- Няня Клуша! Няня Клуша, - уже кричала Липочка и ходила, по своему обыкновению, широкими шагами по комнате Наташи. - Мама, наша милая мамочка! Разве не замучила, не свела ее в могилу бедность! О, Господи, как вспомнишь наше детство. Ивановская улица, зубрежка уроков, боязнь экзаменов. Мне и посейчас, как кошмар, так экзамен геометрии снится. А что мне она, геометрия-то эта, очень понадобилась в жизни? Нет, мы устроим жизнь хорошую, счастливую… Ты подумай, Федя, ведь мы с Дикой никогда ничего и почитать не могли, так он занят. А теперь вечера он свободен… Нет, нет, завоюем себе право жить.
Ну… И завоевали…
Еще тогда приехал из ссылки Ипполит с женой Аглаей Васильевной и сыном Томом. Ипполит отпустил тонкую черную бородку на манер Достоевского, был важен, горд и снисходителен к Федору Михайловичу. При всех, при Наташе, Липочке и при детях, заявил, что он с Аглаей не венчан, потому что не признает церкви, просил Аглаю называть Азалией, а сына, некрещеного, называть Томом. Тому было одиннадцать лет, но он никогда ничего не слыхал о Боге, и про церковь ему говорили, что это музей старых картин.
- И я прошу, - говорил Ипполит, - чтобы твои дети, Федя, не портили Тома своими предрассудками. Том будет строить новую Россию, а новая Россия будет без Бога. Понимаешь, Федя… Все эти твои и мамины заблуждения - побоку. Попы, обедни, заутрени - это все область старины.
Том оказался тихим молчаливым мальчиком, пугливо поглядывавшим то на отца, то на мать. Когда садились за обед и дети Федора Михайловича крестились, а Наташа читала молитву, Аглая, она же Азалия, села на стул и громко сказала: "Том, отвернись и не слушай. Том, опусти глаза!.. Негодуй, Том!"
"Да, вот когда это началось! - думал Федор Михайлович, широко раскрытыми глазами глядя в пространство. - Когда пришли со своим странным учением социалисты, когда в художестве перестали ценить правду, когда Врубеля провозгласили гением и Блок стал писать свои загадочные стихи. Когда тихо пополз яд отрицания в народную душу.
А не раньше ли еще? Не тогда ли, когда ходил он с Ипполитом к Бродовичам и когда об этом говорили они еще гимназистами?"
Ты не спишь? - услышал он ласковый голос Наташи.
- Нет.
- Почему ты не спишь?
- Так, не спится. Все думаю.
- Не думай, милый Федя… А впрочем… Что же ты надумал?
- Что… Ничего… Я, Наташа, все не о том думаю, о чем надо. Я думаю, как это началось, да кто в этом виноват, и вот не могу, никак не могу придумать, что же теперь делать и как это поправить.
- Да… И я тоже. Который час?
- Двадцать минут шестого.
- Ну, спи еще. Надо спать. Когда спишь, тогда лучше…
- Постараюсь.
Прошло с полчаса. Было слышно, как через две комнаты старые бронзовые часы, рыцарь с дамой, били шесть.
- Как ты думаешь, Федя, Светик и Олег с Лизой пробрались на Дон?
- Бог даст.
- А Игорь у Ожогиных?
- Да, всего вернее.
- Хотя бы письмо, какое?
- Попросим Тома справиться.
- Да, его. Больше некого. Какой хороший Том, - вздыхая, сказала Наташа. - Ты знаешь, Федя, я думаю, он в священники пойдет. Вот и некрещеный, а какой вышел!
- Спи, милая Наташа. Надо набираться сил на завтра. Тебе в очереди стоять за сахаром.
- Ты-то спи.
Оба не спали.
VII
В девять часов, в столовой с неприбранной постелью Венедикта Венедиктовича, ушедшего на службу, Липочка гремела посудой. Самовар пускал к потолку густые клубы пара, и в лотке лежало несколько ломтей сероватого хлеба.
Федор Михайлович пришел с Наташей пить чай. На Федоре Михайловиче была суконная, защитного цвета солдатская гимнастерка без погон, защитные шаровары и высокие сапоги. На большой голове вились густые серебристые волосы, борода была обрита, и усы по-старому закручены двумя стрелками. Рослый, стройный, со смелым загорелым лицом, он всем видом говорил, что он военный, вероятно, полковник или генерал, и отнюдь не рабочий и не пролетарий. Наташа, в старом китайском темно-синем, тканом золотом халате, причесанная, свежая, моложавая, румяная, полная, очень красивая для своих 45 лет, приветливо поцеловалась с невесткой.
- Вот и сержусь я на тебя, Наташа, - сказала Липочка, - и не понимаю тебя, а увижу тебя - и зачаруешь ты меня собой. Ведь вот, Федя, и не старается человек! Четырех детей тебе родила, вскормила, вспоила и хоть бы что! Точно ей все еще девятнадцать лет и она козой прыгает по Джаркенту. Эка сила в тебе, Наташа, русская, сибирская, степовая…
- Тьфу!.. тьфу! Липочка, за дерево подержись, - сказал Федор Михайлович. - Не сглазь ты мне Наталочку.
- И любите вы друг друга. И, поди, она тебе не изменила ни разу.
- Глупости, Липочка, болтаешь. Вы-то с Венедиктом чем не образцовая пара!
- Эх! Федя. Пара-то мы пара, да вам не чета. Я хоть бы и хотела изменить… Так кому я нужна?
- За что же ты сердишься на меня? - спросила Наташа.
- А вот за что. Ну, чего вы с Федей все фордыбачите не признаем да не признаем советскую власть. Саботажники какие, ей-Богу, выискались! Что хорошего? Сегодня отправляю я Катю на рынок поискать чего-нибудь, а она мне говорит: "Донесу я, - говорит, - Олимпиада Михайловна, что вы братца, генерала, укрываете. Коли он, - говорит, - генерал, так надо ему народную крестьянскую власть признавать и с народом служить, а то, что хорошего так-то!" Вот я и боюсь, Наташа, как бы худого Феде не вышло.
- Что же посоветуешь делать? - хмуро спросил Федор Михайлович и стал рассеянно мешать ложечкой чай.
Липочка, бледная, худая, с большими, в темных кругах, глазами, сидела в потасканном ситцевом платье за самоваром и смотрела в окно без шторы, расцвеченное февральским морозом. Солнце желтыми лучами отражалось в причудливом рисунке, и там, где он кончался, виден был кусок крыши, заваленной снегом, и труба. Белый дым валил из трубы, разрывался ветром и улетал в холодное, бледно-голубое небо.
- Что же, Федя. Несть бо власть, аще не от Бога. Не такие мы богатеи, чтобы наплевать на все и жить, ничего не делая. Всю жизнь работали, отчего и теперь не потрудиться? Вот по улицам расклеены объявления, в Красную рабоче-крестьянскую армию идет призыв, требуют офицеров на регистрацию. Старцев, генерал, в нашем районе набором ведает. Отчего не пойти?.. А? И тебе бы легче, и нас всех развязал бы.
Никто Липочке не ответил. Тяжелое молчание стояло в комнате.
Федор Михайлович заговорил хриплым, не своим голосом.
- Для чего же им нужна Красная армия?
- Для защиты революции.
- Революции, Липочка… Ты это понимаешь? Ты понимаешь это?.. Не России… Нет, Россию они сдают в Бресте немцам на поток и разграбление. Они - немецкие ставленники, они - шпионы немецкие, наймиты императора Вильгельма, они хотят, чтобы я служил им! Нет, Липочка, ты говоришь то, чего сама не понимаешь.
- Федя, если бы что другое было? Если бы Государь был не в заточении? Ты посмотри, быть может, они еще и Государя вернут из Тобольска. Немцы-то все могут. Не допустит император Вильгельм, чтобы его двоюродного брата в тюрьме держали. Кто знает, кто такие большевики?.. Кто такой Ленин? Кто такой Троцкий?.. Ведь люди же они!.. Сколько народа за ними идет, сколько им верит!
- Я знаю! - вскакивая и ударяя кулаком по столу, закричал Федор Михайлович, и голос его сорвался. - Я знаю одно. Они разрушили армию, и они ее не создадут!.. И я пойду им помогать убивать мою Родину? Свет не клином сошелся! Уйду к казакам, к Каледину, к Дутову. Я слышал, на Румынском фронте армия еще держится. Поеду к генералу Щербачову… Слыхать, генерал Корнилов где-то на юге объявился. Не может быть, чтобы вся Россия молчала!
- А ее бросишь, - кивая на Наташу, сказала Липочка.
- Ее?..
- Да, ее!.. А дети? Знаешь ты, где твои сыновья? Может быть, они теперь регистрируются на юге.
- Липочка, ты почему это говоришь так? Потому, что ты хочешь отделаться от нас, от меня, царского генерала, и Наташи, или почему-нибудь другому?
Я говорю так потому, что не вижу другого выхода. Ты знаешь, что и "Почтель" (Союз почтово-телеграфных чиновников.) сначала признавать их не хотел, а вот признал же. Слушай, Федя, твои солдаты с ними, а что ты без солдат? Какой ты генерал!
Мои солдаты!.. Мои солдаты!.. Мои славные туркестанские стрелки давно спят в сырой земле, а те, что пришли им на смену? Разве это солдаты? Они ругали и били меня… И я к ним пойду служить?.. Довольно, Липочка… Под красными знаменами я не пойду служить!
- Пойдешь… Нужда заставит.
- Липочка, говори прямо… Прямо говори! В тягость мы вам? Да?
- Да нет же! Ничуть не в тягость. Но пойми. Катя нахальничает. С нижнего этажа квартирант Сергеев приходил, спрашивал, как писать тебя. Он председателем домового комитета избран… Ну… он славный старик обещал пока никак не писать… А дальше?.. Дальше-то надо же как-нибудь?
- Хорошо… Мы уйдем…
- Да постой, Федька, милый мой! Да что ты! Да разве я для того! Помилуй Бог, какой ты нехороший. Я только так сказала, потому что надо же нам что-нибудь придумать.
- Да я уже придумал… Мы уйдем.
- Да куда же вы пойдете? Без денег…
- Куда глаза глядят…
- Федя, ну не сердись… Ты пойми меня и прости…
- Я не сержусь, Липочка. И прощать мне нечего тебе. Я отлично все понимаю. И, правда, так жить нельзя. Надо что-нибудь делать.
Федор Михайлович ходил по комнате, не притрагиваясь к чаю. Румянец заливал его худые, бледные щеки.
- Ну, вот что, - наконец, сказал он. - Наташу пока позволь оставить у тебя, а я пойду на разведку.
- Куда же ты пойдешь?
- Я пойду… К Тому.
- А, правда… К Тому… Я думаю, там ты кое-что узнаешь. Только, Федя, не сердись на меня и, ради Бога, не думай, что Дика тут при чем-нибудь. Это все я. Это все моя трусость… За тебя… И за всех…
- Да я не сержусь… Сам понимаю… Зачумленный. Белая ворона в красной стае.
VIII
Федор Михайлович вышел под вечер, когда смеркалось. Казалось, в темноте безопаснее. В эти часы затихала бурная, вышедшая из берегов Москва, меньше носилось грузовиков с вооруженными людьми и легче было пройти неузнанным. Идти нужно было далеко. Том жил на окраине города за Тверской заставой, где-то по Петровскому шоссе. Липочка написала адрес, и Федор Михайлович изучил по плану, как идти.
На улице был бодрящий мороз, и снег поскрипывал под мерными шагами Федора Михайловича. Он шел, раздумчиво глядя в землю, стараясь понять, и ничего не понимал. Когда вышел на Арбат, ему показалось, что кто-то следит за ним, даже в ногу с ним идет. Шаг ровный, уверенный, тяжелый, Федор Михайлович остановился, и тот, кто шел сзади, остановился. Было слышно его дыхание. Глупый страх закрался в душу Федора Михайловича. Стало нехорошо во рту, обсохли губы. Но Федор Михайлович себя успокоил. "Собственно, чего это я, - подумал он. - Чего боюсь, он один, у меня револьвер, справлюсь… Да и не так я одет, чтобы мог прельстить грабителя".
Он ускорил шаги.
Ускорил шаги и тот, кто шел за ним. Федор Михайлович остановился у фонаря. Стал ждать. Из сумрака ночи выдвинулась к нему солдатская фигура. Смятая фуражка на затылке, из-под козырька клок волос спускается челкой на лоб, хмурое лицо с желтыми свиными глазами в белых ресницах. Сухие нечистые губы со стрижеными усами полуоткрыты, изо рта торчат желтые неровные зубы. Шинель небрежно наброшена на плечи, ремень спускается на живот. Так знакомая в эти дни фигура "товарища-солдата". "Чумазый" стал перед ним, постоял мгновение и пошел дальше. Дошел до фонаря и остановился.
Федор Михайлович оглянулся. Узкий переулок. Старинная ограда. Березы свешивают тонкие прутья ветвей. За оградой, в глубине, церковь. Такие церкви еще попадаются на Арбате. Во времена Иоанна III, быть может, и раньше, была построена она и вот теперь осталась на завоеванном ею месте. Маленькая, убогая, и вместе с тем значительная, среди высоких шестиэтажных громад она вросла в землю, стала ниже, кажется широкой, разлатой, как прижатая, низкая просвирка. В саду между берез несколько очень старых могилок. Федор Михайлович вспомнил и название церкви. Липочка говорила. Название было старое, какое-то смешное, как будто даже и неприличное, но и трогательное. Липочка называла ее "Никола на курьих ножках" или что-то в этом роде.
Темный переулок светился уходящими изгибом фонарями. У церкви было темно. Березы, голые, холодные, стояли в рыхлом снегу, стесненные домами, как нарисованные. Большие окна в мелком переплете за железной решеткой тускло желтели огнями.
Федор Михайлович решил укрыться от преследователя. Он вошел в ворота ограды, по старым плитам прошел к церкви. Тяжелые железные двери, обитые гвоздями, были раскрыты, за ними были вторые, решетчатые, дальше деревянные… Двумя ступеньками вниз спустился Федор Михайлович и очутился в пахучем церковном сумраке. Душно пахло ладаном и воском. И еще примешивался запах ветхости. Древних риз, тлеющих бархатных подвесков на лампадах, пыли, накопленной веками. Очень мало было народа. Народ еще был на улицах, еще ходил, опьяненный властью, углублял революцию. Не до церкви было ему. В эти дни упоения красными флагами смешной, жалкой и ненужной казалась церковь. В ней были лишь старики да старухи.
Шла великопостная служба, и Федор Михайлович вспомнил, что был чистый понедельник. Долго, торопливо и невнятно, то повышая, то понижая голос, читал чтец и много раз повторял: "Господи помилуй".
Федор Михайлович вырос под надзором своей очень верующей матери. В гимназии и в корпусе он читал на клиросе, и каждое слово было ему понятно. Каждое слово будило воспоминания о далеком милом прошлом.
Вышел священник и тихо, с вздохом и сокрушением, произнес: "Господи и Владыко живота моего! Духа праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми!.."
Все рухнули на колени и опустились, сгибая спины в низком земном поклоне. Тишина стояла несколько мгновений в храме. Слышны были вздохи, чуть скрипнули сапоги по каменному полу, и хрустнула у кого-то костяшка. Шаркали ногами, вставая, и опять говорил священник.
Федор Михайлович один не становился на колени, не касался лбом холодного плитного пола. Он стоял в темноте у окна, и опять, как утром, когда он лежал в маленькой комнате, мысли летели ураганом и яростно двое спорили в нем и искали, как же все это случилось.
"Духа праздности, - думал Федор Михайлович, - духа праздности. Но точно по мановению палочки какого-то темного духа, с 28 февраля, вот уже целый год вся Россия стала праздной и никто ничего не делает. И в одних - дух беспросветного уныния, в других - дух любоначалия и празднословия на митингах, съездах и в комитетах! И не слышит Бог этих молитв! Но как же, когда же я - то поддался этому страшному разрушительному духу праздности, уныния, любоначалия и празднословия, именуемому революцией?.."
Четко встала в памяти одна картина. Младшая дочь Лиза была тяжело больна в прошлом феврале, и Наташа вызвала его с позиции. Время было глухое, зимнее, бригада стояла в резерве. Он ее только что принял, приехав с Кавказского фронта. Федор Михайлович легко получил отпуск на две недели. Наташа с дочерью жила в Петербурге на Офицерской улице, у самой Спасской части. Петербург глухо волновался. Шел бунт солдат. Федор Михайлович сжимал кулаки, глядя на праздные кучки безоружных солдат, и думал: "Прислать бы сюда мою бригаду, и в два часа от этой сволочи только пух один остался бы". Он был далек от мысли, что совершается величайший переворот в Русской истории, гибнет великая Россия. Он понимал одно. Во время войны, накануне наступления и решительного последнего боя какая-то тыловая сволочь и "социалисты", - для Федора Михайловича все, кто шел против Государя и Родины, были социалисты, в партиях он не разбирался, - и социалисты шли против Государя и устраивали беспорядки в столице. Это была измена, и все эти люди были достойны расстрела.
28 февраля он вышел на улицу по какому-то делу. На Мойке он увидал стройную темную колонну матросов. Шел гвардейский экипаж. Гордость русской армии и флота. Федор Михайлович знал, что в эту часть набирались лучшие, самые красивые и лихие люди со всей России.
"Ну вот! Ну вот, наконец-то, - подумал он, - вот идут люди, верные своему долгу и присяге, идут разогнать мятежную Думу, арестовать негодяев и восстановить порядок. Идет - гвардия!"
Федор Михайлович побежал на Мойку.
То, что он увидал, было ужасно. Широкий красный флаг мотался над колонной. Знак бунта и позорной измены Государю висел над лучшей гвардейской частью. Ничего больше не видел Федор Михайлович. У него потемнело в глазах, и он не помнил, как пришел домой.
Серый, пушистый, вывезенный Наташей из Туркестана кот Топи, подняв хвост панашем, встретил его в прихожей и то забегал вперед, то возвращался к его ногам и терся о них, громко мурлыча.
- А ведь он, Федя, тебя узнал, - сказала Наташа. -
Да что с тобой, Федя, случилось что-нибудь? - воскликнула она.
- Нет… Ничего… Оставь меня… Дай подумать…
Все пропало… Или я ничего не понимаю…
Федор Михайлович прошел в кабинет. Маленькая узкая комната в одно окно была заставлена мебелью. У окна от стены до стены стоял письменный стол, у одной стены шкаф с книгами, у другой - его старая клеенчатая кушетка. Федор Михайлович бросился на нее, лег ничком и уткнулся головой в шелковую подушку. Ноги отнимались. Так было с ним как-то в детстве. Он был в первом классе и был вызван на уроке арифметики к доске вместе с Забайкиным делать сложение шестизначных чисел. И Забайкин сказал дерзость Владимиру Павловичу Кондратьеву, учителю арифметики. Владимир Павлович побагровел, его седеющие, черные бакенбарды раздулись, он бросился на Забайкина, схватил его за уши и поднял на воздух. Тогда от страха за Забайкина и за себя у Федора Михайловича так же вдруг отяжелели ноги и кровь отлила от сердца.
Он лежал, уткнувшись лицом в подушку, и думал: "Неужели так надо было? Неужели правда весь тот ужас, что говорят и открыто пишут в газетах? Неужели Милюков, Пуришкевич, Гучков, Шульгин правы, а Государь не прав? И Россию надо спасать от Государя и "придворной камарильи". Да… так. Гвардейский экипаж"…
Он лежал до ночи. Поздно вечером встал, прошел к Наташе. Он сразу осунулся и постарел. Седина резко стала просвечивать в его густых волосах. Молча пили чай. Наташа не расспрашивала. Она знала, что потом он сам ей расскажет все.
Через два дня он узнал об отречении Государя. Вспомнил страшную картину движения темной колонны матросов по Мойке и приял революцию.
Вернувшись из отпуска, он с бригадой присягал Временному правительству, говорил речи, слушал речи, принимал каких-то "милостивых государей", приехавших из Петербурга на фронт и говоривших сумбурные слова, и уже ничего не понимал. Вместо определенного, веками текущего по "регламенту" времени, наступило лихорадочное безвременье, с убийствами, уговариваниями, грабежами казенных денег, обезоруживаниями и разговорами по целым суткам с комитетами. К весне вся власть была в их руках. Во главе одного полкового комитета стоял флейтист, во главе другого - еврей-портной, а летом бригада мирно разошлась по домам.