ХХIV
Петрик вернулся около четырех часов, когда уже темнело и по улицам загорались фонари. Он пришел какой-то размягченный. И это показалось Валентине Петровне плохою приметою. В Петрике никогда не было особых "нежностей". Теперь он посадил Валентину Петровну подле себя на диван, крепко прижал к себе и стал целовать, называя ее нежными именами. Он и Настеньку вспомнил. Он благодарил Валентину Петровну за все то, что она дала ему.
- Ну, все это было и прошло… Что говорить о том, чего все равно никогда и никак не вернешь… Не в нашей власти… Я придумал… Меня - ты безпокоишь.
Что ты будешь делать?
Она догадалась. Он надумал уходить, но она не посмела ему сказать, что знает его мысли.
- Я знаю. У нас это давно решено с Таней. Мы уедем к ней, в ее губернию. В деревню, там у нее есть какой-то дядя, она говорит, очень хороший, святой жизни человек. Там и переждем.
Они оба думали лишь о том, что надо как-то переждать. Оба глубоко верили, что все это временно и даже очень недолговременно.
Осторожно к ним заглянула Таня. Она делала какие-то знаки. Вызывала Валентину Петровну к себе.
- Постой, касатка. Тане что-то от меня нужно. Верно Марья что-нибудь по хозяйству.
Она вышла к Тане. Та увлекла ее к себе в комнату.
- Барыня, непременно, чтобы Петр Сергеевич сегодня не позже ночи, куда ни хотите, а уходил. Председатель домового комитета заходил, говорил, невозможно, что они так долго остаются, на регистрацию не идут. И вам, и всем отвечать придется. Им бежать надо. Мы с вами как нибудь отвертимся.
Сближались границы и без того тесного круга. Уже и горошины не было, где бы могли они спокойно жить. Чума подошла к ним вплотную.
Валентина Петровна вернулась в гостиную.
- Что там такое?
- Ничего особенного. Марья спрашивала, можно ли подавать обед.
- Почему так рано сегодня? Впрочем, это даже хорошо, что сегодня рано. Я решил воспользоваться сегодняшним туманом и уйти.
Валентина Петровна вздохнула с облегчением. Но она и вида не подала, что это ее обрадовало.
- Куда же ты, касатка?
- Я узнал… В Пскове есть офицеры… Они за Государя. Хочу пройти на разведку, что там? Нельзя же ничего не делать. Грех это большой.
Она вспыхнула. Два чувства боролись в ней: чувство радости, что он уйдет от опасности и чувство неизбежности разлуки. Как тяжела ей показалась разлука!.. Но она опять ничем не выдала своих чувств.
Она теснее прижалась к нему и поцеловала его в щеку.
- Ты знаешь, - сказала она, - без тебя здесь Кудумцев был.
- А? Он с "ними"?
- Не совсем. Он был у них и разочаровался в них.
- Давно пора. Значит он не вполне негодяй.
- Он сказал, что ты поймешь. Он хотел идти с народом…
- Он видал, где этот народ?
- И увидал, что вместо народа "хи-хи-хи" какое-то. Он сказал: ты это поймешь.
- Да, пожалуй. Он прав. Тут народом-то и не пахнет. Ну, и дальше?…
- Дальше… Он сказал, что теперь лучше всего быть… - она смягчила крепкое слово горячим поцелуем в губы, - быть сволочью…
- Скатертью дорога.
- И он… Он все-таки хороший… Ты сегодня пойдешь… Мало ли что на дороге может выйти… Он вот дал мне для тебя…
Валентина Петровна осторожно подала Петрику удостоверение, данное ей Кудумцевым.
Петрик брезгливо развернул его.
- Это что такое?
- Мало ли что… На заставе… - ее голос дрожал.
- Ты думаешь?… Я с этим пойду?… я, ротмистр Ранцев?
Концами пальцев, - Валентина Петровна была уверена, что будь тут у него поблизости перчатки, - он и перчатки надел бы, - Петрик осторожно взял бумагу за края и стал рвать ее на мелкие клочки.
- Что же, - строго сказал он, - и ты хочешь, чтобы я тоже в сволочи поступил?…
Нет, ротмистр Ранцев имеет свои законные документы… Отпускной по болезни билет, подписанный полковником Ржондпутовским…
У нее было на языке, что этот документ не многого стоит. Не лечился же он? Но она промолчала. Она знала, на что мог быть способен Петрик.
- Ротмистр Ранцев пойдет искать правду со своим послужным списком, где точно прописано, кто он и как, и где он служил. Вот формы он до времени не наденет, чтобы не дать оскорбить ее невеждам.
Петрик встал. И точно на Дон Кихота он показался ей похожим. Худой, тонкий, стройный, высокий, с глазами, горящими негодованием. Но он сейчас же справился с собою. Он понял чувства Валентины Петровны. Он будто задал сам себе вопрос, не поступил ли бы и он так же, если бы дело касалось не его, а ее? И гордо ответил себе, "нет так бы не поступил". И вдвойне ему стало жаль ее. Он привлек ее к себе на грудь и стал покрывать ее лицо нежными, полными несказанной, невыразимой словами любви поцелуями…
ХХV
- Уходи!.. Пора!.. - а сама привлекала его к себе, покрывала его лицо новыми и новыми поцелуями и точно не могла оторваться от него… Нет… постой… я провожу тебя… Хоть до угла… Никого на улицах и такой туман. Этот туман ее смущал более всего. Он слишком уж напоминал ей "тот" туман, того страшного дня, когда она потеряла своего любовника, но теперь она провожала не любовника, но мужа.
Она быстро одевалась. Не попадала руками в рукава шубки, не могла застегнуть крючки ботиков. Они не звали Таню. Хотелось дольше и дольше быть вдвоем. Теперь оба уже понимали: последний раз.
Была ночь. Тревожная, насупленная, какими были все Петербургские ночи. Было не очень поздно. Публика не разошлась еще из театров. Странно показалось тогда Валентине Петровне, что и театры были. И было в эту ночь странно тихо. Нигде не стреляли. К выстрелам теперь как-то привыкли и боялись не того, когда стреляли, а той зловещей тишины, какая бывала тогда, когда не стреляли.
Они спустились на улицу. Какой густой туман! Никого не было видно. Она проводила его до угла. Из молочного моря странным и страшным замком возвышались обгорелые стены Спасской части. Тут в первые дни революции неистовствовала толпа и жгла полицейские участки. Екатерининский канал был затянут сплошною пеленою тумана и, казалось, что там был уже и край света. Да ей и хотелось бы проводить его на самый, самый край света, где его никакие "товарищи" не могли бы отыскать.
- Прощай…
Холодные губы коснулись губ в официальном поцелуе.
Он повернул направо по каналу, она осталась на углу. Он шел прямой, смелый и гордый. Рыцарь, не думавший ни о какой мечте, но не изменивший своему долгу.
Она стояла на углу. Обеими руками она держалась за грудь. Ей казалось, что сердце ее выпрыгнет наружу, что надо его поддерживать. Если бы кто ей сказал, что это разлука навсегда, она побежала бы искать на реку проруби. Но все была, все таилась в глубине сердца надежда, что будет день, когда они встретятся и расскажут, что было.
Неровными шагами она пошла домой, к своему неизбежному. Она была и осталась "солдатская" жена - и ее ожидала расправа новой власти. Она не боялась ее. Она к ней была готова. Теперь, когда она исполнила свой долг, она уже ничего не боялась. Точно сейчас к ней пришло прощение всей прошлой жизни, отпущение всех ее прошлых грехов. Она знала, что сегодня к ней придут, и она готовилась к встрече. Еще не знала, что будет говорить и что будет делать, но знала одно: будет говорить и будет действовать хорошо, достойно его, так, что и он, если бы тут был, одобрил бы ее и остался бы ею доволен. Он точно все был с нею.
- Вы разденетесь, барыня? - спросила ее Таня.
- Нет, я лягу одетой… Ведь "они" придут.
- Может быть, еще и не придут. Председатель мог и ошибиться.
- Все равно я лягу так. Я не в силах раздеваться. И вы, Таня, будьте наготове.
- За меня не безпокойтесь, барыня, я для вас и для Петра Сергеевича все сделаю, как надо.
Валентина Петровна думала, что ей не удастся заснуть, но сверх ожидания заснула скоро. Платье мялось в постели. Не все ли равно! Она не наденет его никогда больше… Для кого?…
Сквозь сон она услышала звонки на парадной и неистовые стуки в двери. Так еще к ним никогда не стучали. Она поняла: "они" пришли. "Чума" подошла к ней вплотную.
Она села на постели, руками протерла заспанные глаза, подошла к умывальнику и мокрым полотенцем освежила лицо. Машинально, привычным движением оправила смятые складки на платье. У двери все стучали. Трещала дверь. Ничего… подождут. Таня побежала открывать. Заглянула в комнату Валентины Петровны.
- Барыня, вставайте… Пришли… Да вы уже и встамши…
Точно и не удивилась этому.
Валентина Петровна подошла к зеркалу. В поздней ночи, казалось, тускло светили электрические лампочки. Валентина Петровна увидала свои ставшие громадными глаза.
Они были прекрасны и спокойны. Все ее страхи прошли. Да ничего страшного и не было. Ну, пришли - и уйдут… Главное, Петрик теперь далеко. Поди - уже за Гатчиной.
На ней было то самое платье, которое так любил Петрик. Она надела его, когда ожидала его. Она носила его и в Маньчжурии. Белое шерстяное, с широкой юбкой со складками, с широким поясом, в блузке с напуском на пояс и в кружевной горжетке.
Блузка высоко была зашпилена золотою брошью, тоже памятью о Маньчжурии: драконом с бриллиантовым глазом. На шее было жемчужное ожерелье. На запястье браслеты.
Все это показалось ей сейчас таким ничтожным и ненужным. Ноги ее слегка дрожали, но сама она была спокойна. Она открыла дверь и по маленькому коридору пошла в гостиную.
Там уже грозно и грубо в комнате стучали приклады. Громкие раздавались голоса.
Кто-то с треском откинул крышку рояля. Заиграли по клавишам. В столовой чей-то грубый бас спросил Таню: - Ну, где же твоя барыня?.. - последовало такое грубое ругательство, каких никогда, должно быть, эта комната не слыхала, - подавай нам ее на серебряном блюде!..
Громко и грубо захохотали.
- А вы вот что, коли пришли по какому делу, то и делайте, - строго сказала Таня, - а то не хорошо так ругаться. Вы не в кабаке.
В толпе примолкли. В это мгновение как раз и вошла в гостиную Валентина Петровна.
Те страшные китайские боги, что некогда пугали ее в Маньчжурии, показались ей детскими игрушками в сравнении с тем, что она сейчас увидала у себя в своей чистенькой и кокетливой гостиной. Бог ада Чен-Ши-Мяо, его ужасные ен-ваны, черти, распиливающие людей, все ужасы той кумирни, что ее когда-то так напугали, - все это были только страшные куклы. Здесь… В небольшой гостиной, всю ее сплошь наполняя, было человек двенадцать. Все они были с ружьями. На них были накручены пулеметные ленты и надеты патронташи. Одни были в солдатских шинелях, другие в черных штатских суконных пальто. Они были вооружены, но они не были солдатами. В свалявшихся грязных папахах на затылках, с какими то челками неопрятных волос на лбу, с лицами… откуда только могли они набрать столько уродов с узкими косыми глазами, с толстыми носами, с серыми, обвисшими от безсонницы щеками - они мало походили на людей. Смрадным дыханием, вонью неделями не сменяемого белья они сразу наполнили всю гостиную Валентины Петровны и сделали в ней непривычную духоту. Воздух стал спертым в нем тускло горели лампочки электрической люстры.
По всей квартире топотали эти люди. По коридору, на кухне в столовой, ванной - везде были слышны их грубые голоса, довольный хохот, стук сапог и громыханье прикладов, за штык волочимых ружей. Это все было так необычно грубо, так не похоже на жизнь, на все то, что привыкла видеть у себя на квартире Валентина Петровна, так, в конце концов, нежизненно, что Валентина Петровна подумала, что ее последним сном и окончилась ее жизнь, и то, что она видит теперь - это уже тот мир, где бог Чен-Ши-Мяо, где его ен-ваны, где черти… Впрочем, те наивные хвостатые черти, кого она видела тогда в кумирне, показались ей теперь просто милыми, в сравнении с этими людьми, в ком не было ничего людского и кто были образцом наглой грубости.
Один штыком ковырял в струнах раскрытого рояля, в то время как другой с ожесточением колотил по клавишам тяжелыми, темными, словно из чугуна отлитыми пальцами. Трое развалились на диване и дымили вонючими папиросами. Со стен снимали фотографии и картины. С пола содрали ковер. В него заворачивали бронзовые часы.
Появление Валентины Петровны обратило на себя общее внимание.
- Пожаловали, наконец… Товаришшы, скажить комиссару, товарищ буржуйка изволили проснуться.
Из кабинета Петрика вышел молодой человек небольшого роста. На нем была напялена черная кожаная фуражка - их тогда называли "комиссарками". Он был в расстегнутой кожаной куртке. Лицо с синими бритыми щеками было сухощаво. Длинный, тонкий, изогнутый нос клювом спускался над двумя клочками черных волос под самыми ноздрями. Человек этот, державший в руке большой и тяжелый револьвер, растолкал людей и подошел к Валентине Петровне. Теперь Валентина Петровна увидела и его тонкие кривые ноги в башмаках с обмотками. Она рассмотрела и его наглое жидовское лицо. Она поняла: пощады не будет.
Шум в гостиной продолжался. Стонали ковыряемые штыком струны ее прекрасного Эрара. Точно жаловались они хозяйке на насилие.
- Товарищи, - визгливо крикнул комиссар. - Попрошу минуту молчания…
Соблюдовайте революционную дисциплину.
И в наступившей тишине странно и необычно прозвучали слова, сказанный полным негодования грудным голосом.
- По какому праву вы осмелились ворваться ко мне, беззащитной женщине?… Вы…
Вооруженные… Что вам от меня, слабой и безоружной, нужно?
Валентина Петровна подняла голову. Между солдатских грубых лиц в дверях прихожей она увидала бледное лицо Тани. Сразу после ее слов стало на мгновение томительно тихо. Из коридора было слышно, как, плача, причитала там Марья: - "о, моя бариня. О, моя милая бариня… Что такое они деляют…" Еще и еще раз Валентина Петровна окинула громадными прекрасными глазами всю свою гостиную, все свои, когда-то так любимые, вещи. Какими ничтожными и ненужными они показались ей сейчас! Точно в эти минуты она со страшною быстротою росла. И, как не нужны бывают взрослой ее детские куклы, так не нужны были ей теперь все вещи - и самый ее рояль показался совсем лишним. Она поняла: она шла туда, все это не нужно. Ей казалось, что тело ее спадает с нее и обнажается ее душа. И эта душа ни в чем этом телесном не нуждалась.
- Имеется ордерок, гражданка, на обыск и требование арестовать вашего мужа, бывшего ротмистра Ранцева, как злостного саботажника.
Это сказал, выходя из-за комиссара, солдат, более чисто одетый, с интеллигентным лицом.
- Притом, - добавил он, пальцем показывая на сверкавшую бриллиантом брошь и золотые обручи браслетов, - сокрытие ценностей, составляющих народное достояние, само в себе уже носит характер преступления перед народом.
- Ах!.. Это?.. - с глубоким презрением сказала Валентина Петровна. Медленным, размеренным движением она отстегнула брошь, сняла с шеи ожерелье и с рук браслеты и бросила все это к ногам комиссара.
Толпа, как стая собак, кинулась подбирать с пола драгоценности.
- Гражданка, - строго сказал комиссар, - я попрошу без всякой истерики.
Прямой, не ломающийся взгляд прекрасных голубо-зеленых глаз остановил его. Он замялся и резко спросил:- Где ваш муж - Петр Ранцев?
- Он… был на фронте… Там его и ищите…
- Неправда. Мы знаем. Он еще днем сегодня был здесь.
- Если вы знаете лучше меня, зачем вы меня спрашиваете?
- Обыскали квартирку, товарищи?
- Нигде никого не нашли, товарищ комиссар.
- Я вас, гражданка, еще раз, и последний, спрашиваю, где ваш муж.
Их взгляды снова скрестились. И первым опустил глаза комиссар. Он несмело сказал, не поднимая от пола глаз: - Где ваш муж? Если вы нам не укажете места его нахождения, мы будем принуждены арестовать вас… И тогда берегитесь… Мы сумеем заставить вас быть более откровенной.
- Я вам сказала уже… Мой муж на фронте.
- На каком?
- Ах… На каком?… - чуть дрогнули губы Валентины Петровны. Слезы проступили на ее глазах и от них еще прекраснее, искристее стали ее огромные глаза морской волны. - На каком?… Почем я знаю?… На Калединском?… На Корниловском?…
На Келлеровском?… Вам это лучше знать… На каком?… На том, конечно, где бьются за Россию и за ее Государя!
Ее лицо скривилось в страшную усмешку.
- Ха… ха… ха… Русские… Солдаты русские… и рабочие… рабочие… грабят квартиру жены русского офицера, пошедшего защищать Царя и Родину… ха… ха… ха!..
- Гражданка… не забывайтесь. Ваши слова уже есть чистейшая контрреволюция…
- Ха… ха… ха… - все смеялась она, - жид…с ними жид… Посмотрите на себя в зеркало, солдатики… Черти… Прямо, черти…
- Взять ее! - грозно крикнул комиссар. Плотная стена вонючих шинелей окружила и затолкала Валентину Петровну.
ХХVI
В прихожей Таня накинула на Валентину Петровну тяжелую лисью ротонду и надела на нее шляпу. Еще потребовала Таня, чтобы ей позволили обуть в ботики ножки ее госпожи.
- Как же так… по снегу, чай, поведете. Как же без калошек-то барыня пойдет.
Совсем близко от себя видела Валентина Петровна большое лицо Марьи. Марья обнимала и целовала ее в "плечико". Все это было как во сне. Кругом суетились и толкались жесткие, грубые люди. Было больно, оскорбительно и противно их смрадное прикосновенье. Потом она увидала, как распахнулись двери прихожей и она очутилась на так знакомой их лестнице, тоже показавшейся ей совсем необыкновенной. Потянуло холодом и снежной сыростью улицы.
Да, так могло быть только на "том" свете. На этом все это было слишком странно и, пожалуй, смешно. Во всяком случае, необычайно и не совсем прилично. Она шла ночью одна, без знакомых, окруженная какими-то чужими грубыми людьми. Шла прямо по улице. Ее грубо толкали. Она спотыкалась на снежных сугробах. Она шла, как будто по Петербургу, по тому самому Петербургу, где она всего несколько часов тому назад проводила в неизвестность своего любимого мужа, все, что у нее осталось на свете дорогого, и она не узнавала Петербурга. Он был точно пустой. И туман еще не совсем рассеялся. Никто им не шел навстречу. Да ведь и в самом деле - ночь, и какой поздний, должно быть, час! Да этого не может быть так! Это все… во сне… Вдруг попались такие же вооруженные люди. Они перекинулись несколькими словами с теми, кто вели Валентину Петровну, и она ничего не могла разобрать, что они говорили, точно они говорили не по-русски, а на каком-то ей совсем незнакомом языке.
И все-таки она узнавала улицы. С ее Офицерской свернули на Вознесенский, пересекли Мариинскую площадь и шли по Морской, направляясь на Гороховую. Там, в доме Градоначальства, помещалась особая комиссия по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией, называемая "чрезвычайкой". Про нее рассказывали ужасы. Валентину Петровну вели туда. Она не боялась.
Она ждала мучений. Она им радовалась. Разве не заслужила она всею своею жизнью мучений? И пусть будут. Ими она очистит себя и спасет Петрика. Она "солдатская" жена и она сумеет умереть "за веру, Царя и отечество". Она знала: теперь больше не дрогнет. Теперь совсем не боится смерти.
Да… Там… За муками и страданиями - разве ожидает ее смерть? Там "жизнь будущаго века", то именно, что она совсем безсознательно исповедовала всю свою жизнь, как только себя помнит.