- Я, братец; не хочешь ли чаю?
- Нет!
Тетенька заключила, что отец поссорился с маменькой, и очень встревожилась… Мы легли спать; тетенька раза три подходила к кабинету, а утром сказала, что очень испугалась: в кабинете всю ночь не погасал огонь и по временам слышались стоны… Скоро пришел в детскую отец, когда маменька еще спала… Его нельзя было узнать: лицо страшно бледное, глаза припухли, он даже немного похудел; смотрел он печально. Целуя его руку, я заметила, что она дрожит. Он как-то странно мялся, наконец тяжело вздохнул и сказал, запинаясь и не глядя ни на кого:
- Ваш брат убит… Не говорите о нем больше, и чтоб мать не знала…
И он скорыми шагами вышел из детской.
Детская наполнилась рыданиями. Страшно было смотреть на тетеньку Александру Семеновну. Маменька, к счастию, не заметила наших расплаканных глаз, а тетеньку она уж привыкла видеть больной и печальной. Отец попрежнему сидел в кабинете. Он не обедал, а к вечеру оделся и ушел… Мы кинулись в кабинет, и я первая увидела и схватила со стола письмо: оно все съежилось, и чернилы расплылись так. что многих слов нельзя было прочесть. Едва могла я разобрать некоторые фразы: "Он умер без долгих мучений… пуля попала ему прямо в сердце… он был бравый малый, но с его характером, в его лета ему не должно было предоставлять случая к опасности…" Еще несколько утешений, и дальше мы ничего не разобрали.
Едва успела я положить письмо на прежнее место, возвратился отец… Он пошел в залу. Там уже играли… Заметив его худобу и бледность, маменька спросила:
- Что с тобой, Андрей?
Не отвечая, он сел на диван. Маменька продолжала сдавать карты. Он тихо сказал ей:
- Я получил вчера письмо с Кавказа.
- Ну, что? - спросила она, разбирая по мастям свою игру.
- Миша, - начал отец: - Миша… ранен.
Он встал, чтоб скрыть волненье.
- Опасно или нет? - быстро спросила маменька.
Отец медлил ответом… Игра приостановилась. Маменька пристально взглянула на своего мужа и визгливо вскрикнула:
- Ах!.. Он убит!..
Карты выпали из ее рук, она повалилась на диван в страшных судорогах; отец подошел к ней. Он весь дрожал, и я в первый и последний раз в жизни видела, как слезы ручьями катились по бледному лицу моего отца.
ГЛАВА X
Постукивание карт скоро опять началось в зале…
Узнав о смерти внука, дедушка плакал и упрекал, зачем родители отпустили на Кавказ "такую картину". Бабушка прибежала к нам впопыхах, расплаканная, и расспрашивала подробно, как все случилось.
- Ах ты боже мой! Да лучше бы ваша старуха-бабушка умерла… что моя за жизнь? А я ему десять рублей приготовила: думаю, вот приедет внук офицер… вот тебе и Миша! Уж нет ничего хуже, как видеть во сне, что зуб выпал!.. Я на днях видела… ну, думаю, нехорошо!.. Пошла на Сенную и к Спасу зашла, поставила свечу…
Дяденька равнодушно выслушал весть о смерти племянника, он только сказал:
- Если бы мне его отдали, я бы его вышколил, забыл бы у меня Кавказ…
Через несколько времени никто не говорил о брате. Только я иногда видала во сне, будто он жив, и радовалась; мы с ним разговаривали, но вдруг он бледнел и прощался со мной, говоря: "Пора в могилу". Я пристально вглядывалась в его лицо и видела вместо брата безобразного мертвеца…
Сестра Соня заметно интересовалась Яковом Михайлычем; раз мне случилось видеть ее руку в его руке. Он осыпал сестру разными угождениями, но она обходилась с ним довольно жестоко; часто при нем восхищалась она каким-нибудь офицером, которого случайно видела, и бедный Яков Михайлыч сидел как на иголках. Степанида Петровна приставала к нему с таинственным вопросом: отчего он скучен?.. Он грубыми ответами вымещал на ней свою злость. Они ссорились… Случалось, он дни по два не появлялся в детской. Тогда она тихонько плакала. За труды писаря и рассыльного маменька продолжала терпеть его у себя в доме, не опасаясь за дочерей: он был дурен и беден… Но, видно, есть же всему мера: когда, по каким-то неприятностям, он вышел в отставку, она круто изменила с ним обращение: он уже казался ей слишком ничтожен. Героически выносил бедный Яков Михайлыч ее оскорбления: любовь давала ему силу. Наконец раз он пришел к нам из залы очень бледный и задыхался от злости. Степанида Петровна пристала к нему с вопросами, он молчал и скоро ушел. На другой вечер он явился в гостиную очень печальный и объявил, что едет в дальнюю губернию года на три.
Степанида Петровна растолковала такую жертву в свое удовольствие: видно, он хочет поправить свои дела, чтоб жениться! Кажется, оно так и было, но только жениться рассчитывал он не на ней. Прощание было трогательное; мне было жаль его: он не мог смотреть на сестру без слез…
Я нечаянно слышала их разговор.
- Вы меня забудете, Софья Андреевна?
- Отчего я вас забуду?
- Повторите мне еще раз: если ворочусь, я найду вас такой же доброй?..
Степанида Петровна подскочила к нему с карандашом и спросила адрес.
Он отвечал, что напишет первый, а теперь пора ему ехать.
- Прощайте, Софья Андреевна, не забывайте…
Волнение мешало ему договорить… Степанида Петровна пристала к нему с просьбой чаще писать… Он ровно пять раз принимался прощаться, наконец с отчаянием подошел к Софье, крепко и медленно поцеловал ее руку и потом неожиданно прильнул своими бледными губами к ее розовой щеке… Сконфуженная сестра вскрикнула: "Яков Михайлыч!" Степанида Петровна приготовилась тоже принять прощальный поцелуй, но Яков Михайлыч уже выбежал из детской… Она рассердилась…
У нас стало еще скучнее: Яков Михайлыч чтением и новостями сколько-нибудь оживлял нашу детскую. Я особенно любила чтение и готова была слушать роман целую ночь…
Спустя месяц мы получили письмо от Якова Михайлыча, а на другое утро, когда я шла к учителю, какой-то незнакомый господин подал мне еще письмо для передачи сестре и исчез… Сестра приняла письмо без всякого удивления: видно, знала заранее, от кого оно…
- Соня, это от Якова Михайлыча?
- Да, только я боюсь: узнает тетенька - непременно маменьке скажет… Ты завтра отдай письмо назад и больше уж не бери…
- Так ты его не любишь, Соня? - спросила я с удивлением.
- Нет, он выдумал, что я выйду за него замуж.
- Отчего ты не хочешь за него выйти? А сама позволяла ему жать свою руку!
- Ну что же? А теперь не хочу, и сделай одолжение, не бери писем…
Делать нечего, на другой день я со страхом возвратила письмо незнакомому господину, которого нашла на том же месте… Сестра стала ходить чаще в церковь и говорила о каких-то голубых глазах, которые там видела…
Так прошел месяц… Раз иду к учителю: опять тот же господин с письмом. Я не брала, но он просто сунул мне его в руку и исчез.
Сестра рассердилась и приказала мне завтра же возвратить письмо с небольшой своей запиской, которую она тут же написала; я исполнила.
С тех пор мне уже не случалось видеть незнакомого господина.
Яков Михайлыч написал к тетушке, что намерен навсегда остаться на службе в губернии, и после уже не писал.
Я спросила сестру: не жаль ли ей Якова Михайлыча? Она мне отвечала, что любила его потому, что других не видала, а теперь ей все равно, да еще и лучше, что он там остался.
Степанида Петровна тоже скоро развеселилась; к тому времени из одного казенного училища вышла ее младшая сестра. Мы любили ее, она была не очень умна, но недурна собой и добра. Степаниде Петровне, потерявшей всякую надежду на собственное замужство, захотелось поскорей выдать хоть свою сестру, чтоб переехать к ней жить, да и уколоть племянниц, ровесниц ее сестре. За молодой тетенькой стал ухаживать сын одного важного человека, который был нужен маменьке, потому она каждый день начала приглашать к себе его сына и молодую тетеньку. Мало-помалу гостиная наша, прежде почти пустая, сделалась сборищем молодых людей, сестер моих и тетушек. Говор и хохот долетали в детскую, где я сидела одна…
Я не любила сидеть в гостиной. Во мне произошла какая-то перемена: без всякой причины хотелось мне иногда плакать, а иногда вдруг делалось так весело, что я прыгала и бегала, как ребенок, хоть мне уж было шестнадцать лет.
Случалось, по временам просиживала я часа по два у окна без всякого дела; я следила за облаками, бог знает о чем думала, припоминала романы, которые читал Яков Михайлыч, воображала себя героиней романа… Мне так нравилось такое странное состояние, что я с нетерпением ждала, когда солнце сядет и немного смеркнется. Тогда я брала книгу, садилась к окну, делала вид, будто урок учу, а между тем забывала и себя и свое положение - все и всех. Мне чудилось, я тоже под облаками, борюсь с массой туч, пробиваюсь сквозь них и с невероятной быстротой лечу по ясному небу. Иногда я находила в тучах сходство с разными чудовищами, о которых слышала в сказках. И я радовалась, когда такая враждебная туча встретится с другой и после долгой борьбы совершенно исчезнет. А как досадовала я на совершенно темные вечера! Степанида Петровна, ненавидевшая меня, заметив во мне перемену, подозрительно спрашивала меня:
- Что ты делаешь у окна? Разве можно теперь что-нибудь видеть?
- Я хочу так сидеть! Зачем вам знать все?
- Уж не смотришь ли ты на офицеров?
Напротив нас жили офицеры, но я не обращала на них внимания; я считала себя еще ребенком, и притом, по уверению Степаниды Петровны, не могла никому нравиться. Однакож ее замечание раздражило меня. Я отвечала резко:
- Еще успею насмотреться на офицеров, а вот вам так уж и пора прошла!
Взбешенная, она твердила мне, что я безобразна и глупа, никто и взглянуть на меня не захочет, а уж выйти замуж нечего мне и думать…
- Да я и не думаю… А вот вы и умней, да на вас никто не женился… даже и раньше!
Еще больше возненавидев меня, она начала следить каждый мои шаг, каждое слово толковать в дурную сторону и беспрестанно ко мне придираться. Она успела вооружить против меня и тетеньку Александру Семеновну, насказав ей, что я на дороге к учителю перемигиваюсь с проезжими и что ей говорила жена учителя, будто я ничего у них не делаю, а только все гляжу в окна…
Александра Семеновна также начала подсматривать за мной, как только я пойду к окну. В досаде я оставила свои невинные наблюдения и садилась к окну спиной…
- Что ты нейдешь в гостиную к сестрам, а только сидишь у окна? - каждый вечер твердила мне Александра Семеновна, когда приходили гости.
- Что я там буду делать? Мне с ними скучно, я не понимаю, что они там говорят!
Когда гости расходились, молодая тетенька рассказывала сестрам, как за ней ухаживал сын важного человека. Сестры тоже по секрету шептались. Только Степаниде Петровне не о чем было рассказывать и шептаться: за ней никто не ухаживал…
Раз мне вздумалось пойти вечером в гостиную. Там были всё обычные гости. Сын важного человека, чтоб не бросились в глаза его частые посещения, познакомил маменьку с тремя молодыми людьми. Один из них, Алексей Петрович, спросил меня:
- Отчего вас никогда не видно?
- Я люблю сидеть одна, - отвечала я.
- Разве вам не скучно сидеть одной? Ну, что же вы теперь делаете?
Я посовестилась сказать, что смотрю на облака, и необдуманно отвечала:
- Читаю.
- А что вы теперь читаете?
Я смешалась, и мне стало досадно на свою ложь. Кроме всеобщей истории, грамматики и географии никаких книг я и в руках не имела… к счастию, я вспомнила "Ледяной дом", который читал сестре Яков Мпхайлыч…
- Роман, - отвечала я.
- Какой?
- "Ледяной дом".
- Вам нравится?
- Очень.
- Не хотите ли, я вам принесу какой-нибудь роман Вальтер-Скотта?
- Благодарю вас; я не смею: надо спросить у тетеньки.
- Как! Вы не смеете прочесть романа без позволения тетеньки!
Алексей Петрович улыбнулся.
- А который вам год?
- Семнадцатый.
- Вы любите цветы?
- Да, очень люблю.
- Позвольте мне вам завтра принести букет.
- Ах, нет! Надо спросить…. - Но я не договорила, потому что Алексей Петрович опять засмеялся… Вспыхнув от злости, я ушла в детскую, где целый час бранила его больной тетеньке… Вечером сестра спросила меня: отчего Алексей Петрович так смеялся, разговаривая со мной?
Степанида Петровна подхватила:
- Верно, ты сказала ему какую-нибудь глупость? Он все спрашивал потом: отчего ты нейдешь в гостиную?
- Сам он глуп, оттого и смеется так много… я с ним никогда больше не буду говорить.
- Да он и сам не станет говорить с такой дурой, - сказала тетенька.
- Ну, видно, он и вас считает тоже не очень умной: не сказал с вами ни слова, когда я там была.
- Слышите, как заговорила! Видно, она слышала, что он о ней говорил… Да он шутил, будь уверена, шутил… А ты уж и вообразила, что в самом деле ты хорошенькая!
- А вас и в шутку никто не называет хорошенькой!
На другой день я нарочно вышла в гостиную показать, что и я, если захочу, умею болтать, как другие… Не знаю, откуда брались у меня слова: я говорила без умолку. Степанида Петровна беспрестанно посылала меня спать, говоря, что мне завтра надо рано итти к учителю.
- А в котором часу вы ходите к учителю? - спросил Алексей Петрович.
- В девять.
- Я завтра тоже встану в девять часов и пойду к вашему учителю - мы вместе будем брать уроки.
- Пожалуйста, не делайте этого, - начала я с испугом… Но вдруг остановилась, смещалась и покраснела, заметив на его губах вчерашнюю улыбку. Он сказал:
- Вы не хотите этого? Ну, прикажите!
- Зачем я буду вам приказывать? Вы сами не поедете! Вот если б там Соня училась - дело другое!
- Отчего же не для вас? - тихо спросил Алексей Петрович.
- Мне Степанида Петровна сказывала, что вы влюблены в нее.
- Да, я влюблен, только не в вашу сестрицу, - сказал Алексей Петрович еще тише и как-то странно посмотрел на меня.
Вдруг мы оба замолчали. Глаза Алексея Петровича жгли мои смуглые щеки, я была красна, как пион, дышала с усилием и в первый раз отчего-то не могла смотреть прямо ему в глаза. И волнение мое с каждой минутой увеличивалось. Я тихо сказала: "прощайте", и убежала от изумленного Алексея Петровича.
С неделю я его не видала, но много думала о нашем разговоре, припоминала каждое его слово, иногда даже предлагала ему вопросы и сама за него отвечала. То мне казалось, что он говорил со мной серьезно, то приходила мысль, что он шутил, и я не решалась итти в гостиную.
Я смотрела на него в щелку дверей; он больше сидел один, а если говорил с сестрами и тетеньками, то как-то нехотя.
Я даже слышала, как он спрашивал: "А ваша сестрица отчего не выходит? Здорова ли она?.." Сердце у меня билось… Узнав, что я здорова, он, казалось мне, хмурился.
Чем бы я ни занималась, при его имени я невольно останавливалась и вздрагивала…
Раз на уроке я видела, как он проехал мимо дома учителя, и от испуга чуть не упала в обморок. Мне представились маменька и Степанида Петровна, которые спрашивают меня, зачем он проехал?
Я стала посматривать пристально на себя в зеркало: иногда мне казалось, что я не так дурна и черна, как говорит Степанида Петровна; то снова находила я себя безобразной и с досады чуть не плакала…
Наконец я решилась выйти в гостиную. Сердце мое сильно билось, и голос дрожал. Алексей Петрович очень обрадовался. Он сказал мне:
- Вы, верно, на меня сердитесь? Простите, я больше не буду ездить мимо вашего учителя…
Мне стало легче, я дышала свободнее… Я притворилась, что даже и не знаю, проезжал ли он там…
- А не выходила я просто оттого, что не хотелось.
- А мне так очень хотелось вас видеть, - сказал он со вздохом.
- Зачем? - спросила я, краснея.
Он молчал, - видно, затруднялся отвечать на такой вопрос.
- Я вас хотел видеть потому, что я люблю ваши глаза!
И он пристально посмотрел на меня.
Я совершенно терялась в таких случаях, но страх обмануться, приняв шутку за серьезное, не давал мне надолго забываться. Я спросила:
- А глаза Степаниды Петровны вы любите?
- Вы всё только шутите!
Он рассердился.
Мне стало жаль его, и я разными рассказами старалась развеселить его…
Наутро, завидуя, что мне оказывают внимание, Степанида Петровна пустила такую сплетню, что я опять решилась не говорить с Алексеем Петровичем.
И на следующий вечер я, точно, старалась избегать разговора с ним, чем невольно еще больше заинтересовала его; глаза мои как-то особенно блестели, и я сама чувствовала в них какую-то силу. Во время отсутствия Степаниды Петровны я успела рассказать. Алексею Петровичу мое положение, и мне стало легко… Поверив ему свою тайну, я чувствовала, что нас теперь связывает что-то. К концу вечера я забыла совсем свое обещание и снова говорила с Алексеем Петровичем. Мы стояли у фортепьяно, я перелистывала книгу, и рука моя нечаянно коснулась его руки, он удержал ее и слегка пожал. Я почувствовала, что голова моя закружилась, гостиная исчезла, и я как будто качалась на воздухе. Когда я опомнилась, рука моя все еще лежала в его руке, он тихо говорил мне:
- Вы любите меня?
Я машинально отвечала: "да", сама не зная, что говорю.
- Что это вы тут делаете? - раздался голос Степаниды Петровны.
Я вздрогнула, Алексей Петрович смутился и отвечал сердито:
- Смотрим ноты.
Она улыбнулась и отошла… Я совершенно потерялась от счастия, простилась с Алексеем Петровичем и поскорее легла в постель. Тут только я поняла все свое безрассудство. Что, если он шутит надо мной? Положим, что он меня и точно любит, - что же дальше… женится? И мне стала самой смешна такая мысль. Алексей Петрович человек молодой, довольно богатый, у него много родных, которые, верно, не допустят его жениться на мне: я бедна, дурна собой, как говорит Степанида Петровна… да можно ли и полюбить меня?.. Меня считают девочкой…
Тетеньки, думая, что я сплю, рассуждали между собою, что Алексей Петрович водит меня за нос и что другой молодой человек, который ухаживает за старшей сестрой, тоже на ней не женится.
Такое заключение очень оскорбило Александру Семеновну. Степанида Петровна объявила, что еще подождет немного, а потом скажет все маменьке и тем прекратит посещения молодых людей. Она думала такой мерой заставить сына важного человека поскорей просить руку ее сестры.