- Что? Э, да скорее, не тяните козла за хвост!
- Шмит меня просил… можете себе представить? - быть секундантом. Вот письмо.
- А-а, вот что… "вот почему Маруся"… Открыл Андрей Иваныч конверт, прыгал через строчки, глотал, ах - поскорее!
"Во время вчерашнего… с галчененком… Мой дуэльный выстрел… Ваша очередь… Буду стоять, не шелохнусь, и если… Очень рад буду, мне пора".
Конец Андрей Иваныч прочел вслух:
- Позвольте. Это что ж такое?"…Только Вам одному стрелять. А если вам не угодно, мы посмотрим". Позвольте что это за дуэль? Странные требования! Это не дуэль, а чорт знает что! Что он думает, - я стану, как он… Вы секундант, вы должны…
- Я… я ничего не знаю… Он так… он меня послал - Шмит… Я не знаю, - бормотал Молочко, оробело поглядывал на широкий, взборожденный Андрей-Иванычев лоб.
- Послушайте, вы сейчас же пойдете и скажете капитану Шмиту, что такой дуэли я не принимаю. Не угодно ли ему, - оба стрелять вместе. Или никаких дуэлей… Это чорт знает что!
Молочко, поджав хвост, побежал рысцой к Шмиту. Захлебываясь, доложил обо всем. Шмит курил. Равнодушно стряхнул пепел:
- Гм, несогласен, вот как? А впрочем, я так и…
- …Нет, что ему еще нужно? Можете себе представить: еще накричал на меня! При чем - я? Это с вашей стороны… Это так благородно, отдать свой выстрел, а он…
"Благородно, ч-чорт!" - Шмит искривился, исковеркался: - Бла-го-род-но, д-да… Ну, вот вам поручение: завтра вы всем расскажете, что Половец меня обозвал… негодяем, что я его вызвал, а он отказался. Поняли?
- Господи, да я… Но почему завтра?
Шмит пристально поглядел на Молочко, усмехнулся нехорошо и сказал:
- А теперь прощайте-с.
С каменным, недвижным лицом сидел Шмит один и курил. Револьвер валялся на столе.
"Разбудить Марусю? Сказать? Но что? Что люблю, что любил? И чем сильнее любил"…
Он пошел в спальню. Истерзанная ночными распятьями Маруся мертво спала. Лицо все измазано было следами слез - как у малого ребенка. Но эти две морщинки около губ…
Разверзлась Шмитова каменность, проступила на лице смертная мука. Он стал на колени, нагнулся было к ее ногам Но… сморщился, махнул рукой:
"Не поверит. Все равно… теперь не поверит", - и торопливо пошел в сад.
В саду у клумб копался Непротошнов: хоть бы чем-нибудь барыню милую улыбнуть, - примечал он ведь, обеими руками она бывало к цветам-то тянулась.
Увидел Непротошнов Шмита - дрогнул, вытянулся, застыл Шмит хотел усмехнуться - лицо не двинулось.
"Он - все еще меня боится… Чудак!"
- Уйди, - только и сказал Непротошнову.
Непротошнов - подавай, Бог, ноги: слава Богу - целехонек ушел.
Шмит сел на большой белый камень, уперся левым локтем в колено.
"Нет, не так… Надо прислониться к стене… Вот теперь… хорошо, прочно".
Вынул револьвер. "Да, хорошо, прочно". И та самая пружинка злая разжалась, освободила.
24. Поминки
Андрей Иваныч сидел и писал письмо Марусе. Может, это было нелепо, бессмысленно, но больше нельзя - нужно было выкрикнуть все, что…
Не замечал, что уж стемнело. Не слышал, как вошел и стал у притолки Непротошнов. Бог его знает, сколько он тут стоял, пока насмелился окликнуть:
- Ваше-бродь… Господин поручик!
Андрей Иваныч с сердцем бросил перо: опять рыбьеглазый этот!
- Ну, чего? Все про то же? Убить меня хочеть?
- Никак нет, ваше-бродь… Капитан Шмит сами… Они сами убились… Вко-вконец…
Андрей Иваныч подскочил к Непротошнову, схватил за плечи, нагнулся - в самые глаза. Глаза были человечьи - лили слезы.
"Да. Шмита нет. Но, ведь, значит, Маруся - ведь теперь, - она, значит"…
Во мгновение ока он был уже там, у Шмитов. Промчался через зал, на столе лежало белое и длинное. Но не в этом дело, не в этом…
Маруся сидела, в веселенькой бревенчатой столовой. Стоял самовар. Это уж от себя расстарался Непротошнов, если что-нибудь такое стрясется - без самовара-то как же? Милая, каштановая, встрепанная головка Марусина лежала на ее руках.
- Маруся! - в одном слове выкрикнул Андрей Иваныч все: что было в письме, и протянул руки - лететь: все кончено, все боли…
Маруся встала. Лицо было дикое, гневное.
- Вон! вон! Не могу вас… Это все - это вы - я все знаю…
- Я? Что я?
- Ну, да! Зачем вы отказались, что вам стоило… Что вам стоило выстрелить в воздух? Я же присылала к вам… О, вы, хотели, я знаю… вы хотели… я знаю, зачем вам. Уйдите, уйдите, не могу вас, не могу!
Андрей Иваныч, как ошпаренный, выскочил. Тут же у калитки остановился. Все перепуталось в голове.
"Как? Неужели же она… после всего, после всего… любила? Простила? Любила Шмита?"
Трудно, медленно до глубины, до дна добрался - и вздрогнул: так было глубоко.
"Вернуться, стать на колени, как тогда: великая"…
Но из дома он слышал дикий, нечеловеческий крик. Понял: туда нельзя. Больше никогда уж нельзя.
К похоронам Шмитовым генерал приехал из города. И такую поминальную Шмиту речь двинул, что сам даже слезу пустил, - о других-прочих что уж и толковать.
Все были на похоронах, почтили Шмита. Не было одной только Маруси. Ведь уехала, не дождалась: каково? Монатки посбирала и уехала. А еще тоже любила, называется! Хороша любовь.
Взвихрилась, уехала, - так бы без поминок Шмит и остался. Да спасибо генералу, душа-человек: у себя те поминки устроил.
Нету Шмита на белом свете - и сразу, вот, стал он хорош для всех. Крутенек был, тяжеленек, - оно верно. Да за то…
У всякого доброе слово для Шмита нашлось: один только молчал Андрей Иваныч, сидел, как в воду опущенный. Э-э, совесть должно быть, малого зазрила. Ведь у них со Шмитом-то американская дуэль, говорят, была, - правда или нет? А все ведь бабы, все бабы, - всему причины… Эх!
- А ты, брат, пей, ты пей, оно и глядишь… - сердобольно подливал Андрею Иванычу Нечеса.
И пил Андрей Иваныч, послушно пил. Хмель-батюшка - ласковый: некуда голову преклонить, так хмель ее примет, приголубит, обманом взвеселит…
И когда нагрузившийся Молочко брякнул на гитаре "Барыню" (на поминальном-то обеде) - вдруг замело, завихрило Андрея Иваныча пьяным, пропащим весельем, тем самым последним весельем, каким нынче веселится загнанная на кулички Русь.
Выскочил Андрей Иваныч на середину, постоял секунду, потер широкий свой лоб - смахнул со лба что-то - и пошел коленца выкидывать, только держись,
- Вот это так-так! Ай да наш, ай да Андрей Иваныч! - закричал Нечеса одобрительно, - я говорил, брат, пей, я говорил. Ай да наш!