Поэт ничего не слышал. Он продолжал свою импровизацию. Между тем гнев мой несколько утих, и я очень радовался, что обидное мое восклицание не было им услышано.
– - Успокойтесь, успокойтесь, любезный Иван Иваныч!
– - Ох! -- сказал он.-- Это вы, Наум Авраамович, а мне показалось, что сам бог пиитики, Аполлон, предстал пред очи ничтожнейшего из пиитов.
Я вежливо поклонился.
– - Извините, что я вас так много утруждаю присутствием моей малой особы, которая в присутствии вашем…
– - Ничего. Лучше поговоримте о деле. Вы бедны?
– - Я нищ!
– - Что ж вы намерены предпринять для своего содержания?
– - Наум Авраамович! Вы сами гласите, что уж и в ломбардном заведении ваши денежки водятся. А чем вы их нажили… мне бы то есть хотелось идти но следам вашим… Выпустите меня в литературу! Не корысть, не соблазны мира сего… поверьте… Мне бы так тысячи три-четыре на первый раз…
– - Ого! -- подумал я и поднял свой изувеченный стул.
– - Только бы иметь средство прилично содержать себя и не быть в крайности; доставьте мне сию возможность.
– - Право, не знаю как; задача трудная. По крайней мере знаете ли вы хоть один иностранный язык?
– - Как же! еврейский, греческий, латинский, славянский…
– - А немецкий, французский?
– - Нет, Наум Авраамович.
– - Плохо… на перевод, значит, нечего и надеяться. Не пробовали ли вы писать прозой? На прозу цена выше…
– - "Fiunt oratores, nascuntur poetae", {Ораторами делаются, поэтами рождаются (лат.).} -- изрек Гораций; следственно, несомненно, что родшийся пиитом легко может сделаться оратором… Небезызвестно вам, что у нас еще с риторики задают рассуждения, хрии и прочая; я писал их по приказанию местного начальства, но душа моя…
– - Оставьте-ка лучше вовсе свое намерение.
– - Ни за что! Я не изменю своему призванию: Аполлон и девять сестер, именуемых музами, что на греческом наречии значит…
– - Знаю, знаю. А я бы лучше советовал приняться за что-нибудь другое…
– - Нет; лучше соглашусь довольствоваться тысячью рублями годичного продукта для поддержания бренной жизни сей,-- произнес он с усилием, как будто бы делая величайшее пожертвование.
– - Право, лучше поступите в статскую службу.
– - Но небезызвестно вам, Наум Авраамович, что на первый раз жалованье слишком недостаточно. 300 рублей с копейками…
Я внутренне усмехнулся.
– - Но уверяю вас, что и поэзия не больше принесет вам.
– - Как! И вы это говорите! Вы, о богатстве которого весть гремит повсюду, которого наш град прозвал своим Крезом,-- Крез, изволите видеть, был богаче всех,-- которому весь наш град завидует…
– - Да с чего вы это взяли, что я богат? я, право…
– - Не скрывайтесь, Наум Авраамович! Вы хотите этим отвлечь меня от поприща, на которое влечет меня сердце, но пусть я буду терпеть глад и хлад, скуку и муку, насмешки человечества, изгнанье из отечества и прочие увечества,-- но никогда ни за что не откажусь от пиитики. Вот они, вот плоды светлых вдохновений, сильных ощущений, тайных упоений, бледных привидений, адских треволнений, диких приключений, тягостных мучений, сладостных кучений, бед и огорчений…
– - Чудо, чудо! -- закричал я.-- Да вы собаку съели, Иван Иваныч!
Поэт мой ничего не слышал; торжественно схватил он с пола кипу своих тетрадей, развернул первую попавшуюся и начал:
"Федотыч", трагедия в 5 действиях, в 16 картинах, заимствованная из прозаической пиимы Василия Кирилловича Тредиаковского "Езда на Остров Любви" и написанная размером Виргилиевой "Энеиды", в стихах, с присовокуплением некоторых новооткрытых идей самого автора Ивана Ивановича Грибовникова, с принадлежащим к ней прологом и интермедиею. В числе 8783 стихов сочинил Иван Иванович Грибовников. Действие частию в деревне Прохоровне, Симбирской губернии, Самарского уезда, частию в волчьей яме и земском суде.
ДЕЙСТВИЕ I
Явление I
Театр представляет полати. Федотыч спит. Работник Кузьма подходит будить его.
Кузьма
Вставай, владыка мой Федотыч, солнце красно
Взошло и на сей мир осклабилося ясно.
Федотыч (просыпаясь)
Всю ночь мне не спалось, и некий злой шакал,
Мне мнилось, на меня хулу из уст рыгал.
Кузьма
Что зрелося во сне, на то ты не смотри,
А лучше лик себе платенцем сим утри!
(Снимает с гвоздя полотенце и подает ему.)
Дремоту обуяв, взгляни на ясность неба;
Умойся, помолись -- и съешь краюшку хлеба.
Федотыч
Советодатель мой и мой наперсник! внемлю
Тебе и нисхожу -- с полатей я на землю.
(Федотыч встает, умывается, садится есть.)
Кузьма
Реши, владыка мой, сомненье днесь одно:
Идти ли нам косить иль выйти на гумно.
Федотыч
О юность! сколько ты неопытна, быстра!
Ведь прежде, нежель мы изыдем со двора,
Должно нам порешить с тобой, о сын мой, вкупе,
Владыке в чем идти, в чемерке иль в тулупе?
Кузьма
Едва лишь ночи мрак преторгнул свет Авроры,
На улице жара, ну так, что ломит взоры.
Федотыч
Итак, надену я армяк и стару шляпу,
Не сторгся б с небеси дождь яростный внезапу.
Кузьма
Надень подниз тулуп: здоровьем ты ведь слаб.
Федотыч (едва удерживаясь от слез)
В объятия мои, ко мне, мой верный раб!
(Заключает его в объятия, потом одеваются и уходят.)
– - Превосходно, превосходно! -- закричал я.-- Да не махайте так руками и не декламируйте так громко; разумеется, это придает много силы вашему сочинению, но знаете, если у вас немножко грудь слаба…
Он подал знак, чтоб я молчал, и хотел продолжать.
– - Отдохните немного, у вас сделаются конвульсии, у вас пламенная, благородная кровь, и потому вы очень увлекаетесь, а это…
– - Если вы не хотите слушать, то я перестану,-- воскликнул он обиженным голосом, прерывая мой слова.-- Я, сударь, читал свои сочинения в торжественном собрании нашего града. Сам городничий был, смотритель училища на другой день зачем-то прислал мне лаврового листу и писал, что меня должно венчать, как какого-то Тасса, да я ответил ему, что жениться мне еще рано… Впрочем, и дочка у него скверная такая, рябая, с веснушками.
– - Не сердитесь, мой любезный Иван Иваныч, я вас же любя сказал. Да притом сегодня мы всех ваших сочинений прочесть не успеем, то я просил бы вас оставить их на недельку у меня, а теперь прочесть только отрывки.-- Я взял из кипы тетрадей другую, развернул и прочел заглавие -- "Иоанн и Стефанида".--- А, это что-то духовное… новый род… должно быть, хорошо.
– - Да, это пиима сказочного содержания, так, в Овидиевом роде. Мне хотелось испытать себя во всем. Но это вы прочтете после. Знаете, как неудобно для сочинителя, когда внимание читателя двоится; лучше кончить трагедию.
– - Но вы уже дали мне понятие о стихах ее, они прекрасны; а чтение всей трагедии отнимет у нас много времени, мне некогда… вы извините меня.
– - Но дослушайте хоть сюжет; я вам говорю, я сам удивляюсь, как я написал это: о, тут будет еще не то! Я вам скажу, у меня для некоторых лиц язык даже особенный, а сюжет просто диковина… Всё, всё новое… нигде еще не было напечатано. Вот, изволите видеть, они пошли теперь на работу, тут придут домой, будут есть, пить; начнется кричанье, плясанье, стучанье -- такие деянья, что даже названья им трудно прибрать… Но это еще всё ничто… Федотыч, подгулявши, это уже в третьем действии, идет, изволите видеть, в лес; вот тут штука… дело было под вечер… он не разглядел, да и бух в волчью яму, а там волк уж попался, голубчик, вот у них и начинается потеха. А! каково! Вот тут, я вам скажу, так уж пиитика! Меня самого слезы пронимают, как вспомню; как взял волк Федотыча, да как принялся ломать, так ажио самому страшно. (Становится в позицию и начинает декламировать).
Как ось несмазанна возницы Аполлона,
Вдруг кости треснули: Федотычева стона
Раздался велий глас, и гладную вельми
К нему летящу зрит орлицу он с детьми…
Кто ужас выражал на свете сем достойно?
Кому, блаженну, сил дано премного столь,
Исчерпать сей предмет, изобразить пристойно?
Где, где счастливец сей: обнять его дозволь!
Иван Иваныч простер ко мне свои объятия и искал моей шеи. Я уже хотел спросить: за кого вы меня принимаете? -- но увлечение моего поэта было так сильно и естественно, что я не желал разбудить его.
Крепко, пламенно обнял меня поэт и заплакал. Долго слезы мешали ему говорить; наконец он снова начал:
– - Не ужасайтесь: вы думаете, Федотыч погиб? никак нет-с.
Подобно праотцу всех праотцев, Адаму,
Лишился он ребра, попавши в волчью яму.
Вдохновение Ивана Ивановича сообщилось отчасти и мне. Я возразил ему стихами:
Но, видно, этот волк был очень глуп и добр,
Когда не изломал Федотычу всех ребр.
Он посмотрел на меня с приметным самодовольствием и отвечал:
Вещайте, с драмой сей возможно ль мне чрез вас
Введенну быть, с толпой подобных, на Парнас?
Я возразил с усмешкой:
Но можно ли волков вводить в литературу?
Иван Иванович торжественно посмотрел на меня и воскликнул:
Но се не волк,-- баран, одетый в волчью шкуру.
Я захохотал во всё горло. Иван Иванович, который был вправе ждать от меня одобрения, изумился.
– - Самое патетичное место в трагедии… поразительная нечаянность, неожиданный переворот во всей пиесе… сильный, гигантский шаг к заключению…-- шептал он с неудовольствием, пока я смеялся.-- Разве тут есть что-нибудь смешное, Наум Авраамович?
– - Ха-ха-ха! сам себе смеюсь, любезнейший, сам себе, извините; как это я не мог с первого раза догадаться! Да вы так хитро придумали… Чудо, чудо! уж я на этих вещах взрос, а тут, нечего сказать, ума не приложил. Да как же это, уж не обманываете ли вы, Иван Иванович?
– - Нет, поверьте. На том завязка; Федотычу со страха показалось, что это волк; а сказано это у меня вначале так, знаете, просто для интереса. Тут теперь чудеса пойдут. Прибегают поселяне на крик Фетодыча. Благородные сердца их поражены состраданием и изумлением. Федотыча вытаскивают, он видит барана и в гневе бросается на сие невинное животное, ставшее, по обстоятельствам, игралищем страстей человеческих. Надобно видеть ярость Федотыча: он клянется погубить врага тлетворным ядом -- иль мечом! Всё для него равно, лишь бы достигнуть своей цели! Все средства позволительны: буря страстей завела его слишком далеко, чтоб уже благоразумно остановиться.
– - О детища мои! о верная жена! --
Федотыч в ярости взывает.--
Заутро, может быть, мне плаха суждена,
Уж смерть мне взоры осклабляет!
Из посрамленных ребр ручьем текуща кровь
В утробе сердца месть рождает.
О пусть она вовек, как репа и морковь,
Мне в душу корни запускает!
После сего Федотыч начинает разыскивать, кто посадил в яму барана в волчьей шкуре. Открывается, что один юный парень, желая подшутить над своим другом, который вырыл сию яму ради взымания волков, сыграл эту шутку. Федотыч, познав сие, говорит много и сильно и наконец восклицает, почти в безумии:
Мне холодно,-- я в ад хочу!
– - И уходит в ад? -- спросил я.
– - Нет, он хватает "юного парня" и отправляется с ним в земскую полицию для принесения жалобы. Этим кончается четвертое действие. Но я должен сделать невеликое отступление. Что вы скажете насчет последнего стиха, произнесенного героем трагедии? А?! не напоминает ли он вам чего-нибудь этакого великого, колоссального? Подумайте, подумайте!
Я был в совершенном замешательстве и не знал, что отвечать; по счастью, Иван Иванович сам помог мне.
– - Что, забыли! Помните ли вы сей стих из ямбической поэмы "Разбойники":
Мне душно здесь,-- я в лес хочу!
– - Что, как он вам кажется?
– - Удивителен!
– - Повторите теперь мой: "Мне холодно,-- я в ад хочу!" Что, не та же сила, гармония, звучность, меланхолия? Это просто пандан-с.
– - Правда, правда; таланты равносильны… Но докончите скорей рассказ сюжета.
– - Вы этого требуете? -- спросил он с какою-то величественной важностью.
– - Да, я вас прошу.
– - Так нет же вам,-- сказал он решительным тоном, весело улыбаясь,-- моя трагедия вас заинтересовала, подождите же, подстрекнутое любопытство придаст ей еще более интереса.
– - Но это безбожно!
– - Ха-ха-ха! Сами писатель, а не знаете своих выгод. Помучьтесь-ка. Перейдем к другому,-- Он взял огромную тетрадь и подал мне: "Дактило-амфибрахо-хореи-ямбо-спондеические стихотворения" -- стояло в заглавии. Я посмотрел на поэта: он как-то странно переминался, лицо его блистало самодовольствием, которое он тщетно старался скрыть.
– - Вы, вероятно, поражены новостью заглавия: а это так, пришло мне в часы златого досуга; оно, знаете, как-то… благопристойнее,-- произнес наконец он и скромно потупил глаза.
Я перевернул страницу: "Ямбические стихотворения" -- было написано вверху страницы…
– - Нужно вам сказать, что сия тетрадь заключает в себе двадцать восемь отделов, кои все носят заглавия по названию того размера, коим трактованы. Мне показалось это удобнее,-- прибавил он скромно.
– - Конечно, конечно,-- подхватил я,-- если б все наши поэты…
– - Впрочем, сие стихотворение вы можете прочесть в оной книге, см. Отдел четвертый, страница 1439, стихотворение, титулованное "Одного поля ягодам",-- сказал поэт, заметив, что я его не слушаю, а гляжу в книгу… Между тем я отыскал в ней стихи, которые с первых строк меня заинтересовали; для полноты наслаждения я просил самого поэта прочесть их.
– - Это так, безделушка,-- сказал он и, прокашлявшись, начал: "Величие души и ничтожность тела", стихотворение Ивана Иваныча Грибовникова, посвящается товарищам по семинарии.
Сколь вечна в нас душа, столь бренно наше тело.
Судьбы решили так: чтоб плоть в трудах потела,
А дух дерзал в Парнас, минуты не теряв,
Подобно как летал во время оно голубь,
Всему есть свой закон: зимой лишь рубят пролубь,
И летом лишь пасут на поле тучных крав!..
У вечности нельзя отжилить мига жизни,
Хоть быстро прокричи, хотя протяжно свистни,
Ее не испугать: придут, придут часы,
Прервутся жизни сей обманчивые верви,
Зияя проблеснет вдруг лезвие косы,
И, смертный! ври: тобой -- уж завтракают черви!
Невольно изречешь: о tempora, о mores! {*}
{* о времена, о нравы! (лат.).}
Когда поразглядишь, какая в жизни горесть.
До смертных сих времен от деда Авраама
Людей я наблюдал и семо и овамо,
Дикующих племен я нравы созерцал
И -- что- ж? едину лишь в них суетность встречал!
Нещадно все они фальшивят и дикуют
И божьего раба, того гляди, надуют.
То всё бы ничего: но ежели их души
Вдруг гордость обует, средь моря и средь суши,
Забудут, что они есть прах, средь жизни чар
Постигнет их твоя судьба, о Валтасар!
Он умолк. Я всё еще слушал, так я был поражен. Молча подал он мне руку, также молча я пожал ее; но мы понимали друг друга без слов, да и что нам было говорить?
Что бедный наш язык? Печальный отголосок
Торжественного грома, что в душе
Гремит каким-то мощным непрерывным звуком.
(Кукольник)
– - Вы поэт,-- сказал я,-- поэт оригинальный, самостоятельный, каких еще не являлось у нас; вы бы могли произвести переворот в литературе; но, послушайтесь меня… не печатайте того, что написано, не пишите больше.
– - Как! -- вскричал поэт.-- Бы сознаете во мне дарование и советуете мне в самом цвете, в самой силе схоронить его в могиле?
– - Ограничьтесь тесным кругом служебной деятельности, живите для счастия своего и нескольких избранных друзей: жизнь ваша потечет тихо и спокойно; благословляя судьбу, довольные миром и людьми, вы наконец перейдете в жизнь лучшую так же безмятежно и примете достойную награду неба. Поверьте, это есть именно то, к чему мы должны стремиться. Труден и неблагодарен жребий литератора… На каждом шагу, во всяком ничтожном деле он терпит и -- такова его участь -- должен сносить и не жаловаться. Предположим, что вы издали книгу: она хороша, прекрасна, вы сами, как самый строгий и беспристрастный судья своего таланта, первый заметили достоинства ее, так же как и недостатки. Но не так поступят с ней критики, враги рождающегося дарования: они найдут в ней небывалые недостатки, постараются унизить, затереть, совершенно уничтожить ее, если можно. Мало,-- они докопаются до вас самих; какое-нибудь гнусное, бездарное творение, ничтожнейшее возможной ничтожности, низостью души кой-чего добившееся, творение, с которым нельзя встретиться на улице, чтоб не пожалеть в нем человека, стыдно быть в одном обществе,-- посягнет на ваше доброе имя, превратит вас в нуль -- и всё это для того только, чтоб наполнить страницу ничтожной газеты. О самой книге и говорить нечего, подобные ценители закидают ее сором, втопчут в грязь и в доказательство беспристрастия своего приговора скажут только: ведь и мы можем написать так же!
– - Но есть же люди, которые достигли известности на поприще пиитов еще недавно. Ужели я столь несчастлив? К тому я драматический автор, тут судит сама публика. Я покуда ограничусь театром. К театру я чувствую в себе призвание. Я пишу во всех родах: трагедии, оперы, драмы, водевили. Да, вы еще не читали моего водевиля. Вот он, послушайте! (он взял одну из тетрадей) "Святополк Окаянный", водевиль в одном действии, с куплетами, действие на Арбате, в Москве.
– - Но Москвы тогда еще не было?
– - Doctoribus atque poetis omnia licent, {Ученым и поэтам всё позволено (лат.).} -- отвечал он и продолжал читать:
– - Явление первое. Театр представляет померанцевую рощу…
– - Но какие же померанцевые рощи в Москве?
– - Doctoribus atque poetis omnia licent,-- снова произнес он с некоторой досадой и продолжал:
– - Святополк ходит в задумчивости и напевает известную песню: "Не шей ты мне, матушка, красный сарафан…", потом садится и начинает писать, потом читать: "С ног до головы целую тебя, любезная Элеонора…"
– - Погодите немного, Иван Иванович, это мы прочтем после, я теперь не расположен смеяться,-- сказал я, чувствуя особенное желание пофилософствовать, что у меня обыкновенно случалось на тощий желудок…
– - Хорошо! -- сказал он.
Я взял его за руку и продолжал: