- Мы этого еще не знаем, - ответил Каменский серьезно.
Петр Алексеевич сделал вид, что уже не слушает, и обратился к Наталье Борисовне:
- Мамаша, - сказал он, - налейте и мне стаканчик чаю, только, пожалуйста, без коньяку!
- Вот как! - засмеялась Наталья Борисовна.
- Я слышу разговор о Толстом, - продолжал Петр Алексеевич, оглядывая всех и подчеркивая слова, - и вот мне перестало хотеться того, чего прежде хотелось, и стало хотеться того, чего прежде не хотелось. И когда я понял то, что понял, я перестал делать то, чего не надо делать, и стал делать то, чего не делал и что нужно делать.
Все засмеялись.
- Очень, очень удачно скопирован Толстой! - подхватил Бобрицкий.
- Какой догадливый! - пробормотал Петр Алексеевич, раздувая ноздри.
- Нет, почему вы так против велосипедистов? - улыбаясь, но уже нервно прикрывая глаза и волнуясь, заговорил Игнатий.
- Разве я это сказал? - спросил Каменский и поднял брови.
- То есть не сказали, но, в сущности, это понятно… И это странно… Я думаю, что всякий труд, исполняемый с наименьшим напряжением мускулов…
Все прислушались. Каменский же немного наклонил голову, и по лицу его было видно, что он хочет вникнуть в каждое слово. Но Игнатий запнулся, щелкнул пальцами и прибавил торопливо:
- Я хочу сказать, что такой труд, во всяком случае, более нужен, чем какой-либо другой…
- Я вас не понимаю, - спокойно возразил Каменский.
- Не понимаете? - переспросил Игнатий.
- Извините, не понимаю.
Игнатий вздернул плечами.
- Что же тут непонятного? Разве я темно выражаюсь?
- Нет, но вы, очевидно, не подумали, что сказали.
Игнатий прикрыл глаза, соображая, подумал он или нет, и наконец выговорил:
- Нет, знаете, я темно выразился, но вполне понятно, что я хотел сказать. Я хотел сказать, что всякий труд…
- Нужно всегда различать, - тихо, но властно перебил Каменский, кладя ладони на стол, - нужно всегда различать, что нужно и что не нужно в жизни; именно, как сказал Петр Алексеевич, надо знать, что нужно делать и чего не нужно делать.
Он мельком взглянул на Петра Алексеевича и продолжал:
- Да, именно так. Поэтому слово "всякий" очень часто не имеет ни значения, ни смысла. Всякий труд! Да вот ведь и обезьяна трудилась, и ей стало жарко и скучно наконец.
- То есть я не понимаю, про какую обезьяну вы говорите?
- А вот про ту, что катала чурбан. Помните басню? О труде надо думать серьезно и избирать надо тот труд, который не ограничивается одним наименьшим напряжением мускулов. Труд жизни…
Игнатий заволновался еще больше.
- Вы думаете, кажется, что я не имею понятия о труде?
- О чьем труде?
- Вообще о труде… Я не меньше вашего работал и работаю…
- Я о вас пока не говорил.
- Но ведь это понятно!
- Я о вас не говорил. О вас я еще буду говорить.
Игнатий вспыхнул.
- Но ведь это, конечно, и от меня будет зависеть, - резко возразил он. - Личности тут ни при чем.
- Нет, именно при чем. И отчего нам не говорить друг о друге? Мы не должны учить других, когда еще не очистились сами, но мы должны быть братьями и помогать друг другу.
- Однако же вы говорите тоном именно поучения!
Каменский немного смутился, но тотчас же оправился.
- Я не поучаю, - сказал он серьезно, - я говорю только то, что мне кажется истиной, которую я уразумел сердцем. Я не насилую вас - это главное. И вы напрасно сердитесь на меня.
- Я нисколько не сержусь, я сказал только, что знаю, что такое труд, не хуже другого…
- По вашим рукам этого не видно.
- Если вы, - перебила Каменского Софья Марковна, и все оглянулись на нее, - если вы подразумеваете под трудом труд только физический, то я думаю, что ограничивать настолько труд, по меньшей мере, странно. Умственная жизнь человека нуждается в полном развитии и усовершенствовании.
- Илья? - спросил Петр Алексеевич. - Справедливая это мысль? Правда, мы с тобой труженики и умственно развиваемся?
И с заигравшею в глазах злою улыбкой оглядел всю компанию, долил чай коньяком и выпил, как воду.
- Илюша! Что же ты? - добавил он, обращаясь к Подгаевскому.
Подгаевский, который шагал вокруг стола, оживился.
- Изволь! - сказал он, наливая и себе коньяку. - Но ты обратился ко мне с вопросом. Так я тебе скажу, мой милый, что мысль Софьи Марковны совершенно справедливая. И твоя обычная ирония тут ни при чем. "Оставь ее отжившим и нежившим!"
- Будто бы мы с тобой еще не отжили? - спросил Петр Алексеевич.
- Мы тени, мой милый! Но сущность наша и красота вечны! - сипло вскрикнул Подгаевский.
Петр Алексеевич дослушал его и спокойно выговорил:
- Вот и врешь! И мы с тобой, к сожалению, не тени, и красота не вечна. Например, вот мамаша была очень красива, а теперь только старая карга.
Поднялся общий смех и говор.
- Виноват!.. - говорил Каменский с блестящими глазами.
IX
- Виноват, я не договорил, - повторил он. - Я вас перебью на минуту, - продолжал он только для того, чтобы вдуматься в то, что хотел сказать, так как намеревался говорить долго. - Я хотел ответить вам, Софья Марковна… Оставим на минуту труд в стороне, нужно сперва говорить о жизни… И вот я думаю так: жизнь человека должна быть направлена прежде всего к раскрытию и познанию…
- К раскрытию чего?
- К раскрытию того, что нужно и важно для человека, к развитию его добрых чувств, чтобы он мог любовно и радостно исполнять свое назначение на земле и волю пославшего его…
- Пославшего его, - повторил Игнатий. - Кто же этот пославший?
- А это называйте, как хотите - Роману, Вишну, Фта… Дух Жизни, одним словом.
- Дух Жизни! Что такое Дух Жизни?
- А вам что - хочется решить его, как уравнение?
- Нисколько, это уравнение, состоящее из всех неизвестных, следовательно, я и пытаться не буду решать такое уравнение… Да это и не уравнение будет.
Петр Алексеевич насмешливо кивнул на Игнатия.
- Игнатий-то! - сказал он. - Как уравнению-то обрадовался!
- Дай мне, пожалуйста, говорить! - воскликнул Игнатий с злобой. - Так я говорю: это для меня только звук, и я не знаю, что он значит…
- Дело не в звуке…
- Так позвольте: что же такое Дух Жизни?
- Дух Жизни?… "Свет, и нет в нем никакой тьмы" - вот вам одно определение. Добро, любовь - вот вам другое.
- А почему я должен поклоняться добру? - вмешался Подгаевский, внезапно останавливаясь против Каменского.
- В самом деле, - подхватил Игнатий, - почему?
- Да зачем вы ставите эти вопросы? Вы следуйте веленьям своего сердца, в котором заключены добро и любовь.
- А если у меня не заключено ничего подобного?
- Это неправда. Еще Тертуллиан сказал, что душа христианка.
Игнатий заморгал, развел руками, поднял плечи.
- Да что же это за доказательство! - воскликнул он насмешливо и басом. - Добро, Любовь… А если я не верю Тертуллиану вашему, и моя башка, мои мозги…
Каменский нахмурился и повторил уже назло:
- Да, еще Тертуллиан сказал. А царь Давид вот что: "И рече безумец в сердце своем - несть Бога!"
- Не следует, я думаю, забывать того, что Давид совмещал в себе массу достоинств, но еще более недостатков, - перебила Софья Марковна.
- Господа, позвольте! - закричал Игнатий. - Мы уклонились, так нельзя…
- Вы же не дали мне договорить, - сказал Каменский. Лицо у него раскраснелось, руки нервно гладили скатерть.
- Ну, продолжайте, продолжайте, пожалуйста!
Каменский подумал и опять заговорил размеренно:
- Я говорил: человек должен уяснить себе, для чего он живет…
- Виноват, - снова не выдержал Игнатий, - одно слово… Как это уяснить, для чего я живу? Я могу сказать, для чего я сегодня в город ездил…
- Да, вот именно так, - подтвердил Каменский, - именно, надо уяснить себе цель жизни так же, как цель поездки в город. И вот: есть жизнь телесная и плотская и есть жизнь духовная и душевная. Жизнь телесная…
- Ну, это уже начинается метафизика какая-то! - воскликнула Софья Марковна.
- Позвольте, - начал Игнатий.
- Виноват, - заговорил и агроном, хотевший примирить и успокоить всех.
А Петр Алексеевич выговорил громче всех:
- Мы вот с Илюшей живем плотской жизнью!
- Метафизика - родня поэзии! Я стою за метафизику! - почти закричал Подгаевский. - Вы говорите: труд; но прогре-сс движется не трудом, а тво-рче-ством!
- Это, положим, вздор! - добавила Софья Марковна. - Возьмите Липперта…
Каменский почувствовал, что здесь нельзя говорить. Но то, что ему хотелось сказать этим людям, которые кричат только от скуки, волновало его, и он поднялся со стула. Встал и Игнатий.
- Что же вы сотворили? - почти строго спрашивал Каменский. - Что? Я скажу вам, что вы сотворили: рабовладельчество, проституцию…
- А что вы так против проституции? - вмешался Петр Алексеевич уже с явной насмешкой. - Вот Илья иначе думает.
Каменский пристально посмотрел на Петра Алексеевича, но тот сделал мутные глаза и отвернулся.
- При со-вре-менных условиях это не-обхо-димо-е учреждение! - уже кричал Подгаевский.
- Позвольте… Что же, современные условия хороши?
- Нет, вы позвольте!
Лицо Подгаевского исказилось, глаза бегали; то, что у него не было двух верхних зубов, еще более делало его некрасивым.
- Нет, дайте же мне договорить! - пробовал как можно спокойнее возражать Каменский. - Вы сказали именно то, что нужно: вы сказали, как человек, который на вопрос: почему он едет так плохо и тихо, ответил, что у него сломана ось. Остановись же, сказали ему, почини ее.
- Позвольте-с, - заговорил Бернгардт сумрачно, приближаясь к Каменскому, - современные условия зависят не от одного человека. Это не телега, в которой едет благодушный мечтатель и единственный обладатель ее, это - наполненный народом дилижанс. И починка зависит не от единичной воли… Конечно, можно и пренебречь сломанным экипажем, встать, махнуть рукой и отправиться пешечком; только это и нечестно, и навряд хорошо для отправившегося пешечком…
- Да, - горячо подхватил Каменский, - если дилижанс плох, нужно его оставить и не тащиться в нем или не сваливать все на других, на "обстоятельства"… И во всяком случае, починка делается не злобой, а единением и любовью!
- А может быть, непротивлением злу? - перебил Бернгардт и резко захохотал.
Вдруг Петр Алексеевич поднялся.
- Мамаша! - воскликнул он. - Это наконец подло с вашей стороны! Вы меня все равно не приучите к духовной жизни, я не обедал сегодня!
- Господа, перейдемте в столовую, - обратилась Наталья Борисовна к окружающим.
Гриша поднялся и скрылся в своей комнате.
Понемногу стали подыматься и остальные. Разговор оборвался, и по рассеянным взглядам было видно, что продолжение его и нежелательно.
Агроном сел за рояль и, одним пальцем аккомпанируя, вполголоса запел пролог из "Паяцев". Около него стояли Бобрицкий, Софья Марковна и Подгаевский; Подгаевский покачивал головою и намеревался подтягивать. Петр Алексеевич в ленивой позе сидел на диване; Бернгардт ходил из угла в угол: он не хотел даже серьезно говорить с Каменским, унижать себя. А Игнатий с Каменским незаметно вышли на балкон. Игнатия мало интересовала закуска, и он думал, что, пожалуй, вышло неловко это всеобщее нападение на Каменского. Спорить больше ему не хотелось, хотя он и был немного обижен, так как любил оставаться в горячих разговорах победителем. Он стоял против Каменского и машинально повторял:
- Да-а-с, батенька!
Лицо Каменского было строго и рассеянно. Облокотившись на перила балкона, он старался собрать мысли, так как твердо решил опять завести разговор.
А Марья Ивановна, полуосвещенная светом, падавшим из гостиной на балкон, глядела в сад и говорила тихо и восторженно:
- Как хорошо!
В саду было очень темно и тепло. Ночные неопределенные облака неподвижно дремали в темноте над садом. Дремотно где-то щелкал соловей, невнятно доносился аромат резеды с цветника у балкона…
X
Гриша сидел за ужином, мрачно покусывая ногти. Когда собрались в столовую, произошла маленькая неловкость.
- How did you get acquainted with him? - вдруг спросила профессорша Наталью Борисовну, указывая глазами на Каменского.
- Энгельса зашел попросить, - пробормотал Петр Алексеевич.
А Каменский мягко, но серьезно заметил:
- Я знаю английский язык, так что вы говорите лучше на каком-нибудь другом.
И когда Софья Марковна смешалась и покраснела, он добавил снисходительно:
- Да вы не конфузьтесь. Языки надо знать, это ведет людей к сближению. Ведь вся беда людей с древнейших времен и до этого вечера состоит в неуменье и бессознательном нежелании общаться с людьми.
Он вызывал на беседу, и лицо его становилось все сосредоточеннее. Но кругом шел оживленный разговор о знакомых, об опере; занимал всех и ужин - молодые картошки с зеленью, бифштекс, вина… К ужину вышел и военный доктор, похожий на цыгана. Заспанный, добродушный, он все старался казаться трезвым и поэтому расшаркивался, подымал плечи и хриплым голосом говорил любезности дамам.
Тогда Каменский, обращаясь как будто к одному Игнатию, произнес целую речь. Голос его стал торжественным, глаза строгими и выразительными.
Он опять начал с того, что нужно в жизни. Современный человек, говорил он, отличается тем, что умеет становиться на всевозможные точки зрения и ни одной не признавать безусловно справедливой, ни одной не увлекаться сердечно. Жизнь стала слишком сложна, и сложная общественная организация парализует нашу волю и растягивает нас в разные стороны. Мы одурманили себя ненужными делами, мы загипнотизированы книгами и разучились говорить языком сердца. Мы слишком заняты, по словам Лаодзи и Амиеля, слишком много читаем пустого и бесплодного, когда надо стараться упрощать жизнь, стараться быть искренним, вникающим в свою душу, когда нужно отдаться Богу, служить только ему, остальное же все приложится. Мы устали от вероучений, от научных гипотез о мире, устали от распрей за счастье личности, слишком много пролили крови, вырывая это счастье друг у друга, когда жизнь наша должна состоять в подавлении личных желаний и исполнении закона любви. Злоба - смерть, любовь - жизнь, говорил он. Жизнь только в жизни духа, а не в жизни тела. Плод же духа - любовь, радость, мир, милосердие, вера, кротость, воздержание… Это повторяли людям все великие учители человечества, начиная с Будды…
- Ну, знаете, батенька, Будда был довольно-таки ограниченный субъект! - перебил Игнатий.
Каменский, не слушая, продолжал говорить. Он настаивал на том, что мы сами создаем себе миллионы терзаний только потому, что не хотим прислушаться к тому, что говорит нам сердце голосом любви, всепрощения и благоволения ко всему живущему; настаивал на том, что мы гибнем, развивая в себе зверские похоти, тысячи ненужных потребностей и желаний. "Желаете и не имеете; убиваете и завидуете и не можете достигнуть", - напомнил он слова апостола Иакова.
- Это все очень не ново! - послышались голоса, - это все давно слышанное. К сожалению, не так просто все развязывается. И любить по закону нельзя. Странный рецепт: возьми да полюби!
Гриша терялся - с обеих сторон говорили правду!
Размахивая полами сюртука, Подгаевский ходил по комнате и кричал над ухом Каменского:
- Я скажу вам словами такого же апостола, Павла: "Освободившись от греха, вы стали рабами праведности!"
- Лучше быть рабом праведности, чем похоти, - пробовал возражать Каменский.
Но Подгаевский был уже пьян. Пьян был и Вася, который все наклонялся и что-то бормотал на ухо Петру Алексеевичу, воображая, что говорит шепотом. А Петр Алексеевич сидел с раскрасневшимся лицом и мутным взглядом.
Ах, что кому до нас,
Когда праздничек у нас! -
запел он вдруг фальшиво и резко.
Дамы встали и начали прощаться. Поднялся и Каменский.
- Что же вы? - спросил Петр Алексеевич. - Уже уходите? Напрасно! Давайте споем.
Каменский пожал плечами.
- Какой вы веселый! - сказал он, нахмуриваясь.
- Веселый! - повторил Петр Алексеевич и вдруг прибавил с неприятной улыбкой: - Кстати о труде! Шкап-то скоро будет готов?
- В четверг принесу.
- После дождичка?
- А разве в четверг будет дождь?
- Да вот Брюс пишет - будет.
- Я в Брюса, к сожалению, не верю. До свидания!
- Жаль! А закусить разве не хотите? Ведь хочется небось?
Каменский посмотрел на него долгим взглядом, пожал окружающим руки и пошел из дома через балкон. Петр Алексеевич поднялся.
- Николка! - крикнул он на весь дом.
И когда вбежал лакей, прибавил:
- Лошадей нам! Вася, Илюша - в "Добро пожаловать"! Едем!
- Петр Алексеевич, - сказала Наталья Борисовна, - я тебя прошу, не езди!
- Мамаша! Оставьте! Стыдно при чужих людях…
Ах, что кому до нас, -
запел он снова, обнял доктора и Подгаевского и пошел в кабинет…
Дом опустел. Было слышно, как в столовой убирали посуду. Гриша сидел в своей комнате у открытого окна, стиснув зубы.
- В наше время таких бы не слушали, - со злобой говорил на балконе Бернгардт.
- Вы и теперь не слушаете, - отвечал злобно и Каменский.
- Мы жизнью жертвовали!
- Однако вы живы.
- Не каламбурьте! Вы увлекаете общество от полезной и честной работы в свою келью под елью.
- Это что же вы называете работой? Неужели эта дача похожа на рабочий дом?
- Я не про эту дачу говорю. Вы не ехидничайте. Любовь!.. А ведь у вас злоба кипит, вы сами просите борьбы… Вы, например, меня ненавидите сейчас.
- Поверьте мне, как брату, - горячо возразил Каменский, - у меня никакой нет злобы против вас. Запомните слова Паскаля: "Есть три рода людей: одни те, которые, найдя Бога, служат ему, другие, которые заняты исканием его, и третьи, которые, не найдя его, все-таки не ищут его"…
- Опять тексты!
- Да, тексты! - повторил Каменский снова с сердцем…
- Покойной ночи! - послышался немного погодя голос Игнатия.
- Прощайте! - ответил грустно и важно Каменский.