II
Иван, как всегда, значительно молчал. Кирюшка совсем не интересовался тем, что говорили, лежал и думал свое - о гармонии, купить которую было его самой заветной мечтой. Долго молчал, лежа на локте, и Федот, сильный, плоский мужик, в начале лета казавшийся работникам чужим человеком по той причине, что носил он полушубок без талии, без сборок, вроде тех, что носят казанские татары. Чужим казался он и гимназисту. Насколько нравилось ему веселое спокойствие, ладность ухваток, загорелое лицо Пашки, настолько же не располагало его к близости лицо Федота, тоже спокойное, но ничего не выражающее, большое, пепельно-серое, морщинистое, с жидкими и всегда мокрыми от слюней, от трубки усами, с крупными отворотами белесых обветренных губ. Федот слушал внимательно, но не вставил в рассказ Пашки ни слова, - только чахоточно покашливал и поплевывал в солому. И сперва поддерживали разговор только пораженный гимназист да старик.
- Что брешешь пустое, - равнодушно сказал старик, услыхав хвастливое заявление Пашки. - Какого такого человека мог ты убить? Где?
- Глаза лопни, не брешу! - горячо отозвался Пашка, поворачиваясь к старику. - Прошлый год убил, на Успенье. Об этом даже во всех газетах писали, в приказе по полку и то было.
- Да где убил-то?
- Да на Кавказе, в Зухденах. Ей-богу! Конечно, брехать не стану, не я один убил, и Козлов стрелял, - наш же, елецкий, - эта благодарность не одному мне была, дивизии начальник, конечно, и ему спасибо сказал при всем фронте и прямо же нам по рублю наградил, но только я подлинно знаю, что это я его срезал.
- Кого его? - спросил гимназист.
- Да арестанта, грузинта этого.
- Стой, - перебил старик, - ты толком расскажи. Где вы стояли?
- Опять двадцать пять! - притворно-досадливо сказал Пашка. - Вот чудак, не верит ничему. Стояли мы в этих, в Новых Сеняках…
- Знаю, - сказал старик. - И мы там стояли восемнадцать дён.
- Ну, вот видишь, - значит, я не пустое брешу и могу тебе все это приблизительно рассказать. Мы там, брат, не восемнадцать дён, а цельный год семь месяцев стояли, а арестантов этих обязаны были до самых до Зухден препровождать. Арестанты эти были прямо что ни на есть самые главные преступники, бунтовщики, и, значит, всех их, десять человек, в горах поймали и к нам представили…
- Стой, - перебил гимназист, - а как же ты мне говорил, что не стал бы бунтовщиков стрелять, а скорее офицера, какой будет приказывать стрелять, застрелишь?
- А я и отцу родному не спущу, когда надо, - ответил Пашка, мельком взглянув на гимназиста и опять оборачиваясь к старику. - Я, может, и пальцем бы его не тронул, кабы он не задумал погубить нас, а он на хитрости пошел, и могли мы за него цельный год в арестанских ротах пробыть, а тут даже благодарность получили, немножко поумней его оказались. Ты вот послушай, - сказал он, делая вид, что говорит только со стариком. - Мы их честно-благородно вели. Озорства этого ничего с ними не делали, бить там, например, али прикладом подгонять… А один, худой этакий, малорослый, все идет и на живот жалится, до ветру все просится. Еле кандалами брянчит. Наконец того подходит к старшому: "Дозвольте на телегу лечь". Ну, ему и дозволили, как путному. Только приходим в Зухдены. А ночь - хоть глаз выколи и дождь холит. Посадили мы их на крыльцо, стережем, у кажного, конечно, по фонарику в руке, а старшой в камеру отлучился, решетки в окнах пощупать: известно, затем, что целы ли, мол, не подпилены ли какой пилкой фальшивой…
- Обязательно, - сказал старик. - Он должон по закону все в исправности принять.
- Про то и толк, - подтвердил Пашка, опять торопливо пряча зажженный серник в руки, сложенные ковшиком. - Вот ты это дело знаешь, тебе и рассказывать интересно. Ну, пошел старшой, - продолжал он, давя спичку и пуская в ноздри дым, - пошел, осматривает, а мы стоим, клюем рыбу, - спать мочи нет как хочется, - а грузинт этот как вскочит вдруг да за угол! Он, понимаешь, значит, еще в телеге все это дело как следует обдумал, разрезал чем ни на есть ремень кандальный округ пояса, спустил кандалы с себя, подхватил вот так-то рукой, - Пашка нагнулся и, расставляя ноги, показал, как подхватил арестант кандалы, - да и дёру! А мы с Козловым, не будь дураки, фонари покидали и - за ним: Козлов тоже за угол, а я прямо наперерез. Бегу, а сам все норовлю поймать, где зук, где то есть кандалы его звенят, - дуром-то, думаю, и стрелять нечего, - наслышал наконец того, - раз! Чую - мимо. Я в другой - опять, слышу, мимо. А Козлов лупит по чем ни попало, того гляди меня срежет… Взяло меня зло: ах, думаю, глаза твои лопни! - приложился, вдарил: слава тебе, господи, сорвался, слышу, зук, видно, упал. Выпустил еще два патрона в энто место, бегу, а он и вот он: на земи на заде сидит. Сел, руками уперся в грязь, зубы оскалил и храпит: "Скорей, говорит, скорей, рус, вдарь меня в это место штыком", - в грудь, то есть. Я навесил с разбегу ружье - раз ему в самую душу… аж в спину выскочило!
- Ловко! - сказал старик. - Дай-ка затянуться разок… Ну, а Козлов-то где ж?
Пашка быстро, крепко затянулся и сунул старику окурок.
- А Козлов, - ответил он поспешно и весело, польщенный похвалой, - а Козлов бежит и не судом кричит: "Ай угомонил?" - "Угомонил, говорю, давай тушку тащить…" Взяли его сейчас за кандалы и поволокли назад, к крыльцу… Я его как жожку срезал, - сказал он, меняя тон на более спокойный и самодовольный.
Старик подумал.
- И по рублю, говоришь, наградил вас?
- Верное слово, - ответил Пашка, - прямо из своих рук дал, при всем полном фронте.
Старик, покачивая шапкой, плюнул в ладонь и потушил в слюне окурок.
Иван не спеша сказал сквозь зубы:
- А дураков, видно, и в солдатах много.
- Это как же так? - спросил Пашка.
- А так, - сказал Иван. - Ты что должен был делать? Ты должен был не волочь его, а послать с рапортом товарища, а сам с ружьем стать при мертвом телу. Теперь расчухал ай нет?
III
Федот заговорил, когда все помолчали и побормотали: "Да-а… ловко…" - еще проще.
- А вот я, - начал он медлительно, лежа на локте и поглядывая на темную, неподвижно торчавшую перед ним на звездном небе фигуру гимназиста, - а вот я совсем задаром согрешил. Я человека убил, прямо надо сказать, из-за ничтожности: из-за козе своей.
- Как из-за козе? - в один голос перебили старик и Пашка.
- Ей-богу, правда, - ответил Федот. - Да вы вот послухайте, что за яд была эта коза…
Старик и Пашка опять стали закуривать и уминать солому, приготовляясь слушать. А Федот серьезно и спокойно продолжал:
- Из-за ней вся и дело вышла. Убил-то, конечно, ненароком… Он же меня первый избил… А потом пошла свара, суд… Он пьяный пришел, а я выскочил сгоряча, вдарил бруском… Да об этом что говорить, я и так в монастыре за него полгода отдежурил, а кабы не было этой козе, и ничего бы не было. Главная вещь, отроду ни у кого у нас не водилось этих коз, не мужицкое это дело, и обращенья с ними мы не можем понимать, а тут еще и коза-то попалась лихая, игривая. Такая стерва была, не приведи господи. Что борзая сучка, то она. Может, я и не захотел бы ее приобретать, - и так все смеялись, отговаривали, - да прямо нужда заставила. Угодий у нас нету, простору и лесов никаких… Прогону своего у нас спокон веку не было, а какая мелочная скотина, так она просто по парам питается. Крупную скотину, коров мы на барский двор отдавали, а полагалось с нашего брата, мужичка, за всю эту инструкцию две десятины скосить-связать, две десятины пару вспахать, три дни с бабой на покосе отбыть, три дни на молотьбе… Сосчитать, сколько это будет? - сказал Федот, поворачивая голову к старику.
Старик сочувственно подтвердил:
- Избавь господи!
- А козу купить, - продолжал Федот, - ну, от силы семь али, скажем, восемь целковых отдать, а в напор она даст бутылки четыре, не мене, и молоко от ней гуще и слаже. Неудобство, конечно, от ней та, что с овцами ее нельзя держать - бьет их дюже, когда котна, а зачнет починать, злей собаки исделается, зрить их не может. И такая цепкая скотина - это ей на избу залезть, на ракитку, - ничего не стоит. Есть ракитка, так она ее беспременно обдерет, всю шкурку с ней спустит - это самая ее удовольствие!
- Ты же хотел рассказать, как человека убил, - с трудом выговорил гимназист, все глядя на Пашку, на его лицо, неясное в звездном свете, не веря, что этот самый Пашка - убийца, и представляя себе маленького мертвого грузина, которого волокут за кандалы, по грязи, среди темной, дождливой ночи, два солдата.
- Да а я-то про что ж? - ответил Федот грубовато и заговорил немного живее. - Ты не можешь этого дела понимать, ты своим домом жить-то еще не пробовал, а за мамашей жить - это всякий проживет. Я про то и говорю, что этакий грех прямо из-за пустого вышел. Я из-за ней трех овец зарезал, - сказал он, обращаясь к старику. - Девять с полтиной за овец взял, а за нее восемь заплатил. Не дешево тоже обошлась… И опять же с бабой пошли кажный день скандалы. Взял, говорю, пустое, восемь за козу отдал, ну, там кой-чего для хозяйства купил, кой-какую вещество, ребятенкам свистулек набрал, пошел домой, пер, пер, пришел к утру - глядь, полтинника нету: сунул, значит, в карман и посеял. Стала баба деньги считать. "Где ж, говорит, полтинник? проглотил? Говорила тебе, дураку, тушками продать, а овчины себе оставить…" Слово за слово… Такой скандал пошел, не приведи господи! Она у меня такая, правду сказать, собака, во всей губернии поискать…
- Это своя допущенье, - деловито вставил Пашка. - Их не бить, добра не видать.
- Понятная дело, - сказал Федот. - Ну, одумалась, покорилась. А подоила козу, и совсем повеселела: хороша, правда, на удой оказалась, и молоко отличная. Мы было и обрадовались. Погнали в стадо. Дал я пастушатам на табак, поднес по чашке водки… а то они, сукины дети, брухаться приучают… Только ворочается вечером стадо - смотрю, нету моей козе. Я к пастуху: почему нашей козе нету? А потому, говорит, пригнали мы стадо на лесной пар, зачала твоя коза с коровами играть, схватилась с быком: отойдет от него, разлетится, разлетится - раз его в кичку! До того его изняла, стал за коров от ней прятаться, а кинешься отгонять, она - шарк в овес… Мы прямо из сил выбились! А потом ушла, бегал за ней подпасок, весь лес выбегал, нигде не нашел, - как скрозь земь провалилась…
- Ну, правда, - яд коза! - сказал старик.
- Ха! - злорадно ответил Федот. - Да это еще что, ты послухай, что дальше-то будет! Как пропала эта самая коза, мы с бабой прямо очумели. Ну, думаем, каюк, попанется она волку на зубы. А того, понятно, и в голове не держим, что куда бы лучше было, кабы ее черти задрали. Кинулись наране в лес, кажись, живого места не оставили, все до шпенту объелозили - нигде нету! Затужил я бо-зна как, однако еду пахать, - как раз пахота подошла. Взял с собой хлебушка в платочке, положил под межу, пашу, а на другом бугре малый наш деревенский пашет - вдруг, слышу, кричит чтой-то, показывает рукой. Оглянулся я да так и ахнул: коза! Вытащила узелок, схватила в зубы, растрясла и стоит, дергает бородой, хлеб лопает… Кинул я поскорей соху - к ей. Я к ей, а она от мене. Я к ей, она от мене: отбежит, остановится, жует хлеб - и горюшка мало. И ведь такая веселая да умная стерва - за всем моим движением следит. А меня сердце на нее берет, очень хочется поймать, так бы, кажись, и расшиб ее! Сожрала хлеб и пошла: обертывается, поглядывает, хвостом трясет, - ну, прямо насмешничает!
- Что и говорить, скотина беспечная! - сказал старик.
- Про что ж я-то говорю! - воскликнул Федот, поощренный сочувствием. - Я про то и говорю, что она прямо сокрушила нас! Тут и недели не прошло, стали все на меня обижаться, так, говорят, и живет коза твоя в мужицких хлебах, у меня у самого весь осьминник истолкла, все кисти с овса оборвала. Раз как-то зашла гроза, зачала молонья полыхать, опустился дождь - смотрю, несется моя белая коза, что есть духу, прямо к нам, орет не своим голосом - и прямо в сенцы. Я со всех ног за ей, зажмал ее в угол, затянул через рога подпояской, зачал ее утюжить… гром гремит, молонья жжет, а я ее деру, я ее деру! Должно, боле часу драл, верное слово. Посадил потом на варке, привязал на подпояске… да тот-то ее знает, либо подпояска была гнилая, либо еще что, только глянули мы наране - опять нету козе! Так, веришь ли, аж слеза меня со зла прошибла!
IV
Тон Федота стал так прост, сердечен, так полон хозяйственного огорчения, что никому бы и в голову не пришло, что это рассказывает о своем грехе убийца. Да и слушали его просто. Кирюшка неподвижно лежал вниз животом, с головой покрытый армяком, выставив из-под него толсто опутанные белыми онучами, в больших лаптях ноги. Иван, надвинув на лоб шапку, запустив руки в рукава, лежал на боку и тоже не двигался, молчал же строго и серьезно потому, что считал ниже своего достоинства интересоваться дураками. Ему так было мало дела, убийцы перед ним или нет, что он даже крикнул раз:
- Спать пора! Завтра домелете!
А Пашка и старик, полулежа и задумчиво перекусывая соломинки, только головами покачивали да порою усмехались: ну, правда, и зазнал горя Федот с козой! И Федот, видимо, считая себя уже оправданным этим сочувствием к его смешному и горькому положению, совсем перестал стесняться отступлениями. И гимназист, стиснув зубы и от ветра, и от внутреннего холода, порою дико, с изумлением оглядывался: где он и что это за странная ночь? Но была все такая же, простая, знакомая, деревенская ночь, каких было много: темнело поле, черным треугольником вырезывалась в звездном небе рига, дул ветер по лозняку, за которым вспыхивали и пропадали звезды, доходило до лиц и рук прохладное дуновение с запахом мякины, шуршало в соломе и опять стихало… Глубоким сном спали, утонув в соломе белыми клубками, собаки… И страшное было только в том, что было уже поздно, что высоко поднялась с северо-востока кучка серебряных звезд, что глухо, по-осеннему шумит вдали темная туча дремотного сада, что блестят в звездном свете глаза на лицах разговаривающих…
- Да, братец ты мой, - говорил Федот, - истинно до слез меня довела! Сказывают мне наконец того, - загнал ее мужик на Прилепах. Иду добывать, делать нечего, такой уж, видно, жребий мой. Прихожу на деревню, где ни гляну, - никого нету, все на работе. Едет мальчик за водой, вспрашиваю: где дом Бочкова? "А вон, говорит, где старуха в красной поневе под лозинкой сидит". Подхожу: "Это Бочков двор?" Махает мне старуха рукой, на варок показывает…
- Ошалела, значит, от старости, - вставил Пашка, так хорошо засмеявшись, что гимназист с изумлением и страхом оглянулся на него и подумал: "Да нет, не может быть - это он все наврал на себя!"
- Ошалела, - подтвердил Федот. - Только рукой махает. А я уж давно слышу, свинья на варке юзжит. Отворяю дверь в клетушку, где эта самая свинья сохраняется. Вижу, возит бабу здоровенная матка: навалилась на нее баба, держит одной рукой, другой из ведра на нее поливает. А свинья вся черная от грязи, возит ее, таскает, никак баба с ней не сладит, заголилась до самого живота. И смех и грех! Увидала меня, обдернула подол, ноги, руки, вся лицо в навозе… "Что тебе нужно?" - "Что нужно? По делу. Вы мою козу загнали, держите приблудный скот, а объявление не делаете". - "Никакой, говорит, твоей козе мы не держим. Мы ее выпустили. Ее на барском дворе загнали". И смеется чегой-то. Та-ак, думаю, значит, опять моя дело табак. Ну, погоди ж ты! Вышел, пошел. Только зашел за соседний двор, повернул на стежку по конопям, откуда ни явись, мальчишка чей-то рыжий навстречу. "Ты за козой приходил?" - "За козой. А что?" Вдруг слышу, кричит баба за избой: "Кузьма, куда тебя закружило, глаза твои накройся?" - "Скорей, говорю, беги, вон мать с крипивой идет". А она и вот она - увидала его, бежит: "Не табе сказала за малым смотреть? А табе куда завихрило, такой-сякой?" Потом как вскинется на меня! "Ты чей?" - "А тебе, мол, что за дело?" - "Да нет, ты скажи, ты чей?" - "Старой транде казначей. Чего орешь? Я козу свою ищу". - "А, так это ты, глаза твои накройся, с своей козой спокою всему селу не даешь!.." И вижу вдруг - несется ко мне высокий мужик от рыги - без шапки, распояской, в сапогах. Набежал со всех ног: "Твоя коза?" - "Моя". Развернулся - как ахнет мне в ухо!
- Чисто! - в один голос воскликнули старик и Пашка, а гимназист даже взвизгнул: вот оно, самое страшное-то! Но Федот спокойно вытянул из-под себя полу полушубка и спокойно продолжал:
- Да, так огрел, аж в голове у меня зажундело. Я сгреб его за руки, вспрашиваю: за что? А тут уж народ бежит… Я при всех прошу просвидетельствовать это дело, опять вспрашиваю: что такое моя коза натворила? Оказывается, ребенка с ног долой сшибла, голову до крови проломила, рубаху сжевала, рожь истолкла. Чудесно, - подавай в суд, там и с меня спросят, и тебя не помилуют. Теперь-то, мол, елдак ты с меня возьмешь! Шапку надел и пошел поскорей на барский двор. Повеселел маленько: коза теперь, думаю, не уйдет, а взыскивать с меня ты теперь не можешь, - драться-то погодить было надо. Подхожу, вижу, едет на лошадке с подрубленным хвостиком мальчик в атласном картузике, с голыми руками, ногами, жокей называется. Лошадь подыгрывает, а он ее хлыстиком жиляет. "Здравия желаем, мол, дозвольте вопросить: у вашей милости моя коза?" - "А вы кто такой?" - "Хозяин этой козе". - "Ну, так ее мой папаша велел загнать". Расчудесное дело, иду дальше, взошел на барский двор, стоит, вижу, возле дома, на песочном току, карета четвериком, - лошади жирные, рьяные. На крыльце лакей с двумя бородами. Выходит барышня взрослая в шляпке с лентами, вся лицо в кисее. "Даша, - кричит в дом горничной, - скажите барину, чтобы шел скорей. Он в манеже". Я к манежу. Вижу, стоит сам барин в мундире с зеленым воротом, а мальчишка на крыше сидит, запустил руку под пелену, ищет чтой-то. Должно, шкворцов, думаю себе. Ан нет, - воробьями занялся. Он глядит, кричит: "Лови, лови их, сукиных детей", - а мальчишка ловит воробьят голых, вытаскивает и об земь бьет. Увидал меня: "Ты что?" - "Да вот, говорю, мою козу ваш садовник на землянике прихватил. Дозвольте ее взять, убить". - "Уж это не в первый раз, говорит, я тебя оштрахую на два цалковых". - "Согласен, говорю, с вами, виноват, подписываюсь в этим. Такой грех, говорю, - у меня ее завсегда две девки стерегут, а вчерась, как нарочно, - пострел их знает, сырых грибов, что ль, наелись, - катаются, блюют, а жена-то, признаться, тоже недоглядела, в пуньке лежала, на крик кричала - рука развилась…" Надо ведь как-нибудь оправдываться. Рассказываю ему, какая у меня коза яд, как меня съездили по уху за нее, - смеется, подобрел. "Сколько, говорю, ни преследую, никак не поймаю, и так хотел у вашей милости порошку попросить да у огородника ружье взять, из ружья ее пристрелить". Ну, он и дозволил взять, а я тут же и пристукнул ее.
- Пристукнул-таки? - спросил старик.