Ну, ладно! Уж коли боишься, так спусти меня на берег, а сам отплывай прочь. Жди час, жди другой… а коли я к утру не ворочусь, так отчаливай с богом.
Тарас умолял Никиту не покидать его и не губить себя, но Никита твердо стоял на своем. Спустив его на берег, Тарас немного отплыл и с ужасом смотрел, как товарищ его взбирался на скалу, все приближаясь к огромному страшилищу, каким казалась Тарасу темная фигура.
Наконец Никита ступил на вершину скалы, и вдруг обе фигуры слились в одну.
– Ну, попался в когти к лешему? – с отчаянием воскликнул Тарас. – Вот тебе и Никита! Говорил: не ходи!
Но фигуры разделились и закричали, замахали руками.
Голос Никиты скоро пересилил бурю, и Тарас услышал собственное свое имя:
– Тарас! сюда!
Тарас подъехал к самому берегу, но не решался еще расстаться с лодкой, где чувствовал себя безопаснее, чем на берегу. Призывные крики повторились, и вместе с голосом Никиты слуха его коснулся другой голос.
Не колеблясь более, он выскочил на берег, втащил за собой байдару, тяжесть которой не превышала пуда, и поспешно стал взбираться на гору.
– А посмотри, кого я тебе покажу! – сказал Никита, схватив его за обе руки и втаскивая на гору.
– Батюшки светы! – воскликнул Тарас. – Лука! Каким манером?
Лука принялся рассказывать. Вместе с Вавилой он попал в один острожек к камчадалам, которые прежде были мирные и сделались изменниками в тот самый день, как промышленники наши лишились свободы.
Лука и Вавило жили у своих хозяев почти так, как жил Никита у своего, а наконец вдруг между дикарями распространился слух, что русские казаки идут усмирять их.
Пораженные ужасом дикари перенесли свои шалаши на высокую гору, составляющую правый берег Авачи, и укрепились там с женами, детьми и пленниками.
Через неделю гору обступил пятидесятник Шпинников, у которого, кроме пятидесяти казаков было в команде до ста мирных камчадалов.
Десять дней изменники выдерживали осаду, стреляли из луков, метали в казаков каменьями. Наконец средства к защите истощились. Осажденные увидели неминучую гибель.
Тогда страшная картина представилась пленникам, которые втайне радовались успеху русских и питали слабую надежду получить свободу. Изменники решились "достать под себя постелю!.." Так называлось у них дикое и ужасное обыкновение, к которому прибегали камчадалы, когда не видели надежды к спасению.
Изменники перерезали жен и детей своих, перерезали престарелых отцов и матерей, перерезали все, что было в острожках живого, и побросали трупы с утеса в реку. Потом некоторые из них с криком мстительного неистовства и отчаяния кинулись на врагов и погибли в битве; другие стремглав побросались с утеса, на котором сидели, в реку.
Вавило тоже был зарезан и брошен в реку, на глазах Луки, которому готовилась такая же участь. Но рука дикого убийцы, ослабленная многими кровопролитиями, изменила ему, и Лука, не убитый до смерти, а только тяжело раненный, полетел вниз. У него достало сил ухватиться за обломок скалы и удержаться. С час висел он между небом и землею, пока казаки грабили и жгли опустелые острожки. Он кричал, но слабый голос его не доходил до слуха людей; он употреблял все усилия подняться и стать на ноги – силы изменили ему. Наконец все стало тихо кругом; с отчаянием догадался Лука, что казаки ушли далее. "Зачем не до смерти поразил меня лютый враг? – думал несчастный Лука. – Зачем не слетел я прямехонько в воду?.. Все равно смерти не уйти мне…" Он сделал последнее отчаянное усилие, поднялся и сел верхом на камень, за который так долго держался руками.
Не скоро унял он кровь, которая ручьем текла из его глубокой раны в правом боку. Два дни собирался он с силами, на третий медленно стал подаваться к тому месту, где Промышленники покинули свои байдары.
Ночь и сильная усталость застигли его на скале, с которой увидал он байдару. Он знал, что дикари долго не отваживаются появляться в тех местах, где потерпели поражение, и заключил, что в байдарах находятся русские. Тогда он стал кричать…
Таковы были подробности, которые передал Лука своим товарищам.
Так как теперь уже нечего было опасаться близкого присутствия неприятеля, то промышленники разложили огонь в удобном месте и расположились отдохнуть. А наутро они решились отправиться в острожек, чтоб запастись порохом и пулями, проведать камчадалку и осведомиться, не был ли там кто из товарищей их.
VII
На пороге одинокой юрты сидели две женщины. Одна была молода и хороша. Большие продолговатые глаза, черные и блестящие, широкий небольшой нос и алые выпуклые губы придавали ее лицу выражение чрезвычайно оригинальное и привлекательное. Другая женщина была стара и чудовищно безобразна…
Глубокая грусть помрачала красивые черты молодой женщины. Она молчала и плакала, не слушая старухи, которая говорила без умолку, причем уродливые губы ее вместе с беззубыми челюстями ходили и шипели, будто испорченный инструмент. Наконец, рассерженная невниманием слушательницы, старуха закричала над самым ее ухом:
– Кениля! Кениля!
Молодая женщина вздрогнула и повернулась к ней.
Старуха часто и крикливо забормотала на камчадальском языке.
Молодая отрицательно качала головой и опять повесила ее.
Наконец она вскочила, запела не совсем чисто, но приятным голосом унылую русскую песню и побежала. С последним словом песни она была уже у крутого берега небольшой реки, которая била ключом и с шумом прыгала через камни.
Кениля стала на самый край берега и нагнулась с решительным намерением кинуться в воду, и вот она уже шатнулась вперед, как вдруг ее удержала сильная рука старухи, которая, запыхавшись, подоспела в ту минуту.
Старуха укорительно качала головой и бормотала камчадальские выговоры. Молодая женщина старалась вырваться.
– Еще день! еще день! – сказала она по-русски. – Каждый день ты мне говоришь – еще день. Я жду, жду, а он меня ждет.
И она с отчаянием рванулась, но старуха оттащила ее и увлекла к юрте.
Они сидели снова на пороге юрты. Старуха дремала. Кениля смотрела вдаль; вдруг у реки показались три человека. Кениля выпрямилась, посмотрела вперед и, радостно вскрикнув, как серна, пустилась к ним.
– А, Кениля! Кениля! – весело кричал Никита, шедший впереди. – Вот и мы! Ну, что, жива?
Кениля не отвечала. Диким взором смотрела она на Луку и Тараса, которые немного отстали. Вся жизнь ее перешла в зрение… Наконец она кинулась к Тарасу, потом отскочила, как будто обваренная кипятком, и закричала:
– А Степан? Степан?
– А нет Степана, – отвечал Тарас.
– Где он?
– А кто его знает!
– Убили?
– А может, и убили.
– Убили, убили! – закричала отчаянно Кениля и побежала к Никите.
– Где Степан? Ты видел Степана?
– Не видал, красавица ты моя, – печально отвечал Никита.
– Он жив?
– Не знаю.
Кениля обратилась к Луке:
– Жив Степан?
– Жив, не бойся.
– Жив! – радостно закричала Кениля. – Он придет?
– Придет, придет.
– Скоро?
– Сегодня к вечеру, – отвечал чувствительный Лука.
– Жив! Жив! Придет! – весело повторяла Кениля и прыгала и смеялась.
Так они приблизились к юрте.
Никита подкрался к спящей старухе и над самым ее ухом закричал:
– Акхалалалай!
Старуха вскочила, дико осмотрелась и с неистовым криком ужаса побежала прочь.
Отбежав к реке, она остановилась на высоком ее берегу и начала посылать проклятия промышленникам, кривляться и сжимать кулаки. Потом она побежала дальше, но скоро опять остановилась с дикими ругательствами. И так она останавливалась, грозила и кричала, пока, наконец, безобразная и страшная фигура ее, покрытая звериными лохмотьями, не скрылась из глаз промышленников.
– Так она осталась жива? – воскликнул Никита. – Вот чудо!
– Не на мое вышло? – заметил Тарас, не без ужаса узнавший в отвратительной старухе чудовище, напугавшее их в ущельи горы. – Не на мое вышло? Я говорил, что она не просто шаманка… вот теперь смейтесь! Ну, не сиди в ней бес, как бы осталась она жива?
– Уж подлинно, разве бес отвязал старуху! – заметил Никита. – Я так прикрутил ее, что, кажись, отвязаться сама она не могла.
– А уж я-то как старался! – заметил Тарас.
– Кениля! – крикнул Никита.
Но Кенили не было. Она ушла в юрту. Через минуту она выскочила оттуда, и красота ее получила новый блеск: роскошные волосы Кенили были расчесаны и вились по плечам; сверх русского красного сарафана на плечи ее накинута была новая пестрая кухлянка, в которой цвета были подобраны наподобие радуги. Бледные щеки Кенили были слегка нарумянены, а большие глаза ярко блистали простодушной радостью. Промышленники, долго не видавшие женщин, так были поражены миловидностью дикарки, что вскрикнули в один голос:
– Вот так красавица!
– Для дружка принарядилась, – печально сказал Никита.
Кениля прыгала и весело пела русскую песню.
– А что, братцы? Надо нам отдохнуть да и пообчиниться, – заметил Лука.
Промышленники ушли в юрту. Они спали, обедали, чинили свою обувь, а Кениля все сидела на пороге юрты и смотрела вдаль.
Жалко стало Никите морочить бедную девку.
– Не сиди, не жди напрасно! – сказал он ей. – Не придет твой Степан!
Побледнело лицо дикарки.
– Не придет? – повторила она, остановив беспокойный взгляд на лице Никиты. – Умер?
– Умер, не умер, – отвечал Никита, – а бог знает, где он! Ты вот послушай: все мы попали в одну беду…
– Беду? – пугливо повторила дикарка.
– Да. Окружили нас проклятые изменники, схватили, разделили между собой, словно баранов, и очутились мы в плену.
– В плену? – вскричала Кениля.
– А ты слушай. Я ушел, и Тарас ушел, и Лука ушел, – и вот мы, видишь, теперь на воле. А где Степан – бог весть! Может, тоже ушел и придет сюда, а может…
Никита остановился. Черные глаза дикарки впились в него.
– Убит?
– Как знать! Вишь, ты какая: не идет, так уж и убит.
– Убит! Убит! – повторила она отчаянно.
– Говорят тебе, неизвестно! Ты погоди…
– Ждать! – воскликнула она. – Я ждала! Я долго ждала! Ты вот погляди!
Она схватила руку Никиты и подвела его к стене, где нарезаны были небольшие черточки.
– Ты вот погляди: я день ждала, два ждала, – говорила Кениля, считая пальцем свои черточки, – три ждала, четыре ждала.
Досчитав до десяти, она остановилась и с изумлением смотрела на свои руки с растопыренными пальцами, будто спрашивая: где взять?..
– Начинай снова, – сказал Никита.
Дикарка догадливо сложила пальцы и продолжала, считая черточки:
– Опять день ждала, опять два ждала, опять три ждала… А потом уж и счет потеряла, – заключила она, досчитав и еще раз до десяти, – а его все нет, все нет! Я ходила каждый день на гору, и там его нет…
– Так не ты ли отвязала старуху? – спросил Никита.
– Да, – отвечала Кениля, – она уж была почти мертвая и хрипела, как я пришла… Я довела ее домой, накормила, и она все жила со мной и все каждый день говорила: "Погоди еще день, вот завтра придет…" Я и ждала… И каждый день я думала, что уж завтра не буду ждать, а сама пойду к нему… И уж теперь я и пойду…
И она хотела итти…
– Куда ж ты пойдешь? – спросил Никита, удерживая ее.
– Уж коли он не идет, так меня к себе ждет. Не приду еще – рассердится! Не хочу его сердить, боюсь его сердить! Он и так долго ждет, а будь жив, не заставил бы меня столько ждать.
Никита ничего не понимал, но голос дикарки раздирал его душу. Не зная, чем утешить ее, он сказал:
– Погоди еще: может, он завтра придет.
– Завтра! Завтра!.. Завтра я уж сама у него буду, – вскрикнула дикарка и побежала…
С минуту Никита бессмысленно следил за ней. Дикарка бежала к реке.
– Братцы! – закричал Никита своим товарищам, пораженный страшной догадкой. – Утопится! Утопится!
И он побежал за ней, но, еще не добежав до реки, услышал внезапный шум волн… Достигнув в три прыжка высоты берега, Никита взглянул вниз и увидел лицо камчадалки, ее черные волосы, расплывшиеся по волнам, и часть сарафана, вздувавшегося на воде. Потом все исчезло.
Никита кинулся в воду.
– Вот будет беда, как и Никита утонет! – заметил Тарас, подоспевший в ту минуту с Лукой к берегу.
– Ну, не утонет! – возразил Лука. – Река неширокая… А вот ты хорошо плаваешь – помог бы…
– Да ведь она легонькая: вытащит и один! – отвечал Тарас.
– Что у вас тут, братцы? – раздался задыхающийся голос сзади промышленников. – Я иду к юрте, гляжу: вы все бежите, словно помешанные?..
Тарас и Лука обернулись и вскрикнули в один голос:
– Степан!
– Утонул, что ли, кто?..
– Кениля… – начал удивленный Лука. – Она, видишь ты, все тосковала…
Степан прыгнул на край берега и бухнулся в реку… В ту минуту голова Никиты показалась из воды.
– Степан! – закричал он. – Ты?.. откудова? Вон, гляди, она там… Там… Нырни! Я чуть было не схватил, да духу не хватило.
Степан нырнул.
– Откуда, братцы, взялся вдруг Степан? – крикнул Никита из воды своим товарищам.
VIII
В глубине старой юрты, у берегов Восточного моря, где разбросано несколько коряцких шалашей, томился бедный пленник, связанный по рукам и по ногам… А в соседнем шалаше шел пир горой. Коряк Гайчале праздновал великую радость: вчера жена его стала вдруг на колени посреди юрты и родила ему сына; сын, правда, вышел с небольшим изъяном: у него не досчитались одного уха; мужчины и женщины приписали такое несчастие тому, что Гайчале гнул на коленях дуги и делал сани, когда жена его уже близка была к разрешению. Но недостаток уха не слишком огорчил Гайчале, и в радости он назвал гостей.
С утра шли приготовления. Гайчале решился даже убить оленя, а такая роскошь у скупых коряков редкость: они питаются сами и потчуют гостей мертвечиной, а когда нет мертвечины, говорят гостям:
– Потчевать нечем: на беду, у нас олени не дохнут, и волки их не давят, так не прогневайтесь!
Сестры хозяина с утра выставили на улицу котлы и ложки, чтоб их вылизали собаки; такой обычай у них употребляется вместо мытья посуды. Все принарядилось; только женщины оборванны и грязны, да иначе и не бывает. На что, говорят они, женам нашим рядиться и мыться, когда мы и так их любим? И если жена коряка принарядится, муж убивает ее, как изменницу.
Оттого жены их стараются казаться как можно безобразнее и если надевают получше платье, то разве под низ, а сверху всегда прикрыты они отвратительными лохмотьями.
Наехало к Гайчале коряков и чукоч из соседних острожков; чукчи были с женами. Жены чукоч иные принаряжены, а иные, сбросив кухлянку, остаются в юрте почти нагие; зато тело их пестро расписано. Отчего такая разница? Жены чукоч должны служить не столько им самим, сколько гостям своих мужей: потому они столько же хлопочут о своей красоте, сколько коряцкие женщины о своем безобразии.
Согнув одну ногу и скромно прикрывшись пяткою, набеленные, нарумяненные, раскрашенные, чукотские жены сидят среди своих грязных хозяек и возбуждают их тайную зависть. Молодые мужчины вьются около них, и они отвечают им ласковыми речами и взглядами. Несколько часов сряду едят и пьют гости. Наконец начинаются пляски. Постлав среди пола рогожку, две Чукотки становятся одна против другой на колени; вот они начали поводить плечами и взмахивать руками с тихим припеваньем; но скоро движения их стали сильней, песни громче, и они все повышали голос и больше кривлялись, пока, наконец, не выбились из сил. Зрители смотрели на их пляску с восторгом… Когда они упали в изнеможении, началась пляска общая: все мужчины и женщины стали в круг и тихо ходили, мерно поднимая одну ногу за другой и приговаривая различные слова, относящиеся к звериному промыслу. Потом мужчины спрятались по углам, сперва выскочил один и начал, как исступленный, бить в ладоши, колотить себя в грудь и по бедрам, поднимать кверху руки и делать странные движения, потом другой, третий, и все делали то же, вертясь и крича.
Потом один мужчина стал на колени и прыгал, как лягушка, кривлялся и плескал руками; из углов припрыгнули к нему другие – и пошла потеха!
И так ломались, прыгали и кричали они долго, очень долго.
Но пока забавлялись так гости помоложе, Гайчале с своими приятелями предавался другой забаве: они пили кипрейное сусло, настоянное мухоморами. Наконец, когда выпито было все сусло, развеселившийся хозяин приносит большую связку сушеных мухоморов.
Радостные глаза гостей наливаются кровью, и они глотают грибы целиком, свернув их трубочкою. Сам хозяин глотает всех больше.