XXIX
Долгое наступило молчание. Как в могильном склепе было в тихой комнате, и широкая постель казалась не ложем страсти, но катафалком смерти. По дому пустили паровое отопление, и стало жарко. Пахло духами. Светику казалось, что сквозь запах духов пробивается порой нудный, противный запах тления. Ара погасила боковую лампочку, и только верхняя лампа с абажуром красным тюльпаном заливала комнату мягким, волнующим светом.
От чая с коньяком и вина кружилась голова. Грешные мысли лезли в голову. Надоедно повторялись строфы из апухтинского "Года в монастыре":
Она была твоя, шептал мне вечер мая,
Дразнила долго песня соловья…
Было жалко себя. Идут и идут годы, а все - случайное ложе и ласка на полчаса.
Иконы тонули во мраке. Едва намечались золотом риз. Свет падал на низкие широкие подушки, покрытые кружевами.
Ара сидела, задумавшись. Локтями она опиралась на стол. Широкие рукава спустились, и белые полные руки, покрытые нежным, тонким пухом, были видны до розовеющей косточки локтя.
- Ара! - сказал Светик.
Она точно проснулась. Вздрогнула… Подняла голову…
- Что, милый?
Светик подошел к ней, обнял и стал целовать ее шею, там, где приятно щекотал губы подбритый затылок.
Страстнее и дольше становились его поцелуи, крепче объятия. Ара не сопротивлялась. Она отдавалась его ласкам. Сильными, грубыми, мозолистыми руками он обхватил ее за талию и посадил на колени. Верхняя пуговка ее платья расстегнулась, и оно сползло с плеч, обнажая широкую грудь и кружево рубашки с розовой ленточкой. Светик прижался лицом к нежной коже груди. Ара закрыла глаза. Томный, долгий вздох зажег Светика. Он уже не помнил себя.
Он поднял ее и положил на постель. Но сейчас же гибким движением она поднялась и цепко схватила его за воротник.
- Нет… Нет!.. - сказала она. - Только не это… Милый… Дорогой… любимый… Нельзя.
Красные круги поплыли перед глазами Светика. Он боролся с Арой, стараясь повалить ее и освободиться от душившей руки.
- Оставь, - прохрипел он. - Ты меня душишь!
- Светик… пойми!.. Этого нельзя!
Он рванулся, воротничок соскочил с запонок, галстух развязался. Светик снова навалился на Ару.
- Светик. Заклинаю тебя! Оставь!
Ее глаза наполнились слезами.
- Ара!
- Светик!.. Светик… - высвобождаясь из его рук, воскликнула Ара. - Я не могу… Пойми… Пойми меня, дорогой, золотой, милый… Хочу… Не могу… Я больная… Я заражена…
Светик выпустил ее и выпрямился.
Прекрасная, лежала она перед ним. Раскрасневшаяся от стыда, от борьбы и страсти, с блестящими от слов громадными глазами она была, как никогда, желанной.
Он готов был, все, презирая, все, позабыв, снова кинуться на нее.
- Кто? - хрипло проговорил он, сжимая кулаки. В это мгновение постучали и, не дожидаясь отклика, открыли дверь.
В комнату вошли Муратов и Синегуб.
XXX
- Мы услыхали голоса в комнате, значит, вы, графиня, не одна, мы и вошли, - начал Синегуб, остановился и попятился к дверям. - Виноват, - преувеличенно вежливо сказал он и умолк.
Растрепанная Ара, в спустившемся, измятом платье, поднималась, дико озираясь, с постели, Светик в разорванной рубахе, лохматый и красный, мрачно смотрел на входивших.
Муратов вышел вперед. Плотно притворив дверь, он брезгливо обошел чайный столик и подошел к Светику. Его лицо, бывшее неестественно красным, вдруг побелело. Нижняя могучая скула длинного сухого подбородка непроизвольно сжималась и разжималась. Точно хотел он что-то сказать и не мог.
- Милостивый государь, - прошипел наконец он, шепелявя от волнения. - Что это значит? Какое прав имели вы нападать на мою подругу… на… мою любовницу?
Его блестящий взор встретил холодные, остывшие глаза Светика, и холодность Светика раздражала его.
- Если ваш папаша - большевик, это еще не дает вам права поступать по-большевицки…
- Оставьте в покое моего отца, - скрещивая на груди руки, сказал Светик.
- Вы понимаете, что вы сделали или нет? - взвизгнул Муратов. - Вы оскорбили мою честь!
- Серега, - глухим голосом проговорила Ара, - оставь! Стыдно. Больше меня оскорбить, чем это сделал ты, - нельзя. Светик ничего не сделал. Мы боролись.
- Кажется, дело пахнет скандальчиком, - прошептал Синегуб и на цыпочках отошел к дверям.
- Боролись!.. Это, - краска внезапно прилила к лицу Муратова, - это, милостивый государь, подлость… врываться к беззащитным женщинам, пользоваться их
слабостью и… Я вам говорю, Святослав Федорович, вы… подлец!
Это слово четко и веско прозвучало в воздухе, и сейчас же наступила острая сторожкая тишина. Светику показалось, что, как только раздалось это слово, все предметы комнаты стали точно одушевленными и значительно насторожились. Всклокоченная постель со смятой кружевной накидкой и сползшими подушками стала будто меньше, точно съежилась от испуга. Шкаф, отражавший в зеркале спину Ары, напротив, будто стал выше, словно выпрямился от страшного слова. Светику казалось, что время остановилось, и долго и скучно, раздражая глаза, горит красная лампа. Случилось что-то ужасное, худшее, чем смерть. Надо что-то делать. Ару и Муратова он видел ясно. Синегуб расплывался в красном тумане.
Голова Ары упала на грудь. Она закрыла лицо прекрасными, белыми ладонями. Синегуб бросился к Муратову. Но он не дошел до него, и последние шипящие звуки отчетливо сказанного слова не растаяли еще в душном воздухе, как полновесная, звонкая пощечина огласила стены. Светик ударил Муратова.
Муратов кинулся на Светика, но Синегуб схватил его сзади.
- Брось, Серега, - строго сказал он. - Ты с ума сошел. Драться в комнате женщины, на чужой квартире! Есть культурные способы смытия оскорбления. Драка только усиливает его.
- Ты прав, - освобождаясь из рук Синегуба и вдруг становясь странно спокойным, сказал Муратов. - Мои секунданты, господин Кусков, будут у вас завтра утром, а теперь попрошу вас оставить комнату моей подруги.
Светик холодно поклонился и пошел к дверям. В дверях Синегуб с подчеркнутой любезностью подал ему пальто и шляпу и раскрыл дверь. При гробовой тишине Светик вышел из комнаты. В глубине коридора, у ярко освещенной кухни, стояла старая толстая женщина в черном платье, ворчала и ругалась. Светик мог разобрать только, что эти "sales russes" (Грязные русские (фр.)) хуже всяких бошей. Не оглядываясь, он вышел на лестницу.
- Cordon, s'il vous plait (Прошу открыть (буквально: шнур, пожалуйста) (фр.)), - крикнул он в окошечко консьержки и очутился на улице.
Он был в совсем не знакомой ему части Парижа. Расспрашивая прохожих, он выбрался на Сену и там уже отыскал Gare d'Orleans и rue de Belle Chasse, где жил Алик.
Ему надо было позаботиться о секунданте. Кроме Алика, у него не было знакомых в Париже.
XXXI
В ту же ночь, в первом часу, в маленькой garconniere, в rez de chaussee (Холостая квартира в нижнем этаже (фр.)) у князя Алика собрались Синегуб, приглашенный им молодой человек Лобысевич-Таранецкий и вызванный как эксперт и советчик генерал Лотосов.
В просторном мягком кабинете с большим ковром во весь пол и уютными глубокими креслами, с окнами, закрытыми ставнями и задернутыми портьерами, было сильно накурено.
Князь сидел на диване. Его бледное породистое лицо подергивалось. Он был недоволен и расстроен. Сбоку, спиной к окну, развалился в кресле, вытянув длинные ноги, тонкий худой Лобысевич-Таранецкий. Его плоское рыбье лицо с птичьим носом и острыми холодными темными глазами клубного шулера было спокойно. Тщательно выбритый, в манишке с высокими стоячими, ослепительно белыми воротниками и галстухом по последней моде с дорогой булавкой, в черном, изящном вечернем костюме, выхоленный, он вскидывал в глаз монокль и тогда становился важным и часто потирал большие, с тонкими узловатыми пальцами руки. Никто не знал, кто он, на какие средства живет, чем занимается, но везде в беженской среде его принимали. Часто видели его среди французов и слышали, как он говорил: "Мой отец, предводитель дворянства и камергер…" "Пока дворянство не будет восстановлено во всей силе - ничего хорошего ждать нельзя…" "На террор отвечают террором, на расстрелы - виселицами, на виселицы - пытками, на пытки - сожжением живьем…" "Всех перепороть, - с этого надо начать". Он был членом одной крайней партии, носившей неблагозвучное имя "Пуп" - "партия устроителей погромов". Злые языки говорили, что вся партия состояла из него, Муратова и еще одного промотавшегося офицера, бежавшего из армии Врангеля.
В углу, за пианино, в костюме шофера сидел генерал Лотосов. Это был крепкий мужчина с усталым лицом. Нужда заставила его сделаться шофером на такси. Он работал по ночам. Ночью легче ездить по Парижу и заработок больше. Тяжелая работа отзывалась на его здоровье. Он часто кашлял хриплым затяжным кашлем. Костюм шофера стеснял его. Он забился в угол, дымил папиросой, внимательно слушал, что говорилось, и сам говорил только тогда, когда его спрашивал Алик, бывший когда-то его учеником по тактике.
Против князя сидел Синегуб.
- Господа, - капризно, по-женски пожимаясь, говорил князь Алик, - если бы вы знали, как мне это все противно. Недавно здесь была дуэль из-за женщины, ничем серьезным не кончившаяся… В Будапеште была дуэль из-за партийной ссоры и сплетен… В Берлине - дуэль из-за перебранки… Какое же это должно производить впечатление на иностранцев! Россия гибнет. Россия так нуждается в честных, стойких людях, нужно объединение, сплочение, общая работа, а русские только и делают, что дерутся на дуэлях. Что скажете, ваше превосходительство?.. А?
- Видите, Александр Федорович, - отозвался Лотосов и закашлялся. - Оскорбление-то уж очень сильное… И на глазах… кха… кха… проклятый кашель… у женщины… на глазах у Павла Ивановича… Согласитесь… Пощечина… Подлец… Подлеца так просто не проглотишь, пощечину, даже и по-беженскому масштабу, не съешь.
- Да… да… конечно, - смутился Алик и стал выколачивать о пепельницу трубку.
- Князь, мое мнение такое, - вскидывая монокль, сказал Лобысевич-Таранецкий, - дуэль неизбежна. Но я совершенно согласен с вами, ваше сиятельство, что эти пустые дуэли иностранцам надоели, и я настаиваю, подчеркиваю - настаиваю, - ввиду тягости оскорбления, на дуэли с обязательным смертельным исходом.
Князь, набивавший трубку, остановился, мягким движением отложил в сторону красный гуттаперчевый мешочек с табаком и сказал:
- Нет… Нет… Я, господа, против этого. Я не могу этого допустить. Позвольте, господа… Я обоих их знаю. Серега, при всех своих недостатках, дельный малый. Он все-таки ценный работник. Он, господа, - я могу это вам сказать, - единственный человек, обладающий неопровержимыми данными, что наш обожаемый Государь жив. Он изучил все следствие Соколова, и он нашел и подметил там намеки, и по этим намекам уже пустил разведку. С его смертью погибнет дело первостепенной важности… Кусков, господа… Вы не знаете Кускова! Кусков, господа, ведь это тип того русского офицера, на каких мы можем только молиться. Это рыцарь без страха и упрека. Это такое горение любви к Родине, какое редко найдешь. Нет, господа, кусковых становится все меньше и меньше и, если мы этого убьем… Убьем других, что же останется для России?
- Тем более, Алик, - сказал Синегуб, отрываясь от сигары, - Кусков не съест так "подлеца".
- А Муратов - пощечины, - сказал Лобысевич-Таранецкий.
- Что же вы придумали, князь? - сказал Лотосов.
- Я понимаю, я понимаю, господа, - сжимая и разжимая в руке мешочек с табаком, говорил Алик, - я понимаю всю запутанность, сложность, сугубость, так сказать, положения… Но, господа, господа!.. Что же, мы будем стоять и смотреть, пока один не убьет другого? Нет!.. Мы не палачи, мы не большевики, мы не чрезвычайка…
- Именно, князь, мы не большевики, - сказал Лобысевич-Таранецкий. - Если бы мы были большевиками, социалистами, мы бы их помирили. Там это можно. Получил пощечину - на тебе деньги и поезжай в другой город проветриться. В другой раз будь осторожнее и не ухаживай за чужими женами. Но мы, князь, старые русские дворяне, лишенные всего. У нас отняли имущество, отняли наши поместья, сожгли наши поэтичные усадьбы, но, князь, чести у нас еще никто не отнимал, и мы не можем отнять ее ни у Муратова, ни у Кускова. И чем лучше они, тем более жестокой должна быть дуэль.
- Я, господа… Может быть, это и нехорошо, - заговорил князь Алик. Он встал со своего места и начал ходить широкими шагами по ковру, - может быть, это и смешно, но я бы вызвал их к себе и предложил помириться… протянуть друг другу руки и поцеловаться… Ведь, господа… Я не хочу ничего, ничего худого сказать про графиню… Но, господа, кто не знает, что она за женщина? И тут… Серега просто погорячился, как всегда…
- Князь, - сказал Лобысевич-Таранецкий, - тут вопрос не о графине, а вопрос об оскорблении, не смываемом иначе, как смертью.
- Ну, хорошо, господа, - князь остановился у пианино. - Хорошо. Пусть съедутся с пистолетами в Венсенском лесу, и там мы потребуем, чтобы они на месте дуэли помирились. Ваше превосходительство? Как вы думаете?
- Я думаю, что Муратов никогда на это не пойдет. Кускова я не знаю, - сказал Лотосов.
- Положим, - сказал князь, - и Кусков, пожалуй, не согласится. Ах, какая история! Но мы уговорим. Это наш священный долг помирить их.
- На потеху французам, - сказал Синегуб. - Ну, хорошо, до первой крови.
- Это, князь, не выход, - сказал Синегуб.
- Ваше сиятельство, - сказал Лобысевич-Таранецкий. - Позвольте мне формулировать мое предложение.
- Пожалуйста, - сказал Алик, зябко пожимаясь.
- Надо сделать так, чтобы иностранцы не могли смеяться над русскими - для этого смерть одного из противников обязательна. Это удовлетворит и дуэлянтов, по крайней мере, насколько я могу говорить от своего доверителя, Сергея Сергеевича Муратова. И я предлагаю - американскую дуэль.
- То есть?
- На узелки… Кто вытянет пустой кончик платка - тому смерть. Застрелиться через двадцать четыре часа.
- Это садизм в духе чрезвычайной комиссии. И притом… Американскую дуэль никогда не предлагают секунданты. Она решается самими дуэлянтами.
- Верно, князь, но теперь совсем особые времена, и это самый совершенный способ дуэли в случаях слишком тяжких оскорблений, - сказал Синегуб.
- Я, господа, не могу, не могу на это согласиться. Пойдем на голоса. Ваше превосходительство?
- Иного выхода нет.
- Павло?
- Я держусь того же мнения. Американская дуэль -
наилучший выход.
- Но, князь, отчего вы волнуетесь? - сказал Лобысевич-Таранецкий. - Ведь это не обязательно. Любая сторона может не согласиться и уехать. И конец.
- Светик никогда на это не пойдет.
- Серега тоже, - сказал Синегуб.
- Ничего другого не остается, князь, - сказал Лотосов.
- Я бы предложил так, - сказал Синегуб. - Завтра утром объявим им обоим, и, если оба соперника примут условия, завтра в полночь мы соберемся у le Rignon. Под звуки танго графиня протянет в зажатой руке два кончика платка. Из них один с узелком. У кого пустой - тому смерть. Тот, кто вытянет жизнь, - должен сейчас же на трое суток покинуть Париж. Другой едет… на следующую ночь… Ну, хотя бы в Auteuil, в Bois de Boulogne, и там стреляется…
- Это садизм большевицкой чрезвычайки! - воскликнул Алик. - Вы, ваше превосходительство?
- Я что же… Как они… Секунданты…
- Три голоса, ваше сиятельство, "за", - сказал Лобысевич-Таранецкий. - Вы один против.
- Это смертная казнь!.. Это убийство!..
XXXII
В ушах еще звучали скрипки, игравшие танго, в глазах еще крутилась на стержне стеклянная дверь шикарного ночного ресторана, когда Светик поднялся с Арой в ее комнату. Он повесил на крючки свою старую шляпу и зеленое пальто.
- Теперь, - сказала Ара, пряча у него на груди плачущее лицо, - теперь все равно… Все можно… Я твоя.
Перед глазами Светика все стоял шумный, яркий ресторан. Казалось, он еще слышал резкие звуки тарелок Джаз-банда. За соседним столиком усаживались какие-то Французы. Офицер в голубовато-сером мундире со стоячим воротником с вышитым номером, с колодкой орденов во всю грудь презрительно и высокомерно смотрел на скромный пиджак Светика. Два штатских, утрированно, по моде одетых, со слишком тонкой, острой складкой на коротких, узких книзу брюках, в лакированных башмаках с бантами, прилизанные, с блестящими от брильянтина черными затылками, были с офицером. С ними дама.
Она села спиной к Светику. Ее спина, обнаженная узким мысом почти до пояса, блестела при свете люстр холеной кожей. Возле их столика суетились лакеи. Подали шампанское и коктейль. Муратов, прямой, строгий, сидел молча, наискось. Рядом с ним - бледный изящный Алик. Лицо Алика все время подергивалось.
В голове столика села графиня Ара. Ее рост, красивое сложение, яркая русская красота привлекали всеобщее внимание. Она была сосредоточенно важна. Опять, как пять лет тому назад в Петербурге, она чувствовала себя при исполнении каких-то сложных, пахнущих кровью обязанностей. Это точно подстегивало ее. Она была возбуждена и величаво красива.
Что-то ели, что-то пили. Огни слепили глаза, музыка разгоняла думы, и казалось Светику, что он - не то попал в дом умалишенных, не то играет в какую-то волнующую пьяную игру, не то снится ему замысловатый сложный сон.
Синегуб следил за часами и, когда стрелка показывала без пяти минут двенадцать, он значительно посмотрел на Алика и графиню и сказал: "Пойдемте!"
Все трое встали. За столом остались Светик, Лобысевич-Таранецкий, Лотосов и Муратов. Было всем тяжело. Лобысевич-Таранецкий, нахально обернувшись, сквозь стекло монокля смотрел на плечи французской дамы. Лотосов играл ножом, барабаня лезвием по краю тарелки. Муратов гордо смотрел вдаль. Ни один мускул не шевельнулся на его лице.
Графиня, Алик и Синегуб сейчас же вернулись. Оркестр задорно играл танго. Какая-то пара: тонкий штатский во фраке и черном широком цилиндре, крепко прижимая даму, танцевал между столиками. Сквозь прозрачные вуали платья были видны обнаженные ноги с розовыми коленями, осторожно выступавшие рядом с мужскими ногами в узких черных панталонах.
Графиня, глядя вдаль, с важностью на лице, протянула к середине стола сжатый кулак красивой руки. Муратов первый потянулся к крошечному кончику платка. За ним - Светик. Над бело-розовым кулачком они столкнулись и коснулись друг друга. Все строго следили за ними. За соседним столом заинтересовались странной игрой русских.
- Прошу, - сказал Синегуб.
Они потянули. И уже когда Светик потянул, по отсутствию сопротивления в кулаке понял, что вытянул - смерть.
Еще помнил он тонкий запах духов, вина и какого-то кушанья. Заметил, как лицо Муратова вдруг покраснело. Он хотел посмотреть ему в глаза, но Муратов встал и вышел. И тогда засуетились все и стали вставать. Алик и Лобысевич-Таранецкий остались. Светик пошел к выходу. В уши лез все тем же прерывающимся ритмом назойливо-страстный южный мотив танца. В проходе было тесно. Навстречу Светику двигалась танцующая пара. Светик прижался к спинке стула, и мимо него, коснувшись его знойным телом и обдав запахом духов и пудры, прошла танцующая дама. Он ощутил мускулы ее ног, близко увидел обнаженную колеблющуюся грудь и блестящие подрисованные глаза.