– И чего важничает, – желчно говорил воробей Жуку, – самая обыкновенная лошадь, а гордости у нас как навоза… хуже Ваксы… Та хоть и кривая, а иногда поговорит со мной. Вот хоть вчера. "Ну как, воробей, поживаете?" – "Ничего себе". – "А дела как?" – "Ничего себе, – говорю. – А вы как?" – "Сегодня десять бочек свозила". Вот это вежливость!.. Я таких лошадей уважаю… От них – прок!.. А эти, куцые… без хвоста… жрут да дрыхнут, да вот чтобы лапу кому придавить, как вам вчера… И говорить не желает!.. А того не понимает, что я, может быть, глаза ей открыл, когда о деньгах сказал… Невежа!..
– За что вы сердитесь на меня? – спросила Мэри.
– Я с вами не разговариваю!.. Говорят с порядочными лошадьми… а вы только овес даром едите да важничаете… да вот лапу придавить…
– Но я же нечаянно… Разве вы сердитесь, Жук? – спросила Мэри, нагнулась к Жуку и лизнула его в морду.
– Нет, что вы… вы очень любезны, – просиял Жук. – Я повизжал, чтобы позлить воробья: он не любит визга. А когда же у меня новая конура будет?
– Не знаю… Мне что-то страшно, когда я подумаю, что скоро меня поведут куда-то…
– Ничего не будет! Ничего! – злобно зашипел воробей из кормушки. – Вот увидите! Куда вам! Вы только разоряете старичка… Вакса – вот это лошадь! А вы – скакуны – деньгам перевод… Да и хозяин-то дурак. Все вон дело делают, а вы с ним скачете как угорелые… Тут пора дом поправлять, а вы… Вон намедни лавочник что сказал…
– Что? – спросила Мэри.
– А то! "Ох уж эти наездники! Скоро, – говорит, – по миру пойдет, а куцую привез…" Это про вас. "И зять-то, – говорит, – непутевый был, делом не занимался, чтобы семью на ноги поставить, да и старик-то сумасшедший. Скоро и пса-то (это про вас, Жук) нечем будет накормить…"
– Но ведь я… я готова все делать… я буду возить воду.
– Да, – продолжал воробей. – "Подло, – говорит, – на таких лошадей деньги швырять! Это, – говорит, – миллионщикам впору: они, – говорит, – труда человеческого не понимают…"
Мэри вздохнула и перестала есть. Жук уткнул морду в лапы. А воробей, довольный, что всех растревожил, важно ходил в кормушке, выбирая самые сладкие зерна.
– Вот оно что-с… Я так полагаю, что и вы можете с голоду околеть… Хозяйка-то одну картошку ест, Сенька в рваных сапогах бегает…
– А деньги? Я же поеду за ними… – сказала Мэри.
– Не верится мне что-то… Чик-чик…
Глава VII. Вакса
Как-то в ноябре, морозным утром, старик вывел Мэри, чтобы ехать на круг. Снег резал глаза. Из нагревшейся за ночь конюшни тянулись в морозном воздухе клубы пара.
– Вакса! Вакса! – закричал воробей с крыши. – С добрым утром!
Во двор въезжала водовозная бочка. Мэри вытянула головку, втянула воздух и так резко заржала, что старая Вакса с испуга шарахнулась вбок и затрясла головой.
Мэри увидала приземистую, с большим брюхом, взъерошенную лошаденку с потертой местами кожей; натертое до крови плечо поводило легкою дрожью; повислые уши топорщились в стороны; желтые стертые зубы смотрели из-за отвислых губ; слабые тяжелые веки совсем закрывали глаза.
– Вакса! – закричал воробей. – Вот наша Мэри!
Вакса нехотя подняла голову и скосила глаз, но он ничего не видел. Она опустила морду, и Мэри показалось, что из кривого, воспаленного глаза сочились слезы.
– Не вижу… темно… – тихо сказала Вакса.
Мэри зашла с другой стороны и увидала добрый печальный глаз.
– А?.. – удивленно зашамкала старая кляча. – Я вижу теперь… Ах как вы красивы!.. Я еще никогда не видала таких… Вы тоже лошадь?..
– Да, я скаковая… Видите, у меня хвост подрезан.
– А-а… Как хороши вы!.. Какие у вас тонкие ноги!.. А я воду вожу… очень давно вожу… каждый день… – растерянно говорила Вакса, опуская от слабости голову. – У меня было два глаза, как и у вас… я видела все вокруг… но мой хозяин кнутом выбил мне глаз, когда я опрокинула бочку. Давно это было…
Мэри подошла к Ваксе и стала лизать ей шершавую спину.
– Ах, что это вы?.. Вы так хороши! – конфузливо зашептала Вакса.
Сладкое чувство подступило к сердцу, не знавшему ласки. Глаза замигали часто-часто. Она хотела лизнуть Мэри в золотистую шерстку, потянулась и не достала.
– А тяжело возить воду?
– Тяжело… но я привыкла… Вот если бы мне давали овса…
– Как? Вам не дают овса?! – удивилась Мэри. – Я всегда ем овес…
– Да? Всегда!.. Но вы… так красивы… А мне… Впрочем, я как-то ела овес… давно-давно…
– Хотите?.. В моей кормушке…
– Н-но! Шевелись, холера! – закричал водовоз, вскакивая на бочку.
– Прощайте, – грустно сказала Вакса, нагнула голову и поплелась дальше.
– Какова!.. – запищал воробей. – Вот это я понимаю: она сто́ит овса!..
Встреча с Ваксой оставила в душе Мэри след грусти.
В тот же день вечером старый жокей сказал дочери:
– Сегодня Мэри показала такую резвость, что я окончательно решил, что мне делать. Это – чу́дная лошадь. Весной я еду на скачки… Мэри спасет нас, Мэри вернет нам покойную жизнь.
– Опять старое… это вечное беспокойство! Что вам принесли эти скачки, папаша?!
– Ничего… Это будет последний выход старого Числова.
Глава VIII. Вестник
День ото дня сильней волновался старый жокей. Часто среди ночи подымался он с теплой постели, надевал полушубок, брал фонарь и шел смотреть Мэри. В ночной темноте слушал он, не крадется ли кто к сараю, не беспокойна ли лошадь. Он чего-то боялся. "Что делать, если она заболеет?" – вставал беспокойный вопрос. Старик похудел и постарел за последнее время.
Дни бежали. Серенький домик стоял по-прежнему скучный. Ветер свободно гулял в черных сучьях старого вяза, скрипела калитка, стучали дряхлые ставни в бурные ночи. Скучно было снаружи, но невесело было и внутри: семья начинала нуждаться. До глубокой ночи стучала машинка; до вторых петухов гнулась за работой хозяйка; давно отнесли в ссудную кассу жетоны и победные кубки. Ведь для Мэри нужен овес! Скоро придется отнести и призовые часы, и тогда…
"Скорей бы приходила весна!" – думал угрюмый жокей.
Плохо приходилось Жуку последнее время. Когда хозяйка выливала помои, он жадно кидался и уныло отходил прочь.
– Опять картофель! Хоть бы какую обгорелую кость!..
Теперь он был рад корке хлеба.
– Вы нас съедаете! – ворчал он на Мэри. – Каждый день овес и овес! Это, наконец, стоит денег… А какой толк? Вот Вакса – дело другое: она добывает денег хозяину, и Бушуй всегда сыт. А вы… Я и сторожить вас не стану: пусть лучше вас украдут, по крайности, овса не придется покупать…
– Но я… я… – оправдывалась Мэри, – я сама не знаю… Мне очень вас жаль. Хотите, ешьте овес… Вот же воробей ест…
– А ну вас с овсом! Оба вы дармоеды. Вот уйду на бойню, буду кишки воровать…
Конечно, Жук все это говорил сгоряча. Он знал отлично, что никуда не уйдет, – он любил хозяйку, Надюшку, Сеньку, бедного старичка и Мэри. Воробей последние дни провалился куда-то. Жуку и по воробью было скучно.
– Где он, старый дармоед? – ворчал Жук. – Хоть покричал бы, что ли, – все не так скучно.
Мэри также грустила: речи Жука, его жалкий вид смущали ее. Разве она виновата, что ее не везут куда-то туда, о чем говорил воробей? Хоть бы он ободрил ее: он так много знает. А она… она сделает все, что в силах!
Снег наконец начал таять, зима уходила. Прилетели грачи, загремели в сучьях старого вяза. Задумчивы, тихи, розовели весенние вечера. Румянились зори.
В один из таких вечеров заявился во двор воробей.
– Чуть-жив!.. Чуть-жив!..
– А я уж думал – ты издох, – сказал Жук, виляя хвостом. – Куда тебя носило?
– Соскучились?.. То-то!.. А то – дармоед!.. – Воробей все еще помнил обиду. – Однако же и подвело, брат, тебя!
– Не твоя забота.
– Ну, не лайся. Я вам принес важную новость. Вы, – обратился он к Мэри, – скоро отправитесь за деньгами…
– Быть не может! – даже подпрыгнул Жук. – Мэри, вы слышите?..
Мэри раздула ноздри, наставила уши и замерла.
– Наконец-то!
– Да. Я все это время прогостил на заводе. Хороший стол, полное уважение нам там, – отчего, думаю, не пожить? – важно говорил воробей, развалясь на заборе. – А тут только хозяина объедать… Это не в моем характере. Ну-с, и вчера, господа… вы слышите, Мэри? – вчера толстяк отправил с завода лошадей и сказал: "Ну, с Богом! Идите добывать деньги!" Стало быть, и вас повезут скоро.
Мэри дрожала: чувство восторга и непонятного страха охватило ее.
– Я так рада! Я буду добывать деньги, я буду трудиться, как эта несчастная Вакса…
– Да, – перебил воробей, – я и забыл: Ваксы нет больше, господа…
– Как?.. – спросили вместе Мэри и Жук.
– Да. Это очень печально, но это так. Сегодня она упала на горе с бочкой и околела. Я видел, как живодер увозил ее на санях… Чик… чик… чик…
Все замолчали. Жук стал слегка подвывать.
– Цыц! – крикнул старый жокей. – Экий пес… Цыц, говорю!
Мэри опустила головку.
– Бедная Вакса!
– Она, – вдруг сказал воробей, – сделала свое дело… не как другие… Пойти проведать квартиру…
И воробей уже рылся в кормушке.
Мэри задумчиво стояла среди двора. Старик подошел к ней.
– Что, Мэри? Что, моя крошка? Скоро тронемся в путь.
Он взял ее за голову и просительно заглянул в глаза.
– Не выдай, родная!..
Глава IX. "Прощайте!.."
Приближался решительный день: пора ехать "туда". Подолгу оставался Числов в конюшне. Насыпав овса, он прислонялся к стройному корпусу Мэри, клал голову ей на шею и думал. Мэри переставала хрустеть, дрожала, тревожно косилась на дорогое ей, такое худое, желтое, небритое лицо. Она слышала тяжелые вздохи, она чувствовала, как дрожат руки, приглаживавшие гривку. И она отзывалась: ее все еще детское ржанье резало ухо, звенели стекла окошка, вздрагивал задремавший Жук. А когда старый жокей крестил ее, уходя, Мэри провожала его глазами, а Жук ворчал:
– Смотрите, какой скучный наш старичок…
На что воробей отвечал с ехидством:
– Есть некоторые, которые этого не замечают.
– Это жестоко! – кричала Мэри. – Я все бы сделала!..
– Вы-то чего придираетесь? – шипел воробей. – Только и разговору, что ли, что о вас?!
Совместная жизнь в конюшне становилась невыносимой. Жук ныл во сне, ворчал наяву. Мэри часами выслушивала колкости и вздыхала.
Воробей был словно пропитан ядом. Он злился последние дни на всех, обсиделся, расстроился, перья из него вылезли. А какой веселый малый был он всегда! Он любил смех, солнышко и бодро смотрел вперед. А теперь! Все вокруг было мрачно: вздыхал старый хозяин, хозяйка, озабоченная, все уходила куда-то, Надюшка болела и не выходила гулять, Сенька уныло слонялся возле конюшни, Жук часами лежал, уткнув в лапы тоскливую морду, Мэри… она уже не пугает его в кормушке. И воробей изнывал и шипел.
Раз как-то, когда Жук плакал во сне, воробей заметался и крикнул:
– Не могу!.. Не могу!.. Это… это… я не знаю что!.. Все дуются, плачут… Не могу я так!.. Какая это жизнь!..
Наутро он куда-то исчез.
Пасха прошла. Ранним утром старый жокей вывел Мэри в попоне, взял саквояж, где лежал забытый камзол и перламутровый хлыстик.
– Ну, Мэри… пойдем.
Он отошел в сторону и оглянул лошадь.
– Как хороша!.. Тебя увидят все, моя быстрая птичка, тебя увидят…
Мэри смотрела в пустую конюшню. Там было так скучно порой, особенно последние дни, когда улетел воробей. Там часто вздыхал этот скучный старик и звал ее: "Мэри! Мэри!" – точно просил о чем-то. Там добряк Жук часто лизал ей ножки. Там, наконец, этот юркий воробышек открыл ей то, что она должна сделать. Где он теперь?
Мэри осмотрелась, прислушалась… Пусто. Воробья не было. Ей стало страшно. Он бы ободрил ее, сказал что-нибудь на прощанье: он такой умный. Как дрожат руки хозяина! Вот он вынул красный платок, смахнул что-то с глаз, прощаясь с дочерью. Вон Надюшка стучит кулачком по стеклу и делает ручкой… Сенька сидит на крыльце и ревет. Знакомый белый кусочек, сахар, зажат в его пальцах.
"Фррр… фррр… Прощайте, я ухожу… далеко…" – хотела сказать ему Мэри.
Сенька вскочил, обхватил ее шейку, прильнул… Горячее что-то упало на вздрагивающие ноздри. Розовый шершавый язык захватил маленькую ладошку.
Ай! Что это?.. Ах, это Жук! Он лижет ее белую ножку и печально виляет хвостом. Глаза его мутные. Уши повисли.
"Прощайте, Мэри… – говорит он глазами. – Я останусь один, как раньше… Прощайте… Я скоро умру… никого не будет… воробей улетел… вас уводят… Я… я… плачу, Мэри… о вас…"
Он тряс головой и переступал с лапы на лапу.
У Мэри что-то схватило в горле. Она опустила головку и лизнула Жука в печальную морду.
– Я приеду… я скоро вернусь, и тогда… тогда мы опять заживем… весело… прилетит воробей…
– Вот он я! – крикнуло что-то в воздухе. – Что такое?.. Вас уводят?.. Хорошо, что поспел. Ну что же… ну… уф-уф… все хорошо… то есть, я хочу сказать… все будет хорошо… Не плачьте, Жучок… и вы, Мэри… не надо… я… я… мне так тяжело… Еще утром так вдруг тяжело стало… Я и полетел к вам… – быстро лепетал воробей, отворачиваясь и утирая крылышком носик. – Ах, как вы стали красивы!.. Вы лучше всех лошадей… Я знаю… я проживал на заводе… Только, только…
– Что? – спросила Мэри, растроганная.
Жук уже был не в силах стоять. Он присел на задние лапы и качал головой.
– Только… приезжайте опять!.. Да… и не поминайте… прошлое… Я так любил вас… очень…
Пррр… Он взвился, шарахнулся в конюшню, метнулся по ней, вынырнул, присел на ворота и пропал.
– Идем с Богом, Мэри, – сказал старый жокей.
Маленькая фигурка загородила дорогу. Это был Сенька.
– Зачем ты уводишь ее, зачем?.. Ты хочешь продать ее?..
– Да нет же… Мэри вернется… Она заработает много денег, глупыш!
– Не надо денег, не надо!.. Дедушка, оставь Мэри, оставь! Нам так скучно…
– Довольно, дурашка… Пусти.
Сенька уткнулся в ворота и плакал. Анна Федоровна крестила отца. За окном кричала Надюшка:
– Мэри! Мэри, прощай!..
Мэри услыхала знакомый голос и повернула голову. Сенька бежал за ней.
– Идем, идем, Мэри!.. – торопил старый жокей.
Жук плелся сзади. Он проводил до угла, следил, как Мэри скрылась за поворотом, и поплелся домой. Вечером он выл на задворках, а ночью, забравшись в пустую конюшню, плакал во сне.
Глава X. В борьбе за приз
Мэри появилась на скачках… Записанная от имени Васильковского, так как Числов не состоял членом круга, она не вызывала восторга спортсменов. Любовались, но спортсмены уклончиво говорили о ней. Высокая темно-рыжая Лэди легко обошла ее на первых трех скачках; на двух других Гром Болотникова и Пуля Запольского победили ее. Только в последнюю скачку она пришла второй, на голову за Лэди.
– Это случайно, – говорили спортсмены. – У Лэди ослабла подпруга.
Старый жокей готовил удар в тишине. Васильковский раздобыл денег и опять держал лошадей. Наездник Петров, по просьбе Числова, скакал на Мэри.
– Что же ты, старина? Ведь Мэри могла бы делать дела, она привыкла к тебе… – говорил Васильковский.
– А главная скачка? – сказал загадочно Числов. – Только тогда они увидят меня.
"Все идет, как я ожидал, – раздумывал Числов. – Она не в моих руках, Петров не знает ее. А скорость… – Он вынимал свою книжку. – Никто не знает ее… Разве она так скакала сегодня, когда на ней сидел я!.. Подождите, Гальтон… торжествовать еще рано… Скоро Числов наденет свой желтый камзол!.."
Мэри записали на главную скачку. Теперь старый жокей был спокоен. В публике носились смутные слухи, что Числов поедет за главным призом… Числов?.. Но ведь он, говорят, помирает на родине и послал только Мэри…
Гальтон был спокоен. Гордый несомненной победой, он иногда особенно пристально вглядывался в сухие белые ножки Мэри, покусывал губы и опять улыбался. Граф Запольский не раз останавливал на Мэри бинокль.
– А красива… только грудь узковата… Слаба она на хорошую скачку… – говорил он соседу.
– Слаба-то слаба, да… но этот Петров не дает ей полного ходу… Этот дуралей чего-то ее жалеет.
– Мэри может зарватся… Она горячий лошадка… и у нее слабый груд… – говорил Гальтон графу. – Ее легко зарезат на скачке… Лэди – железо… она победит.
День главных скачек выдался чудный. Грунт был сухой, что порадовало Числова: Мэри любила твердую почву. Но и Лэди лучше шла по сухому.
"Как бы Гром не пропал, – думал Болотников, – скользит он что-то…"
Гигантские трибуны для публики были полны: казалось издали, что миллионы грачей опустились сюда отдыхать.
Около беседки для членов, владельцев конюшен, собралось все богатое, что проживало в столице. Разноцветные платья, пышные шляпы, кружевные зонты – вся эта пестрота веселой толпы кольцом охватила беседку, против которой торчал серенький столбик. Отсюда должна была начинаться скачка, здесь же был и конец.
В самой беседке, у аппарата, измеряющего скорость, сидит председатель в кресле и члены. Граф Запольский курит сигару и о чем-то толкует со стариком Васильковским. Серые глаза старика что-то смеются сегодня. Тут и князь Островзоров, граф Дуббельт, и известный богач и заводчик Флеровский-Каминский, и лысый толстяк Ивановский. Задумчиво прислонился к колонке знаменитый спортсмен Грибский. Он взволнован и бледен: его лошадь Жаннет конкурирует с Лэди… В уголке сзади сидит скучный Мэзон: его лошадь Рахиль вчера заболела, и ее сняли с афиши.
– Так вы за Лэди? – говорит Васильковский соседу.
– Да.
– А Жаннет?
– Ее я считаю второй… Гром, пожалуй, возьмет третье место.
– А Мэри?
– Мэри… мм… я и забыл вашу фаворитку… Пожалуй, третьей придет она.
– Она придет четвертой… Я за Грома, – сказал граф Запольский. – Ваш Петров плоховат… Сядь на нее мой Гальтон, она могла бы быть, пожалуй, второй или третьей.
– Ну, вас можно поздравить заранее, – заметил граф Дуббельт. – Для моего Джека вы не оставляете даже третьего места.
– Почему же? Ваш чудный Джек может побить Грома…
– Вас просят, – доложил лакей Васильковскому.
Наездник Петров почтительно докладывал ему что-то.
– Так… так… ну что же… пусть едет… очень хорошо… Какое дело, господа, – обратился Васильковский к членам. – Мой Петров передал мне, что не может скакать на Мэри…
– Отказывается? Значит, она не пойдет?..
– Почему же? Нет, она не отказывается… На ней поедет… – он остановился, – сам старый Числов!.. Просит позволить ему скакать…
– Федор Числов?.. Он?.. Он?! – раздались голоса.
– Да, господа… этот старик… Он ведь готовил Мэри… Ведь эта лошадь его, как вы знаете… Надо доставить старику удовольствие вспомнить прежнее время.
– И с треском провалиться?.. – весело засмеялся Запольский. – Упорный старикашка!
Он смеялся непринужденно, покусывая сигару.
– Пусть его возьмет третье место, – сказал Грибский. – Да, когда-то был знаменитым жокеем… его недаром боялись…
– Хорошо-с, – сказал председатель. – Прикажите переставить фамилии.