Странное волнение охватило Валентину Петровну. Она села в кресло и стала слушать.
Ей казалось, что она знает гораздо больше, чем этот торжествующий своим удачным расследованием судейский чиновник.
ХХV
- Это, господа, необычайно интересное преступление. Это смесь самого низкопробного садизма с религиозным фанатизмом. Оказывается, - с полгода тому назад Шадрин встретил в лесу зимою… Заметьте, господа, ужасно там глухое место - двух женщин и с ними мужчину лет около пятидесяти. Это явление - это мое, господа, предположение, мой синтез, догадка моя - так его поразило, что он стал перед ними на колени и начал креститься.
- Но, позвольте, кто же это все видел? - спросил инженер с петлицами статского советника.
- Я допрашивал офицера Кудумцева и потом одного китайца, соседа Шадрина, владельца ханшинного завода. Оказывается Шадрин одну из встречных дам признал за богородицу…
- Китайская богородица, - пожимая плечами, сказала оса на задних лапках.
- Да… Представьте… Там - так говорили китайцы - даже чудеса бывали… А в общем все сводилось к хлыстовщине, к радениям… Туда, оказывается, много народа шаталось. И деньгами и натурой жертвовали. И вот… я полагаю… что там… как бы сказать при дамах…
- Да говорите, что уже тут… не институтки сидят, - полыхнула большим животом генеральша Заборова.
- По-видимому так… Обладай - а я тебя потом задушу.
- Сама и душила? - спросила, сжимаясь комочком от ужаса и отвращения, оса на задних лапках.
- Возможно и сама… А вернее - тот, ее помощник, что всякие фокусы-покусы показывал и за чудеса выдавал.
- Что же? Нашли ее по крайней мере? - сказала генеральша. - Интересно было бы такую посмотреть. Чем взяла! Мне про Шадрина мой генерал рассказывал - кремень человек и душегуб… Это все, барон, Тургеневского "Степного короля Лира" напоминает… Вы помните?
- Как же!.. Евлампиевщина… Поскромнее только, по местному масштабу…
Китайские полицейские там же в лесу нашли очень уединенную фанзу. И в ней труп - очень разложившийся, но узнать было можно - женщины, и белой. И вот у нас предположение - не она ли?
Валентина Петровна задыхалась от волнения. Какой это все был ужас! Трупы ее преследовали и здесь. И где-то близко, казалось, был тот, кого она ненавидела. С трудом скрывая свое волнение, чужим, не своим голосом, задыхаясь, она спросила:
- А его… душителя… не нашли?
В ушах у нее так звенело, что она почти не слыхала ответа.
- Нет!.. Где-же… так скоро… в этих-то дебрях!..
В это самое время ее муж слушал с не меньшим, пожалуй, волнением другой разговор, шедший в том углу большой гостиной, где генерал Заборов собрал около себя большое общество. Петрик пошел туда, чтобы поздороваться со своим начальником, да так там и остался, точно приковала его какая-то сила. Там говорили о войне…
Близкой, возможной… неизбежной.
Генерал Заборов стоял спиною к окну. Он был в свободном коричневатом кителе с низким воротником, с Владимиром на шее. Полный, коротконогий, он заложил руки в карманы тугих рейтуз и бубнил, оттопыривая толстые, сочные губы. Крашеные, черные усы с большими подусниками ходили над губами.
- Это-же, господа, задача России. Вековая задача и цель… Защита славянства.
Австрию мы всегда били - и учить ее следует… Это мое такое мнение. Другим - как нравится.
- Но, позвольте, мое сокровенное мнение сказать, - сказал Барышев, выступая вперед и поглаживая рукою русую в сединах бороду. - Ведь это война-с. И война, не более, не менее, как с Германией-с. А миролюбие нашего обожаемого Государя?
Гаагская конференция и различные международные, так сказать, трибуналы? Ну, там мальчишка Принцип убил эрцгерцога и эрцгерцогиню… Ужасное преступление - так его судить можно, его выдрать можно всенародно-с и публично… Повесить…
- Да, наверно, уже и повесили, - сказал Замятин.
- Но зачем же война-то! - продолжал Барышев. - Ведь это какое разорение всей России! Невозможное это дело. Да готовы ли мы к войне? Как бы не вышло так, как с японцами, что, не спросясь брода, сунулись в воду, ну и вышло… как в лужу!
- Ну это-то… - начал снова Заборов. - Теперь-то у нас и пулеметы, и все…
Японская война урок был хороший.
- Да, если бы победили, - сказал батюшка, стоявший в самом углу, под картиной "под Левитана". Он сказал это, и вдруг точно смутился, опустил смуглое, в лиловое отдающее лицо, обрамленное курчавой черной бородкой и замолчал.
- То есть, что вы хотели этим сказать? - спросил его генерал Заборов, поощрительно поглядывая на него.
- Это по писанию.
- Даже любопытно, - сказал старый, совершенно лысый инженер в очках. - Может быть, вы нам поясните?
- Как вам угодно. Есть книга великой премудрости и откровения Божия.
Неразгаданная книга. Там об этом явственно сказано, "Откровение св. Иоанна".
- Апокалипсис, - с некоторым разочарованием сказал Заборов.
- На этой книге с ума сходили, - сказал Барышев. - Вон и у Шадрина - покойника, нашли, что в библии апокалипсис весь был так захватан и зачитан, что живого места не было. Читать даже трудно было. Искал, значит, человек.
- И доискался, - сказал Заборов.
- Слабому уму не открыто, а если читать с умом, не ища гаданий и предсказаний, чего и не дано человеку знать, - то есть, это я говорю про будущее - а ища во всем мудрого совета и ответа на большие житейские вопросы, то и найдете.
- Очень это любопытно, - повторил инженер и, сделав шаг к батюшке, добавил. - Не поясните ли вы это нам. Что же сказано о войне, например?
- Извольте, - охотно отвечал батюшка. Он поднял голову. Темносерые глаза стали сосредоточены, точно в воздухе где-то искал он те слова, что были написаны в его памяти. - Извольте: - "Дух говорит церквам: - побеждающему дам вкушать от древа жизни, которое посреди рая Божия. Побеждающий не потерпит вреда от второй смерти… Побеждающему дам вкушать сокровенную манну и дам ему белый камень и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает…
Кто побеждает и соблюдает дела Мои до конца, тому дам власть над язычниками…
Побеждающий облечется в белые одежды… Побеждающего сделаю столпом в храме Бога Моего… Побеждающему дам сесть со Мною на престоле Моем, как Я победил и сел со Отцем Моим на Престоле Его", - по мере того, как говорил, вспоминая текст священник, голос его креп и становился сильнее и громче. Закончив, он опустил руки вдоль рясы - он держал ими крест на груди - и тихо, как бы про себя добавил: - но мы не победили.
Несколько мгновений стояло молчание. Казалось, все были поражены. Точно они и впрямь первый раз это услыхали. И были слова подлинно, как откровение.
Особенно сильное впечатление они произвели на Петрика. Они врезались в его памяти, как в детстве врезывались ему в память различные кавалерийские и пехотные "стишки", которыми он любил щеголять перед Валентиной Петровной. Этот текст был для него открытие. Он напряженно ждал, что кто-нибудь возразит, или опровергнет.
Наконец, несмело заговорил Заборов.
- Но… позвольте… Какая же, однако, была и в японскую войну проявлена нашими войсками доблесть… Это мое такое мнение… Другим, как нравится. Возьмите хотя нашу Заамурскую Пограничную Стражу на Ляоянских фортах… Умерли, а не сдали…
А Порт-Артур!.. Безпримерная оборона! Генерал Кондратенко… Да вот тоже про Цусиму - мало ли чего говорили… А я знаю - японцы изумлялись подвигам наших офицеров и экипажей. Расстрел, пожар. На корабле живого места нет. Тонет… А Андреевский флаг как прибитый на корме и музыканты гимн играют. Командир на мостике… И так в пучину… Это-ж… Подвиги! Мое такое мнение… Другим, как нравится.
- Подвиги, ваше превосходительство, но не победа. Дух говорит церквам о победе, - тихо, но очень настойчиво сказал священник. - Нужна победа. И только победа… во всяком деле победа… Иначе…
- Но, батюшка, - смягчая настроение заговорил Барышев. - Победа… это, конечно, вещь самонужнейшая… Но Господь милосерд и по милосердию своему как-нибудь помилует нас грешных и без победы.
- Господь милосерд, но говорит Господь: - Иакова я возлюбил, а Исава возненавидел. Что же скажем? Неужели неправда у Бога? Никак. Ибо Он говорит Моисею: "кого миловать, помилую; кого жалеть, пожалею". Итак помилование зависит "не от желающего и не от подвизающегося, но от Бога милующего". Сопоставьте это со словами откровения святого Иоанна - и вы увидите, что Господь требует от нас не только подвига веры и самоотречения, но и победы над диаволом, т. е. злом и смертью… Без противления злу и победы над ним - погибнем.
- А потому, - безпечно сказал, подходя к слушавшим священника, Замятин, - и войны никакой нам не надо. Все равно - немца нам не победить… Куда нам, гусям лапчатым!.. Пожалуйте, господа, кушать… Ваше превосходительство!.. Батюшка!..
Доримедонт Иванович!.. Дамы уже тронулись…И я… прощения прошу… Несмотря на то, что жара и вечер - блинами вас угостить хочу. Уж очень хорошую сегодня подлец Чурин икру из Иркутска получил. Жалко было ее не использовать. Пожалуйте…
Самуил Соломонович - вы рядом с женою… Напротив генерала…
Дамы проходили в высокие двери столовой. Петрик видел золотистый затылок своей жены и узел черных кос Матильды Германовны. Они шли рядом. Канторович спешил к ним.
"В жидовской компании", - подумал Петрик, - "привыкай ко всему… Новая власть…
Новая сила… Капитал и знание… А ты кто? Наездник… И только!.."
ХХVI
За обедом Петрик сидел между Барышевым и доктором Березовым. Они сосредоточенно и молчаливо налегли на блины, икру и семгу и на розовый борщок в чашках с гренками с сыром. Старый Ржонд и генерал Заборов, остерегавшиеся много есть, - овладели беседой.
- Вы, ваше превосходительство, ланцепупов застали? Помните - под Владивостоком, - обратился Старый Ржонд к Заборову.
- Да вы чего это, в самом деле, меня перед прекрасными барынями конфузите. Что я? Такой уже старый, что ли?… Ведь это почти к временам Муравьева относится.
- Ну, нет, много позже.
Матильда Германовна, сидевшая в голове стола, жеманно улыбаясь, протянула:
- Ах… расскажите нам, генерал… Так это интересно.
- Да что, Матильда Германовна, другим как нравится, но мое такое мнение - теперь куда лучше стало. Теперь вот мы все вместе. И инженеры, и офицеры, и купцы - все одно. А тогда - известно, дворянские предрассудки сильны были - ну и была каста. Гарнизон маленький.
- Ах, как же… - перебила Заборова Матильда Германовна. - Я недавно читала "В маленьком гарнизоне", немецкий переводный роман Бильзе. Говорят, так ужасно там все это написано, что Император Вильгельм даже запретил его.
- Ну, какие там маленькие гарнизоны! Четыре часа езды до Берлина!.. Вот постояли бы в Хунчуне, или Камень-Рыболове - так, верно, не хуже наших до тоски смертной дошли бы… И, притом, и у нас, как у них, тоже была офицерская каста.
Варились в своем соку.
- Вот там-то и дошли до ланцепупов, - вставил Старый Ржонд.
- Ланцепупы… Ах, чтоб их! - подхватил Заборов. - Да… было… Лето понимаете. Теплынь… И тоска до одури. Такая тоска, что ее и водка не берет.
Вот кто-то и придумал, что надо дойти до первородного человека и в таком состоянии все грехи стряхнуть. Ну, и целыми партиями уходили в леса… А вы тамошние леса и представить себе не можете. Дичь… Красота. Дубы - шесть охватов, чинары, плющ, лианы… Кусты там разные… Смородина дикая… барбарис… кизил… Ручьи… бурелом. И там-то, в лесах, раздевались донага… Да так и жили неделями, предаваясь созерцанию… Ну там гармоники… балалайки… песня… и водка, конечно… Значит, душа покоя требовала. Денщики господам обед носили.
Вот это и был клуб ланцепупов… Другим, как нравится, а мое такое мнение: неблагозвучное, не для дам название… Да и не дамское это было дело…
- А в Туркестане в "мяу" играли, - сказал Старый Ржонд.
- Ну, это… посерьезнее будет. Знаете ночью… темнота эдакая, хоть глаз выколи, ничего не видать. И звезд нет. Ну и кусты, или камыш. Плавни, если по иностранному… По-иностранному нам как-то понятнее. Джунгли… Ну, и туда компания… Тоже пьяная… С револьверами… И один - кошку играет. Схоронится и мяукнет… А все на его голос - бац… бац… из револьверов… "Лефоше" тогда были револьверы. Тяжелые со свинцовой пулей… А тот, что мяукнул - и переместится. Ну, знаете, попасть мудрено. Однако попадали… Бывало и на смерть забьют. Полировка крови.
- Чего не придумают люди, - сказала "оса на задних лапках".
- Да… все таки… бравая, знаете, игра… Нервы закаливала… Ну, потом - это прошло. Много к Скобелеву тогда офицеров с Кавказа приехало, и стали вводить кавказские обычаи в Туркестане - ну и стало полегче. От кавказцев песни переняли, лезгинку стали плясать. Другим, как нравится… "Мравал джамиер" пели и шутили: - обида, мол, хозяину. Его питье, брашно едят до отвала, а сами еще поют: - "мало жрали мы, мало жрали мы"… Мое такое мнение - неловко будто…
И генерал, довольный своей шуткой и тем, что приковал к себе внимание всего стола, затрясся в сытом смехе, потрясая большим животом.
"Зачем?… Ну зачем он это?… Ну к чему это он, так распоясался перед всеми "этими"? - мучительно краснея, думал Петрик. - "Ну да… были и ланцепупы, и в "мяу" играли и, может быть, еще и худшие безобразия бывали. Спивались… С ума сходили от тоски и от водки… Ежегодно кто-нибудь там стрелялся. Вон в Адеми, недалеко от Барабаша, рассказывали мне, на берегу Великого Океана семь больших крестов в линию стоят - все над могилами самоубийц-офицеров. Значит - было с чего стреляться. Да, они-то… эти-то сытые инженеры, жид-подрядчик, жидовка Матильда Германовна - они понимают, что ли, отчего это было? Могут они представить себе тамошнюю, тогдашнюю-то жизнь? За девять тысяч верст от железной дороги! Если по морю - парусными судами!.. И кругом корейцы и китайцы… И все такое чужое!..
И ничего своего. Письма редки… Газеты на четвертый месяц приходили… Ну, и доходили до безумия. А они со своею игрою - с "макашкой", "банчком", с "железкой" разве лучше? Петрик с нараставшею в нем ненавистью оглядывал гостей. Все слушали генерала. И то сказать - рассказывал он хорошо, смачно, со вкусом. Весело блистали его маленькие узенькие глаза, топорщились широкие крашеные подусники и весь он сиял. Самуил Соломонович Канторович, "благодетель" - звали его на линии, брезгливо топорщил нижнюю губу и отдувал ее.
- У нас говорили, - сказал он, - пьян, как дым, потому что, вы знаете, его всего изгибает от водки. Хэ-хэ-хэ. Выворачивает кольцом.
- А то я слыхал - вставил Замятин - пьян, как лошадь… А разве лошадь-то пьет, - его русское лицо - купчика-голубчика, круглые, блестящие глаза - насмешливо играли.
Петрику хотелось шлепнуть их, по больному месту ударить, унизить, чтобы не смели они смеяться над офицерами. И больно сжималось сердце… Да, если бы мог он сказать, крикнуть на весь стол: "неправда! - этого не было!.." Но молчал. Ибо - пили… И в их Мариенбургском полку пили, только пили умеючи, воспитываемые целыми поколениями "питухов"… И у него - милый его Факс - чудо-офицер - не пьет совсем, потому что знает, что если начнет пить - запьет так, что не остановится. И ланцепупом станет и в "мяу" играть захочет… И потому крепится.
В крови это у них. Со времен, может быть, Владимира Святого или Олега, со времен пьяных пиров после победы… И надо когда-то остановиться… А то, если станет душа утомленная - выпашью, порастет чертополохом безумного пьянства, бурьянами дикого своеволья - тогда крышка! Какая тогда победа!..
А тут война надвигается.
И злыми глазами посматривал Петрик на сочно смеющегося Замятина и думал про себя:
- "смейся, смейся… рябчик… штатская твоя душонка… а я тебе… в рожу, в рожу, в рожу бы надавал…"
ХХVII
Обед приходил к концу.
"И слава Богу", - думал Петрик. - "А то не справлюсь я с собою. Скажу что-нибудь нелепое, несправедливое, ведь это я не прав, а не они…" Пить кофе пошли в гостиную. Матильда Германовна, шикнув на гостей, чтобы обратить их внимание, подошла ласковой кошечкой к Валентине Петровне.
- Сыграйте нам что-нибудь, душечка, - сказала она.
Валентина Петровна покраснела до корней волос. Смущенно оглядела она гостей.
Дымили сигары и папиросы. Лицо генерала Заборова было медно-красное от выпитого вина. Канторович что-то шептал на ухо осе на задних лапках, что-нибудь, надо думать, неприличное. Она извивалась всем своим тонким телом, подставляла ухо, краснела, напряженно смотрела вдаль и говорила, захлебываясь от деланного смеха:
- "Ну… правда?… Неужели?… да нет!.. не может быть…" Рояль стоял нераскрытый. На нем лежали иллюстрации, какие-то альбомы, деревянная коробка с карточными мелками. "Настроен ли он?" - подумала Валентина Петровна.
Она хотела уже отказаться. Ей, почти артистке, играть при таком обществе?!.. Ее благоговейно слушал сам Стасский!! Говорили - у ней сила Рубинштейна и душа Листа. И ей играть так… зря… перед кем попало. Но хотелось играть в обществе.
Попробовать силу музыки, силу своего таланта.
- Что же вам сыграть?
Лист, Шуман, Чайковский, Шопен были у нее в памяти. Целые концерты…
- Вы, я слыхала, и без нот можете, - настаивала хозяйка.
Валентина Петровна подошла к роялю. Петрик снял с него журналы и коробки и поднял крышку. "Догадался, милый…" Валентина Петровна села на табурет. Тронула клавиши. Кажется, настроен. В ушах стояло - "сыграйте что-нибудь!.." Было смешно и досадно. Но вспомнила: она в Маньчжурии… не артистка, но солдатская жена… жена вон того постового офицера, что стал в углу - такой странный в сюртуке с эполетами. Она посмотрела кругом.
На диване подле простоватой докторши в розовой шелковой блузке сопел генерал Заборов. Толстая сигара торчала у него изо рта. Канторович, играя золотой цепочкой на жирном брюхе, нагнулся к осе на задних лапках, усевшейся в кресло.
Толпа инженеров стояла в дверях кабинета. Там лакей и горничная расставляли карточные столы. Валентина Петровна поняла - она была дивертисмент - и, пожалуй, ненужный, между обедом и картами.
Она хотела встать и уйти… Но взяла сейчас себя в руки. Ведь она не Тропарева, партнерша Обри, готовившаяся для большого концерта, мечтавшая сыграть с оркестром, а просто - ротмистерская жена… "Ротмистерша". Она заметила, как потемнело лицо Петрика. Он все понимал. И, жалея его, она заиграла, с силою и своим великолепным искусством, вариации на Аргентинское танго.
Ее слушали снисходительно. Кое-где даже прекратили разговаривать. Канторович устремил на нее круглые глаза. У Старого Ржонда рот открылся.
"Постойте, мои милые, я покорю вас", - думала Валентина Петровна, кончая игру.
Она ждала восхищения… Может быть рукоплесканий? Но одни молчали, другие продолжали начатый разговор. Сочно смеялся Барышев. И только Матильда Германовна подошла к ней и сказала с наигранным восхищением: - Отлично сыграли… Ну сыграйте еще немножечко… Столечко!.. Как вы можете так, без нот-то!