Я поклонился за их внимательность и, докуривая сигару, сел на ступеньки террасы, дивясь нецеремонности моих новых знакомых. Феклуши не было в комнате в это время, и я был рад за нее. Я думал, что она инстинктом да и по моему обращению с нею поймет, что ей делать. Но вдруг она явилась с гитарой в руке и села возле меня. Вечер был несколько свеж, сад весь покрыт мглой, небо чисто и усыпано яркими звездами. Я счел за грех тратить время на разгадку характеров и, сев поближе к Феклуше, просил ее спеть мне что-нибудь. Она исполнила мое желание. Песня, которую она пела, была самого грустного напева. Малороссийские слова были полны жалобы на злобу и холодность людей к бедной, обманутой девушке. Голос Феклуши был так трогателен и грустен, что я просил ее перестать и спеть что-нибудь повеселее.
- А я так очень люблю эту песню! - сказала Феклуша. И в ее голосе послышались мне слезы.
- Почему вы можете ее любить? Разве…
- Моя сестра все ее пела,- прервала меня Феклуша, продолжая брать печальные аккорды.
Эти слова дали моим мыслям другое направление. Я взял на себя роль исправителя и сказал:
- Часто вы сидели так с Иваном Андреичем?
Аккорд замер; Феклуша молчала. Темнота мешала мне видеть выражение ее лица. Я повторил свой вопрос более настойчиво.
- Да! Часто…- робко отвечала Феклуша.
- Нравился он вам?
Долго я ждал ответа. Феклуша сидела как статуя.
- Я потому с вами так откровенен, что принимаю в вас большое участие. Не бойтесь меня, я вас спрашиваю для вашей же пользы.
Феклуша молчала, да и что ей было отвечать?
- Если вы будете молчать, вы обидите меня и докажете тем, что все правда, что говорили мне о вас.
- Ах, боже мой, да что же я буду вам говорить? - с досадою проговорила Феклуша.
- Отвечать на все, о чем я вас спрашиваю,- с суровостью наставника сказал я.- Вы молоды, недурны собой. К чему вам торопиться искать жениха?
- Какого жениха? - тревожно спросила Феклуша.
- Ну полноте! Я все знаю. Иван Андреич хотел жениться на вас и, верно бы, женился, если бы…
- Я знаю, что все соседи говорят о нас! - с подавленным вздохом прервала меня моя слушательница.
- Если знаете, то вам надо быть как можно осторожнее. Не оставаться одной, вот как теперь я с вами.
Мои слова, кажется, произвели сильный эффект, потому что я слышал ускоренное дыхание Феклуши.
- Может быть, вы уже были бы женой Ивана Андреича, а теперь приобрели в нем себе врага.
- Я ему ничего не сделала! - произнесла торопливо Феклуша.
- Как ничего! Нет, вы много можете сделать вреда человеку. Вы настолько хороши собой, что даже порядочного человека можете заставить сделать низкий поступок. Сознайтесь,- вы очень хорошо знаете всю силу вашей красоты?
Феклуша молчала. Я старался разглядеть ее лицо, но было слишком, темно; вдруг мне с чего-то показалось, что сдержанный смех вырвался из ее груди. Я обиделся, потому что рассчитывал на другое впечатление.
- Говорите откровенно,- не правда ли, вы рассчитывали меня завлечь, и вам удалось бы совершенно, если бы…
Я был прерван воплем, вырвавшимся из груди Феклуши, которая, закрыв лицо, вскочила и убежала от меня.
Я остался как дурак один, не зная, что мне делать. Вопль был так естествен… Но, может быть, это была досада, что я угадал и разрушил все планы и надежды ее? Я просидел долго на террасе, поджидая возвращения Феклуши, однако она не являлась, и я, недовольный своей ролью, побрел в назначенную для меня комнату. Через несколько минут явилась ко мне Федосья с двумя кружками; в одной был квас, в другой - вода. Поставив их на стол, она не двигалась с места и глядела на меня так свирепо, что я с досадою ей сказал:
- Мне больше ничего не надо.
Федосья, заминаясь, грубо пробормотала:
- Барышня…
Я догадался, что передо мной стоит поверенная Феклуши.
- Ну что твоя барышня?
- Плачет! - мрачно отвечала мне горничная.
- Что же мне делать? Разве я могу идти утешать ее?
- Да вы ее обидели! - злобно и с упреком сказала Федосья.
- Чем я ее обидел? Разве она тебе жаловалась?
- Жаловаться? Мне? Нет, барышня отцу родному не скажет ничего! Чем она виновата! Приехали оттуда затем, чтоб смеяться тоже над нами. Ей-богу, грешно так обижать людей!
Федосья меня пристыдила, я покраснел и, как бы оправдываясь, сказал:
- С чего же ты взяла? Я ничего не знаю о твоей барышне, и за что я могу ее обидеть?
- Один каторжник скажет про нее худо! Вот что! - грубо прервала меня Федосья и с грустью продолжала: - А всяк норовит ее обидеть! Знаем мы все, ума-то своего не хватило у уткинского, и уши развесил, как баба какая, а разве на каждый роток накинешь платок.
- Да я ничего дурного не слыхал о твоих господах.
Федосья искоса поглядела на меня и, злобно улыбаясь, произнесла медленно и несколько тише своего обыкновенного голоса:
- Небось нехристь, разбойник Архипка в трактире не понасказал про нас турусы на колесах?
- Ни слова, право!
- И уткинская дворня не уступит любой шайке воров, тоже небось молчала? - продолжала она.
Глаза Федосьи блестели гневом; побелевшие губы судорожно дергались.
- Божусь, что я ни от кого ничего не слыхал. Ты расскажи-ка мне лучше сама. Если кто будет говорить что-нибудь про твоих господ, я хоть буду знать, правду ли говорят или нет.
Федосья задумалась и, вздохнув тяжело, мягким голосом произнесла:
- Господи, господи! Кажись, иной раз думается, лучше бы на чужой стороне в сырой земле лежать, чем сраму-то столько выносить. Да, видит бог, барышня без вины виновата стала на весь божий свет.
- Расскажи-ка мне все, что было. Может статься, я и помогу - злоязычников заставлю молчать. Ведь что худая, что хорошая слава, все от людей расходится.
- Известно! Как бы от бога, так нашу барышню не обегали бы. Ведь, батюшка, последняя мещанка задирает перед ней нос, а соседи-то просто и рыло воротят, словно она виновата в чем. На что я, какая анбиция у холопки, а и то сердце кровью обливается, как какой-нибудь каторжник Архипка начнет скалить зубы: так бы, кажись, глаза выцарапала разбойнику. Ведь вор, мошенник! В скольких скверных делах был замешан! А живет да над честными людьми тешится.
Федосья пришла снова в сильное волнение. Я старался ее успокоить и просил скорее рассказать семейную тайну ее господ.
- Ну вот! Так же как и ноньче, приехали мы на ярмонку,- начала она,- теперешней барышне было всего годочков десять, да такая маленькая, худенькая была. Она вот на последних прытко зачала расти да добреть, а сестрица-то ее была уже в поре, невеста. Упокой ее душу! - растроганным голосом заметила рассказчица…- Ну вот! Стояли мы на квартире, а насупротив наших окон стоял тоже жилец. Верст шестьдесят от нас его имение. Злодей! Ну вот, он, окаянный, целый божий день, бывало, лежит себе на окне да все на барышню-то нашу и глазеет. На грех аль нечистый попутал, барин наш купил козла, да такого шутника. Ведь Машка - это его дочь!.. Козел ходит по улице, а цыган-то и ну его приласкивать, заприметя, что наша барышня с козлом играет. Наколет на рога бумажки ему да и пошлет к нашим окнам. Так вот каждый день козел с бумажками домой и придет. Знать, и наша барышня не брезгала этим. Ну вот, день за днем; колдун лакея своего подсылает, а тот говорит: барин наш знакомство хочет завесть с вашими господами. А потом, душегубец, и стал таскаться в дом. Живем мы словно важные помещики, и в комедию, и в лавки злодей водит барышню и барыню тоже. Ну вот, стали собираться по домам. Барышня горюет. Уж успел обойти нечистый ее. Приехали домой, не успели разобрать сундуков, глядь, катит гость во двор, татарин небритый! Уж его наши господа чествовали, как какого князя. А он, озорник бессовестный, добром отплатил за все.
- Хорош он был собой?
- Волчья ехидность, змеиная душа. Кажись, на что я холопка, а глаза ему выцарапала бы, если бы он подъехал ко мне. Просто совиная рожа. Глазища словно в масле: так и бегают. Смотреть страшно, как он, бывало, сидит с нашей барышней. Она, бедненькая… Ах он злодей, злодей!
И Федосья заскрежетала зубами и стиснула кулаки.
- Что же дальше? - сказал я.
- Ну вот! Так же, как вы аль уткинский, бывало, приедет к нам, гуляет с барышней, поют: она больно жалостливо пела, и он начнет басить с ней. Бывало, гащивал по неделе. Ну вот наша барышня и невеста, приданое шить начали. Жених сидмя сидит у нас. Да вдруг ни с того ни с сего стал реже да реже, проклятый. Барышня наша плачет, худеет. Стали ее уговаривать, что насильно мил не станешь. Куды тебе, так вот и воет. А жених-то окаянный совсем пропал, ни ногой. Поехал барин сам к нему. Вернулся такой бледный, что мы все перепугались. Видим, дело плохо, жених на попятный двор. Говорит, родственники запрещают жениться, что молод еще. Злодейская душа, змеиная порода!.. Ну вот, наша барышня, как узнала, что жених-то на попятный двор, чуть разума не потеряла и бросилась было в реку, да вытащили. Уж так напугала, так напугала, что мы все земли под собой не слышали. Бывало, душу надрывает, как целехоньку ночь проплачет да простонет. Просто извелась вся, одни косточки. Ну вот, раз она так и заливается, плачет; я спала в ее горнице, встала, перекрестилась да и говорю ей: полноте, барышня, не убивайтесь, другого найдете жениха; а она, бедненькая, говорит мне: "нет", говорит…
Федосья захлебнулась слезами и замолкла. Я смотрел на ее лица и давился быстрым переменам, резко проявлявшимся на нем. То оно покрывалось краской и слезы являлись в глазах, то вдруг бледность сменяла краску, а глаза сверкали диким гневом.
- Ну что, же тебе отвечала барышня? - спросил я рассказчицу, которая встрепенулась и, тяжело вздохнув, таким свирепым голосом произнесла свое "ну вот", что дрожь пробежала у меня по телу.
- Ну вот, барышня мне все и расскажи. Поплакали мы с ней вдоволь да я рассудили с горя бежать.
- Ты-то зачем бежала? - спросил я.
- Как зачем! Барышня захотела бежать, не пустить же ее одну!
- Куда же вы решились бежать?
- А бог знает, про то знала барышня. Ну вот, мы как задумали это, барышня стала пободрее. Господа-то обрадовались и повеселели. Никто в доме не знает сраму, кроме меня, ни единая баба во дворе. Барышня все заготовляет в дорогу. Тихонько взяла у барина какие-то старые паспорты, и в одну темную ноченьку, когда все улеглись, помолясь, мы вышли из дома родного. Не чаяли и вовек его увидать.
Она пошатнулась и присела на стул. Но, как будто опомнясь, вскочила на ноги и, вытирая слезы, продолжала рассказ:
- Ну вот, шли мы, шли и бог весть сколько недель. Отдохнем денек да опять идем. Барышня одета, как я же. Так вот всем и выдает себя за холопку. Бывало, гляжу на нее, а сердце точно кто давит. И боже упаси величать ее барышней! Заплачет; ты, говорит, лучше оставь меня одну! А если, бывало, стану расспрашивать, куда идем и что будет с нами, у ней один ответ: "Вернись, если боишься, а я туда уйду, где б меня не отыскали". Пока деньжонки у нас водились, все как-то легче было идти, а тут на ночлеге нас обокрали. Котомки обменили. Делать нечего. Все идем да идем. Ну вот, пришли мы на ночлег в деревушку. Денег-то не было, так мы со всяким сбродом легли спать. Наутро хотим идти, не пускают. На дороге нашли убитого купца. Глядь, стража кругом, становой. Всех поодиночке допрашивают. Дошла очередь и до нас. Барышня моя точно полотно, вся дрожит. Я за нее перепужалась. Взяли паспорты от нас, глядели, глядели да и ну нас допрашивать, так мудрено, раз до пяти одно и то же. Потом становой стал кричать на барышню, она, знать, испугалась да и проболталась, только взяли нас под стражу и повели назад в город. Ну вот, посадили нас врозь. Стало мне жаль барышню, я во всем и созналась, сказала, что я уговорила ее бежать из родительского дома. Повели нас с солдатами назад. Барышня моя уж идти не может. Ножки распухли, не ест, не пьет; ну вот, вернулись мы и в наш город, посадили нас в острог и послали за господами. Барышню увезли домой чуть живую, а меня…
Федосья ничего не произнесла более, но я угадал остальное по выражению ее лица и поспешно спросил:
- Неужели о тебе она не похлопотала?
- Дай им бог здоровья! Много истратились даже. Ну выпустили меня. Да что! Ведь уж все-таки острожная осталась. Ведь всякий мальчишка знал это!..
- Что же твоя барышня?
- Я уж ее не застала в живых! Царство ей небесное! Сказывали наши, как она мучилась долго и все просила, чтоб повидать этого нехриста, злодея окаянного!
- Ну что же, видела?
- Как же! Душегубец, разбойник! Посылали, посылали к нему, не едет. Барин поехал сам просить его христом-богом проститься с умирающей. А он, колодник клейменый, ускакал из дому, выпрыгнул в окно. Сама барыня поехала к нему, говорят, как плакала, валялась у него в ногах, только бы простился и облегчил бы барышню. Ну пообещал и даже крикнул: лошадь подать! Да так вот до сих пор, черная душа, все едет к нам. А она, сердечная, не пережила - богу душу отдала.
И Федосья горько стала плакать.
- Неужели ничего не сделали с ним? - сказал я, сильно взволнованный.
- А что с ним сделаешь? От наших так вот рыло воротят, точно чума у нас какая. Вот уткинский гащивал сначала, а тут - и ни ногой! То же вот и вы сделаете! Да за что обижать нас?
И она пуще заплакала.
Этот несколько бестолковый рассказ произвел на меня сильное впечатление.
Всю ночь я думал о том. Неужели проступок бедной девушки, искупаемый такими страданиями, бросает до сих пор тень на все семейство?.. До чего мы дошли: потеряли такт отличать простоту от хитрости, обленились так, что принимаем на веру чужие слова, хотя бы они касались чести и жизни нашего ближнего, и действуем по чужому влиянию? За что я обидел бедную девушку? Из лени, из невнимания к чужим страданиям. И какое я имел право исправлять ее, если бы даже все нелепые подозрения моего приятеля были справедливы? Я в нетерпении ждал утра, чтоб как можно скорее вразумить Ивана Андреича, доказать ему его жестокость, которая и меня вовлекла в непростительную дерзость. Чуть забрезжило утро, как я уже ехал на крестьянской телеге в Уткино. Приятель мой спал еще, когда я приехал, но, горя нетерпением его видеть, я разбудил его. Увидев меня, он пугливо спросил:
- Что случилось? Что с тобой?
Укор на совести, плачевная драма, хотя бестолково переданная, вероятно, все вместе оставило следы на моем лице.
- Ничего печального! - отвечал я, садясь возле кровати.
- Уж не наделали ли они тебе каких неудовольствий? - с ужасом воскликнул мой приятель.
Эта выходка меня взбесила; я сердито отвечал:
- Да, по твоей милости я много наделал глупостей. Я оскорбил девушку, которая…
- Боже мой! Что с тобой? Верно, успели приколдовать? - суетливо вскакивая с постели, прервал меня Иван Андреич.
- Ты просто сделался бабой. Я всю историю узнал от Федосьи. Волосы дыбом становятся за вас. Чем бы защитить, а вы!..
Приятель мой разразился смехом и, снова кинувшись на свою постель, отрывисто произносил:
- Вот одолжил… ха, ха, ха! Вот одурачили-то молодца!.. Расчувствовался от сказки, сплетенной девкой, которая на весь околодок слывет самой пропащей головой! Да я запретил своему Прокопке жениться на ней. Его бы просто со свету сжили мои люди.
- Послушай, ты выводишь меня из терпения,- прервал я грубо.
Приятель озлобился и с презрением возразил:
- Даже и об острожной девке Зябликовых непозволительно мне говорить? Да ты бы лучше с самого начала предупредил меня о близких своих отношениях с барышней.
- По какому праву ты так бесчестишь несчастную девушку? - едва сдерживая дыхание, перебил я.
- Так ты желаешь знать, на чем основаны мои права?
Приятель мой, иронически смотря на меня, произнес выразительно:
- Э! да ты сам знаешь лучше меня, но не хочешь сознаться, или самолюбие тебе не позволяет этого сделать.
Я вышел из себя и, сам не знаю как, выговорил:
- Только подлецы способны так чернить женщину.
Я опомнился, но уже было поздно. Иван Андреич побледнел, и я тоже, и мы с полчаса просидели молча, повеся носы, не шевелясь, не глядя друг на друга. Наконец он, вероятно желая прекратить скорее наше глупое положение, спрятал лицо под одеяло и оттуда глухим и нетвердым голосом сказал:
- Я не ожидал, чтоб наши дружеские отношения так нарушились. И за кого ты оскорбил преданного тебе человека, бог знает! Я желаю одного,- прибавил он, открыв лицо свое, все еще бледное,- чтоб только не здесь окончилась наша история. Для этой барышни слишком много чести!
Странно! Меня вдруг обдало как бы ушатом холодной воды. Вся горячность моя исчезла. Мне показалась смешной и неуместной моя защита угнетенной девушки. И кто разберет их? Может быть, мой приятель точно прав. А если и нет, что же мне-то такое? И с чего я разгорячился, разве в первый раз в жизни приходится мне видеть и слышать несправедливость?
Я так сильно погрузился в эти размышления, что мой приятель приосанился и сказал уже с некоторым эффектом:
- Что делать! Против определения не пойдешь!
Мне просто сделалось совестно, что я обидел его. И я сказал с полной искренностью:
- Послушай! Я чувствую всю вину свою и всю глупость своей раздражительности. Ты вправе требовать от меня всякого удовлетворения; но если я буду просить у тебя извинения, то надеюсь, что ты не сочтешь мое искреннее сознание за трусость?
Приятель мой молчал, но я заметил, что он был тронут моими словами и тоном моего голоса. Я не замедлил воспользоваться этой минутой и продолжал в том же тоне и как бы рассуждая сам с собою:
- Драться! Нам!! Из-за девушки, которую всего я знаю один день…
- И об которой не стоит говорить,- подхватил злобно Иван Андреич и с грустью прибавил, взглянув на меня в первый раз после глупой моей фразы; - Больно мне подумать, что такая госпожа могла быть причиной…
Я взглянул на моего приятеля и тяжело вздохнул; он сделал то же, и мы, посмотрев с минуту друг на друга с грустью, с нежностью, молча, но очень выразительно обнялись.
Через полчаса мы с аппетитом пили утренний чай и я преравнодушно выслушивал от моего приятеля разные возмутительные факты и подозрения насчет Феклуши. Не то чтобы я верил всему, но из предосторожности и спокойствия, переходящих иногда в человеке за пределы здравого смысла, я дал себе слово более не видать Феклуши,- не потому, чтобы я боялся быть пойманным ее родителями, но мне как-то жаль было ее, а жалость в этих случаях иногда бывает опасна.
Приятель мой был в восторге от моего решения и вздумал рассказать мне поучительную историю одного близкого своего приятеля, долженствовавшую окончательно убедить меня в лицемерстве Феклуши.