XI
Стук топоров, визжание пил и скрипение блоков на канатной дороге стихали. Дремучий лес с порубленными площадями погружался в прохладную темноту. Слышнее становились голоса обнаженных по пояс людей, сходившихся к кладкам бревен, брусьев и дров. Работали без верхнего платья и рубах ради экономии в одежде. Смугло-красные, точно индейцы, от загара и ветра, с растрепанными выгоревшими волосами, с худыми молодыми лицами, совсем темными от голода, солнца и тяжелой жизни, - эти люди производили странное впечатление. Они шли в порванных, замазанных лесной грязью ботинках, с торчащими наружу пальцами, в штанах, засыпанных опилками, шатающейся походкой людей, падающих от усталости. Но голоса их звучали бодро, эхом отдаваясь о скалы горных хребтов.
- Вот, ребятки, и май на дворе, а не видать лета, - сказал, нагоняя партию рабочих, высокий стройный парень лет двадцати трех с льняными волосами и светлым голубыми глазами.
Он нес на плече топор, и его мускулистые руки и грудь еще блестели рабочим потом.
- Все дождь и дождь. Дождь да туман в лесу. И холодно как… - продолжал он.
- Да. Сторонка. Одно сказать: горы. У нас у степу куды лучше, - отозвался черноволосый, черноусый молодец.
- У степу, - подхватил его сосед, такой же видный, но со щеками, обрамленными молодой пушистой бородкой. - Сказал тоже. Сравнил!.. Дон-от теперь разлившись. Конца-краю воды не видать. Блестит. Что, ребятежь, не слыхали: не то цел, не то нет Черкасский собор? Как головами, бывало, блестел. За сорок верст видать.
- От Ростова как к Аксайской податься, так и замережит. Будто огни на солнце, - сказал шедший впереди юноша.
Он был так худ, что сзади были видны позвонки спинного хребта. Ему было холодно, и он, не бросая пилы, бывшей у него в руках, надевал на ходу рубашку.
- Я с отцом на бегунках ездил, бывало, весной в корпус. Вправо это Дон блестит, что море, а влево - степь. И только покажется Краснокутская роща, тут и купола засверкают.
- Бачка ваш жив? Не слыхали? - спросил черноусый.
- Нет. Расстреляли… Еще при Каледине. В Каменской, как большевики были… Тогда и расстреляли.
- Царство небесное. Правильный офицер был, сказал пожилой, коренастый человек.
- Да. Перебили много. Чать, никого и не осталось, проговорил черноусый.
- И с чего с такого? Ну что мы им сделали? Мы живем, они живут. Кажись, усем места хватало.
- Сво-бо-да! - протянул пожилой. - Вы, Сенюткин, не слышали, чего в газетах пишуть? Что, будет или нет какая перемена?
- Это Олега Федорыча спросить надо.
- Точно, его. Душевный парень… И не казак, а какой уродился.
- Его мать, сказывали, сибирская казачка.
- Во, во… Самсонова генерала дочь.
- Нашего, что ль? Атамана?
- Нет, сибирского. Из простых они, - сказал юноша.
- Это уж верно. Никого, как Олега Федорыча попросить, он все знает.
По крутой, натоптанной в грязи тропинке, между обломков скал и пней рабочие спускались в неширокую долину. Уныло журчал в темноте ручей и булькал по камням. Между простенков лесной балки было темно, и даже привычные люди спускались в долину гуськом и ощупью. Показалась каменная, старинной постройки, ограда. Какая-то часовня углом выдвинулась из леса, прикрытая густыми деревьями. Красный свет керосиновой лампы шел из окон и пятнами ложился на предметы. Блестел на мокрой ветке начавшего опушаться листвой орешника, ложился алым квадратом на липкой черной земле, сверкал на больших неотесанных камнях стены, скрепленной известкой.
Дождь перестал. В долине было тепло. Ночь была тихая. Сквозь разорванные тучи показались звезды.
Ах ты, батюшка, ты наш тихий Дон,
Ты кормилец наш, Дон Иванович.
запел было Сенюткин и оборвал.
- А что, господа, у костра? Дождя, кубыть, нету. А то надоел барак. Обрыдло все в нем.
- У костра занятней, - раздались голоса.
- Все побалакаем, родную старину помянем. - Олег Федорыч подойдет, расскажет нам чего.
Мигом соорудили костер. Недостатка в сучьях и в стружках не было. На длинных железных прутьях навесили котел и стали кипятить воду. Сели кругом костра. Люди подошли из каменной постройки на огонь. Офицеры и казаки. Трудно было отличить одних от других. Были они одинаково загорелые, с мозолистыми руками и огрубелыми черными лицами, все одинаково одетые в полувоенные, полуштатские лохмотья чернорабочих.
- Что, получил, кто почту? - спросил черноусый.
- Всего два письма…
- А письма кому?
- Олегу Федорычу был пакет заказной да Гаврилову. - Гаврилову откеля?
- Из дому.
- А чаво пишут?
- Так, разное, - нехотя отозвался Гаврилов. - Туманы пущают. Не разберешь, чего.
- Ты, Паша, про кота расскажи. Занятно.
- За котенка, за кошарку пять миллионов платят. Мыши одолевать стали.
Лохматая черная голова нагнулась к костру. Темные руки заскорузлыми пальцами искали на груди. Достали кожаный самоделковый бумажник, вынули оттуда клочок пожелтевшей бумаги, и казак, нагнувшись к костру, стал читать.
- Сера наша жизнь. Вот и весна, а словно по осени голеют степи и дует северником. Хаты пригинаются, в землю прячутся. Не белены давно. И белить некому. Нету никого. Васютка не по своей воле преставился. А тот, что с ваших мест приехал, теперича далече, не в наших краях, на работах.
- Это про Мальцева, что ли?
- Должно, про него. Однохуторец мой.
- Читайте, Паша, дальше.
- Матушка ваша преставилась, а Ольга Семеновна к комиссару на станицу в услужение ушла. Пустой дом стоит, и работать некому. Еще мыша одолевает. За кошарку малую пять миллионов платят, да еще и налог подавай. Пуд угля земляного шестнадцать миллионов, за лошенка платили двенадцать миллиардов, а кормить нечем. На станции, сказывали, валежнику много лежит. Особливо детей. С голода мрут. Ждем вас, кормильцев, не знаем, и доживем ли до урожая, а и чем собирать будем. Рабочих нет. А, между прочим жизнь наша хорошая. Грешно жаловаться. Да и противу прошлого не то привыкли, не то полегчало. Вот и все.
- Так… Как же понимать это? Ждут?
- Ожидают.
- А, между прочим, не ясно.
- Значить, все по-старому. Ленин.
- Он самый, кому больше.
- Кабы не Ленин, управились бы.
- Ленин на семи языках говорит. С татарами по-татарски, с армянами по-армянски.
Примолкли. Слышно, как потрескивали сучья в костре и начинала бурлить вода в котле. Внизу шумел ручей.
- Писали, с востока, из Астрахани, стена надвигается. Казаков идет тьма.
- Откуда?
- С востока, братики. Там уральцы, что с генералом Толстовым пришли, сказывали, казаков много осталось.
- И куда позадевались все герои? Ну, атаман Каледин застрелился, атамана Назарова большевики расстреляли. Ну, а Дутов иде? Иде Анненков?
- Дутов насмерть замучен. Казаки выдали красным.
- Анненков в китайской тюрьме в Урумчах сидит, - раздались голоса, - заковатый в цепи.
- Много казаков святых нонче будет. А то не было вовсе.
- Не было? А Егорий Победоносец не казак? Завсегда с пикой отображен.
- А Димитрий Донской? Прямо и указано - Донской.
- Ну, замелил! Емеля. Не знаешь, чать. Этим не шутют.
- Я не шутю. Чаво шутить. Рази кто знает всю глубину казачьего рода!
И опять замолчали.
- А московские люди опять собак жруть. Заводы, почитай, все встали.
- И чего мы сидим, не двигаемся? Никто не помогает. На сербов рассчитывали. А тут все одно, как скот.
- Погоди, на границу, сказывают, пойдем. Там при своем деле будем. С ружьем - это тебе не пила.
- Ленин, Ленин… - вздыхая, сказал кто-то. - Ужели же и власть Ленина от Господа Бога?
Сверху, от того места, где рос столетний кряжистый дуб, чьи ветви были озарены вспыхами костра и, казалось, шевелились, от корней, раздался глубокий голос. И сразу не скажешь - говорит то женщина, густым сильным контральто посылая звуки, или говорит мужчина. Так были чисты, звучны и красивы ноты этого голоса.
Все повернули головы от костра к корням дуба, подвинулись ближе, встали, стали подходить, чтобы лучше слышать. Шорохом пронеслось по толпе:
- Олег Федорыч пришел… Олег Федорыч говорит…
XII
- Нет, братцы, не от Бога власть Ленина, и не Божий он избранник. Сила, Богу противоборствующая, сила диавола послала его, чтобы сгубить православную веру. Был свет, и было великое чистое Слово Божие. И любовь было Слово. И Слово было любовь. И когда в любви народился прекрасный мир, явился дух тьмы. И зависть было его слово, и злоба были его мысли. Тот победит, кто не убоится, кто веру имеет. Псалмопевец Давид, Богом одаренный человек, говорит: "… Не убоишися от страха нощного, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящие, от сряща и беса полуденного…"
Вещью, во тьме преходящею, явился к нам Ленин. Кто он такой? По рождению дворянин. По образованию и воспитанию гимназист и студент. Он оторвался от России, ушел за границу, в книжную работу. Он ушел от семьи и товарищей и научился презирать людей. Им овладел бес. В Ленине нет любви. В нем - гордость, презрение, зависть, страшная злоба, равнодушие к чужим страданиям и трусость. Ленин всего боится и, не веря ни во что, больше всего боится смерти. Ибо знает, что там ожидает его мука вечная… Ленин - вещь, во тьме преходящая. Когда тьма объяла Россию, когда закатилось ясное солнышко, ушел Государь благочестивейший, когда мутились умы и люди метались, как овцы в бурю, из тьмы неведения явился Ленин. Никто его не знал раньше, и ничего в нем нет такого, что поражало бы людей. Он мал ростом и безобразен лицом. Дурнорылый, кривоногий, лысый, паршивый, гадкий, потный, склизкий - он околдовал людей. Он не умен и не талантлив. Он плохой оратор и еще худший писатель. Он малообразованный человек. Он был хуже и гаже многих, и потому многие его признали. Толпа не любит гениев. Толпа избивает мудрецов, казнит ученых и святых распинает на кресте. Но толпа возносит ничтожества, потому что толпе ничтожества понятны. И толпа вынесла сначала Керенского, а когда нашла человека гаже, вознесла над собою Ленина. И Ленин - герой толпы, не народа, а толпы. И пока не кончится брожение в России, и пока из состояния толпы митинга, не выйдет Россия и не станет снова народным государством, - будет править Ленин!
Ленин - бес полуденный. В полдень свободы русской явился он. Когда одичавшему народу казалось, что светит над ним солнце, и зарева пожаров принимал он за лучи света, пал, "от страны твоей тысяща и тьма одесную тебе" - явился Ленин, и тысячи преступников и тьма низких людей окружили его и стали ему угождать. Слушайте! Родные мои братья!.. Пока мы - толпа неорганизованная, пока мы стадо без пастыря - Ленин над нами. Ибо он герой толпы. Ибо он в своем физическом и нравственном убожестве нужен ей… Потому что каждый сознает в сердце своем, что он выше, лучше, умнее, красивее, талантливее Ленина, своего владыки, и каждому это лестно. Ленин - мерзавец, и он - царь!.. Значит, и мне можно быть мерзавцем. Ленин кровопийца и вор, Ленин, продажная душа, предавший Родину, продавшийся врагу, - правитель над Россиею, и его портреты развешаны по всем домам. Значит, и я… я… кто много лучше Ленина - я достойнее его… Я могу делать, что хочу, потому что, что бы я ни сделал, я не превзойду Ленина в его мерзости. Вот где сила диавола, вот где его соблазн.
- Когда же это кончится? - выкрикнул кто-то у костра, и крик его был полон отчаяния.
- Когда же, Олег Федорыч, домой?
- Когда?.. В наших руках и в нашей воле времена и сроки. Надо стать народом, а не толпой. На Руси ходят легенды. Идет по Сибири царь. Босой, с отросшей бородой, в простой одежде странника. Он добр и милостив, он властен и благороден… и потому признают в нем царя… То тут, то там советская власть арестовывает самозванцев… В глухих деревнях, по монастырям и скитам добрые люди укрывают кого-то и верят, что это дети государевы. Там, говорят, растет наследник, будто бы спасенный стражей, там проявилась великая княжна, ангелу подобная, там услыхали о брате государевом… Народ просыпается, расходится толпа, и отдельные выкрики "орателей" сменяются шепотом мудрых. Когда вы остаетесь одни с самими собой и ночью укутаетесь с головой рваной шинелькой, о чем думаете? Вы тогда сознаете, что прежде лучше жилось вам, что тогда вы были дома и были свободны, не знали ни виз, ни заграждений, не знали стеснений труда, но собрались на круг, съехались на съезд, и размахались языки в гортани, и полны вы "словесе мятежни". "Воля народа…" "Что круг скажет, что укажет, тому и быть…" А где народ? Видали вы его? Толпы разбойников, окружающих Ленина, богохульники и развратники тоже народом называют себя, говорят от имени рабочих и крестьян… Не кричим мы разве и здесь, на чужбине, о "завоеваниях революции", не мечтаем о республике, не говорим о "свободе, равенстве и братстве", когда добились такой свободы, что живем хуже, чем в тюрьме, что приравняли нас к скотам и наши братья-славяне платят нам в два раза меньше, чем своим, и презирают нас…
- Правильно, Олег Федорыч.
- Правильная твоя речь, - раздались голоса.
- Единения нет. Всякий в свою лавочку зазывает.
- Ничего признавать не хотят.
- Что же делать? Научи, отец родной!
- Скажите Господу: "Заступник мой еси и прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи и от словеса мятежна: плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его…" Повсюду "словеса мятежны". В России живая церковь судит патриарха, в России раскол и безбожие хуже, чем во времена Ария, в Париже - словеса мятежны, в Белграде, в Софии, в Варне и где бы ни собралось хотя три русских - там словеса мятежны. Потому и боимся мы страха нощного, боимся стрелы, летящия во дни, и потому идем и кланяемся сатане, зная, что это диавол. Нет в нас веры.
- А что такое вера? - спросил кто-то из офицеров.
- Вера есть уверенность в правде своей, не нуждающаяся в словах. Скажу горе: "Иди", - и пойдет.
- Почему же никто не говорит?
- Потому что грех испытывать Господа. Если пробую, значит, не верую. Если верую, мне не надо чуда.
- Почему чудес нет? Разоряли храмы Господни, убивали священников, и Бог не покарал никого.
- Так ли, господа? Не лежит ли Ленин в противной, гадкой, позорной болезни? Не гниет он заживо? Не умирает Русь, пожирая трупы близких своих, и не покрыта ли вся земля смрадным мраком диавольского дыхания?
- Комиссары веселятся. Молодежь с жиру бесится.
- Надолго ли?
- Где же выход?
- Домой, братцы, пора. Земля к себе зовет. Надоело скитаться по чужим краям.
- Своя земля лучше.
- Там и солнце краше. И цветы дух имеют.
- Пора им перестать мучить людей.
- Вы спрашиваете меня: когда? Когда перестанете быть толпой и возносить наверх мелких и ничтожных людей. Когда избавитесь от "словесе мятежна" и искренно скажете: Россия есть Россия, и не иначе, как под царем, может быть Россия. Под царем православным! И все вместе скажете то имя, что у всех на душе. И тут… и там…
- Миколай Миколаевич, - пронеслось гулом по толпе.
- Верховный главнокомандующий.
- После него уже главковерхи пошли.
- Слякоть… Изменники…
- Да когда же пробьет тот час, когда разовьется над русской землей трехцветный флаг да заблистают казачьи пики на тихом и вольном Дону?
Костер догорел. Кто-то принес охапку ветвей. Огонь притух, но сейчас же побежали кривыми змейками огоньки по сучьям. Веселый раздался треск, и вдруг сразу вспыхнул костер и осветил толпу. Стало видно, что много еще казаков понашло из монастыря.
Олег Федорыч спустился к казакам.
- Вот и ничего утешительного не сказал человек, а стало легче на сердце.
- Миколай Миколаевич! Эх! Дал бы Господь!
- Сподобил бы!
- Все пошли бы с им.
- Олег Федорыч, что, правда, чи нет, вы нас покидаете?
- Да. Получил письмо из Германии. Отец в Берлине умирает. Проститься зовет.
- А потом к нам?..
Ничего не ответил Олег Федорович. Вошел в круг казаков, стал спиной к костру. Высокий, тонкий. Шинель висела на нем, как монашеское платье.
- Ну-те… Паша! Коля… Селезнев, Волков, дружно! Ермилов, начинайте, что ли! - сказал он.
- Какую?.. Нашу?..
- Валяйте для начала.
Под развесистыми дубами, в тесной долине, куда смотрелись с неба любопытные звезды, где на ветвях еще висели капли дневного дождя, по сырости и туманам Македонских гор стоном пронесся высокий тенор:
Скучно жить нам на чужбине,
Ноет сердце казака,
- и сейчас же его мягко обступил голосами большой, хорошо спевшийся хор:
Край родной наш раздирает
Большевицкая Чека!
Атаман… Казак могучий!
Рать лихую собирай,
Пусть несется грозной тучей
На врага, за родный край.
За поля, луга степные,
За могилы стариков,
За напевы, нам святые,
Умереть казак готов.
Ты не плачь, не плачь, казачка!
Слышишь? Кони в поле ржут.
Видишь? Там лихая скачка:
Казаки на Дон идут…
- Господа! Картошка готова. Пожалуйте! Стол сервирован на сто кувертов!
- Эх… Дал бы Господь!
- С весной и в поход!..
И страшные вставали вопросы. Где собираться? Откуда идти? Где коней достать? Где оружие добыть? Не верили никому. Страшились непонятного, но жуткого слова: авантюра.
- Если бы он-то с нами! Верховный!
Вздыхали тяжело. Дули на картофель. Обжигались. Чавкали… Порывисто ели… Голодные… Оборванные… Бездомные… Одинокие… Чужие… На чужой, нелюдимой стороне…