У него имелась теория артиллерийского характера и физической конституции артиллеристов: "Наш русский артиллерийский народ с большим черепом, с большим мозгом, ростом большой, в плечах широкий, костистый".
Сам он был болезненный, хрупкого сложения и небольшого роста, ноги у него были такими маленькими, что жена покупала ему "мальчиковые" ботинки в детском отделе Военторга - страшная тайна, известная, как думал Агеев, лишь ему одному, но в действительности разглашённая по штабу артиллерии его адъютантом, участником этих покупок.
Агеев считался хорошим и опытным артиллерийским командиром, его уважали и ценили за большие знания и живую, всегда молодую и смелую голову. Но некоторые, ценя достоинства Агеева, не любили его за плохой характер.
Он бывал резок, насмешлив, часто невоздержанно перечил и спорил.
Он больше всего не любил карьеристов и политиканов, и однажды на Военном Совете наговорил своему сослуживцу, которого подозревал в угодничестве, столько обидных слов, что произошёл конфликт, дошедший до Москвы.
Даренский ожидал решения своего вопроса как раз в то время, когда у Агеева происходили большие служебные волнения. Речь шла о решении исключительно ответственном - переводе тяжёлой артиллерии из Сталинграда на левый берег.
Агеев объездил песчаные, поросшие густым лозняком и молодым лесом прибрежные районы и нашёл, что бог создал Заволжье, чтобы удобней разместить в нём артиллерию больших калибров.
Затем он перебрался на моторной лодке в город, побывал на батареях, в штабах тяжелых артиллерийских дивизионов и полков, разместившихся на площадях и среди развалин, и, понаблюдав условия их работы, понял, что тяжёлая артиллерия на правом берегу работать не сможет.
Немцы вплотную подошли к городу. Снайперы и небольшие подразделения немецких автоматчиков проникали ночью в центральные районы города, пробирались среди развалин и стреляли по огневым позициям тяжёлой артиллерии и по артиллерийским штабам.
Достойных объектов для тяжёлых калибров в таких условиях отыскать было нельзя, и приходилось вести огонь по мелким, подвижным группам, по отдельным пулемётным и миномётным гнёздам.
Усилия артиллеристов дробились по мелочам, и главной их заботой было оборонять от внезапных наскоков драгоценные пушки.
Связь всё время нарушалась. Подвоз тяжёлых снарядов к огневым позициям по заваленным улицам был необычайно сложен, а часто и вовсе невыполним.
Агеев доложил обо всём этом командующему с раздражающей прямолинейностью, произнося множество своих любимых слов: "благоглупость", "перестраховочка", "я ответственности не боялся и бояться не буду" - и стал требовать срочного перевода тяжёлой артиллерии на левобережье Волги.
Он пришёл на доклад в самый для себя неудачный момент. Донесения с фронта поступали тревожные и тяжёлые, войск было мало, немцы подошли к сталинградским окраинам и, по последним данным, несколько часов назад начали штурм города. Гвардейская дивизия Родимцева, брошенная на помощь Сталинграду, была ещё на подходе.
Двигались массы противотанковой артиллерии, полки гвардейских миномётов, тяжёлая артиллерия Ставки Верховного Командования; для подвоза войск и боеприпасов был выделен гигантский парк резерва Ставки. Сталин поставил задачу перед командованием не делать ни одного шага назад.
Немцы, явно учуяв движение резервов к Сталинграду, поторопились начать последний штурм.
Тревога и напряжение нарастали: командиры некоторых частей то и дело обращались в штаб фронта с просьбами о переводе под всевозможными предлогами штабов на левый берег.
Вот в это то время и явился Агеев с разговорами о немедленном выводе тяжёлых пушек на левый берег.
Среди десятков просьб такого же рода эта была продиктована интересами дела. Среди десятков неправильных предложений предложение Агеева явилось объективно нужным и важным.
Десяткам людей генерал справедливо отказывал в их просьбах, но просьбу Агеева диктовала сама необходимость.
Однако свет устроен не так уж совершенно, ошибаются все люди, даже командующие. Командующий по инерции заподозрил Агеева в эвакуаторстве.
Никто из работников штаба не присутствовал на докладе Агеева. Известно было лишь, что доклад не был особенно продолжителен и что, вернувшись в свой блиндаж, Агеев швырнул папку на стол, издал странный носовой звук, дважды за ночь принимал валериановые капли и перекопал всю свою походную библиотеку в поисках душевного успокоения.
Потом уж адъютанты командующего рассказывали приятелям из оперативного отдела, что никому из эвакуаторов не влетело так сильно, как Агееву.
На языке адъютантов это называлось "дать дрозда". В том, что проделал Агеев на следующий день, сказал:ась его самопожертвованная и чистая любовь к общему делу и к артиллерии.
Он вновь поехал в город и на свой страх - а страх был не шуточный приказал переправить на самодельных плотах два тяжёлых дивизиона на левый берег. Всем управленцам и командованию полка он строго велел оставаться в городе. Связь управления с огневиками первое время поддерживалась через Волгу проволокой, которую Агеев до замены специальным кабелем посоветовал обмазать смолой.
После дня работы подтвердилась польза перевода тяжёлой артиллерии на левый берег - пушки работали неутомимо, опасность им не угрожала, вопрос о доставке тяжёлых снарядов решился сам собой.
Телефонная связь ни разу не нарушалась, огневики перестали думать о немецких автоматчиках, а занимались лишь стрельбой, управленцы, командование, развязав себе руки и перестав бояться за пушки, ушли к пехоте и сообщали на огневые о движении больших масс противника, достойных внимания бога войны.
Нервная, лихорадочная стрельба на авось сменилась сокрушительным прицельным огнём.
Стало ясно, что уход тяжёлой артиллерии за реку - не отступление, а жизненная необходимость. Это была первая заявка артиллерии на одну из ведущих ролей в обороне Сталинграда, первый образец бесценной братской помощи заволжской артиллерии сталинградской пехоте.
Агеев вновь отправился к командующему.
Он доложил о том, что все наличные миномёты, батальонные, полковые артиллерийские средства перебрасывает в город; одновременно он послал в город многих сотрудников штаба артиллерии, затем уж сказал: о двух тяжелых дивизионах на левом берегу и живописал их отличную работу, подчеркнув, что управление и командование остаются в городе - "на самом что ни на есть переднем крае".
Генерал, получивший донесения, что, наконец-то, долгожданная гвардейская дивизия Родимцева подходит к Красной Слободе, надел очки и стал читать вновь положенный перед ним Агеевым проект приказа о занятии тяжелой артиллерией огневых позиций на левом берегу Волги.
- А как эти дивизионы сюда попали? - спросил он тонким, почти девичьим голосом и ткнул пальцем в приказ.
Агеев закашлялся, утёрся платочком, но, так как ещё мать приучила его говорить только правду, ответил:
- Я перевёл их, товарищ генерал
Генерал снял очки и посмотрел на докладчика.
- В виде опыта, товарищ генерал, - поспешно добавил Агеев.
Генерал молча смотрел на лежащий перед ним проект приказа, - он дышал с хрипотцой, губы его надулись, морщины собрались на лбу.
Сколько труда, волнения было вложено в эти короткие строки, в этот тоненький листок бумаги...
Артиллерия дальнего действия, сосредоточенная на левом берегу Волги и подчинённая командующему фронтом! Большие калибры, тяжёлые миномёты, реактивная артиллерия - "катюши"! Какой сокрушительный кулак, какая плотность огня, какая маневренность, какая быстрота сосредоточения!
Агеев стал считать про себя секунды. Он досчитал до сорока пяти, а генерал всё молчал.
"Старик под суд меня отдаст", - подумал Агеев, мысля генерала стариком, хотя был на восемь лет старше его.
Он снова вынул платочек, внимательно и грустно посмотрел на вышитую женой оранжевую шёлковую меточку.
В этот момент генерал подписал приказ.
- Дельно, - сказал: он.
- Товарищ генерал, вы сделали большое дело, - волнуясь, проговорил Агеев, - ручаюсь честью, в этом решении залог нашего несомненного успеха. Мы создадим невиданной силы артиллерийский кулак. - Командующий молча отодвинул приказ и потянулся к папиросам. - Разрешите итти, товарищ генерал? - меняя голос, спросил Агеев и пожалел, что не поговорил о "перестраховочке" одного из штабных генералов.
Генерал откашлялся, посвистел ноздрями и, неторопливо кивнув головой, сказал:
- Выполняйте, можете итти! - Потом он окликнул Агеева: - Сегодня Военный Совет баню пробует на новом месте, приходите часиков в девять, попаримся.
- Обошлось, - с некоторым удивлением сказал:и адъютанты, когда Агеев, улыбаясь, помахал им рукой на прощание и стал подниматься по земляным ступеням.
Вот в эту удачную пору Агеева и пришел к нему на службу Даренский.
Ночью Даренского, назначенного на работу в штаб артиллерии, дважды вызывал начальник.
Беспокойный Агеев всегда огорчался, когда его сотрудники ночью спали, обедали в обеденный перерыв или отдыхали после работы.
Он поручил Даренскому на рассвете выехать на правый фланг проверить, как прошла переправа орудий, какова маскировка их на новых огневых позициях, переговорить по телефону с командирами полков и дивизионов в Сталинграде, проверить связь - проволочную и по радио, обеспечение боеприпасами, побывать на дивизионных обменных пунктах. Отпуская Даренского, Агеев сказал:
- Всё время меня информируйте, каждые три-четыре часа докладывайте, связь со мной у них через второй эшелон 62-й армии. Если кого-нибудь из старших командиров обнаружите на огневых, немедленно выгоняйте в Сталинград. Имейте в виду, разведотдел донёс о крупном сосредоточении противника в южном районе, напротив Купоросной балки. Завтра нам предстоит держать первый серьёзный экзамен - командующий хочет нанести массированный артиллерийский удар.
До рассвета оставалось ещё часа два, но Даренскому не хотелось ложиться, он не спеша пошёл к своему блиндажу.
Над Волгой стояло неяркое зарево пожара, и стёкла в деревенских домах розовели. Прожекторы освещали небо, гудели самолёты, из города доносилась пушечная стрельба, иногда слышались пулемётные очереди. Часовые вдруг выходили из тьмы и для порядка спрашивали:
- Кто идёт?
Даренский радовался тому, что не спал ночь и, не отдохнув, должен пуститься в дорогу. Он мечтал последнее время об усталости, о бессонных трудовых ночах, об опасности и большой ответственности - и вот всё это свершилось.
Пройдя в блиндаж, он зажёг свечу, положил перед собой на столик часы, вынул из сумки бумагу и конверт с заранее написанным адресом и стал писать матери письмо.
Он писал и поглядывал на часы - скоро ли зашумит перед блиндажом автомобиль.
"...Это, может быть, первое послание, в котором не будет мечтаний, просто оттого, что мечты осуществились. Не стану описывать своего путешествия, такое же, как и все военные путешествия - не в меру много пыли, духоты, тесноты, ночных тревог. Был у меня, как полагается, в пути приступ, но, уверяю тебя, не вру, - самый пустяковый. Не стал бы вспоминать о нём, если б не связал себя словом писать обо всём, не скрывая. Прибыл на место. Началось у меня из рук вон плохо. Я пал духом, решил, что придётся либо в резерве болтаться, либо загонят в тыловую дыру. Но тут, видно, воздух и всё как-то иначе. Пренебрегли формальностями, и я работаю теперь день и ночь на ответственной, оперативной должности, как пьяный, вот и эту ночь не спал, пищу тебе перед рассветом, а сейчас вновь выезжаю. Я даже не знаю, с чем сравнить своё состояние. Артиллеристы, сослуживцы мои, люди замечательные, умные, культурные, сердечные, чудесный народ. Начальник принял меня сердечно. Тут произошло одно дело, и он вёл себя изумительно, ты ведь знаешь, что военному человеку можно быть героем и не под пулями.
Словом, у меня, как говорят, каждая жилка играет, ощущение непередаваемой радости, значительности всего, что делаю. Дела идут превосходно, люди дерутся, как львы, настроение у всех отменное, бодрое, никто не сомневается в победе.
Между прочим, мне тут рассказывали, что в армии вводятся погоны, уже шьют их в тылу на фабриках, - золотые будут для строевых, а серебряные для интендантов.
Да, кстати, вчера выпил водки, закусил жирной свининой с чёрным хлебом, и язва моя даже не поморщилась - вдруг стал совершенно здоров.
В общем, готов писать бесконечное письмо, которое, в конце концов, тебе наскучит читать... Я очень прошу тебя - береги себя, не волнуйся, не мучь себя тревогами обо мне. Пиши - полевая почта на конверте, пиши обо всём, как у тебя, запасла ли топливо на зиму... И ещё раз, не волнуйся обо мне. Помни, что мне никогда не было так радостно и хорошо на душе, как сейчас..."
Он запечатал конверт, пододвинул к себе лист бумаги и задумался - писать ли на Донской фронт, старшей машинистке Ангелине Тарасовне, или написать молодому врачу из терапевтического госпиталя, Наталии Николаевне, провожавшей его две недели назад на вокзал.
Но в это время послышался шум автомобиля, и Даренский, отложив бумагу, встал и надел шинель.
Подхода дивизии гвардии генерал-майора Родимцева с мучительным нетерпением ожидали в штабе фронта.
Но это мучительное нетерпение и напряжение всё же не шло ни в какое сравнение с тем, что испытывали военные люди, находившиеся на правом берегу Волги, в самом Сталинграде...
10 сентября немцы начали общий штурм города. Две немецкие армии, 6-я и 4-я танковая, при поддержке бомбардировочной авиации, наступали на город с юга, с запада и севера.
В наступление на город было брошено свыше ста тысяч человек, пятьсот танков, около полутора тысяч артиллерийских орудий, тысяча самолётов.
На севере наступавшие немецкие войска были прикрыты 8-й итальянской армией, с юга - дивизиями 6-го армейского корпуса.
Главный удар по городу наносился с юга, со стороны Зелёной Поляны, Песчанки и Верхней Ельшанки, и с запада, со стороны Городища и Гумрака. Одновременно немецкие войска усиливали давление с севера на Тракторный завод и посёлки завода "Красный Октябрь".
Под сильными ударами с юга и запада, которые с нарастающей мощью наносил в эти ясные сентябрьские дни немецкий наступательный молот, медленно сплющивалась, отходила к Волге оборона 62-й армии.
Немецкие атаки с юга были отражены, но во второй половине дня 1? сентября немцы, наступавшие с запада, прорвались в центральный район Сталинграда.
Улица за улицей в центральной части города переходили в руки немцев.
Пространство, отделяющее немцев от берега Волги, таяло с каждым часом. Яростная контратака на несколько часов приостановила продвижение противника.
В руках 62-й армии, если глядеть от севера к югу, находились три завода: Тракторный, "Баррикады" и "Красный Октябрь"; затем прибрежная полоса длиной в десяток километров и шириной не более двух-трёх, отделявшая заводы от центральной части города.
В этой полосе, сильно пересечённой балками и оврагами, идущими перпендикулярно к течению реки, находились мясокомбинат, несколько рабочих посёлков, железнодорожные пути и насыпи, ведущие вдоль Волги к заводам, нефтехранилища, измазанные огромными рыжими, зелёными и черными запятыми, отчего они казались ещё заметней в прозрачном осеннем небе.
На этом же участке находилась господствующая над Сталинградом и Волгой высота 102. Военные называли её высотой 102, сталинградцы - Мамаевым Курганом. Через несколько недель сталинградцы, наглядевшись на военные карты, стали звать этот курган высотой 102, а военные, породнившись с городом, говорили Мамаев курган.
Если смотреть дальше на юг, туда, где находился центр города, то полоса земли, занятая 62-й армией, всё суживалась; часть центральных улиц уже находилась в руках немцев, и постепенно от района пассажирских пристаней, памятника Хользунову, к устью Царицы и элеватору полоса эта сходила на нет там немцы вышли к самой Волге.
Просторные южные промышленные районы Сталинграда - Сталгрэс, "Завод 95", посёлок Бекетовка, Красноармейск, прикрытые 64-й и 57-й армиями, были отрезаны в начале второй декады сентября от центральной части города.
С севера немцы ещё 2? августа в районе Ерзовка - Окатовка отрезали 62-ю армию от войск, стоящих северо-западнее Сталинграда.
Таким образом, 62-я армия находилась как бы в сплюснутой пятидесятикилометровой подкове; за спиной у неё с востока была Волга, с севера, запада и юга - немецкие дивизии.
Командный пункт 62-й армии за эти дни трижды менял своё местоположение. С высоты 102, после того как враг завязал бои за неё, штаб перекочевал в штольню на реке Царица. После этого враг вновь вплотную подошёл к новому командному пункту, и командарм переселил штаб на волжский обрыв, недалеко от завода "Красный Октябрь", под нефтяными баками.
Не надо обладать ни военными знаниями, ни особым воображением, чтобы, взглянув на карту, представить чувства и состояние командования армией внутри этой сжимавшейся с каждым часом железной подковы.
Истощённые, обескровленные стрелковые дивизии, измотанные танковые бригады, подразделения морской пехоты, курсанты военных училищ, отряды народного ополчения - вот всё, что мог до подхода подкреплений противопоставить в эти дни командующий армией стотысячному гитлеровскому войску, начавшему штурм Сталинграда.
14 сентября с утра советские части вновь яростно контратаковали немцев на центральном участке фронта. Контратака имела успех, немцы были несколько потеснены. Однако мощной силой танков и авиации они нейтрализовали успех советских частей и продолжали штурм центральной части города.
К трём часам дня немцы захватили вокзал Сталинград 1-й и значительно расширили зону прорыва в центре города.
С утра блиндаж командующего армией Чуйкова сотрясался от грохота авиационных бомб.
Командарм сидел на койке, застеленной серым одеялом. Он сидел, опершись локтями о маленький столик, запустив пальцы в курчавые спутанные волосы, красными от бессонницы глазами тяжело смотрел на лежавший перед ним на столе план города. Курчавые, спутанные волосы, большой мясистый с горбинкой нос, небольшие, тёмные, но яркие глаза, засевшие под выпуклыми надбровными дугами, толстые губы - всё это придавало смуглому и полнокровному лицу его выражение особое, угрюмое, властное и привлекательное.
Командарм вздохнул, переменил положение тела и подул на кисть руки - кожа мучительно зудила: обострившаяся нервная экзема не давала ему покоя ни днём, в часы оглушающих налётов немецкой авиации, ни ночью, в пору упорной и лихорадочной работы.
Электрическая лампа, подвешенная над столом, покачивалась, белые сыроватые доски, обшивавшие стены и потолок блиндажа, страдальчески вздыхали и скрипели. Висевший на стене револьвер в жёлтой кобуре то начинал раскачиваться, подобно маятнику, то вздрагивал, собираясь сорваться с гвоздя. Ложечка на блюдце рядом с недопитым стаканом чаю позванивала и дрожала, заражённая дрожью земли. Оттого, что лампа покачивалась, тени предметов шевелились по стенам, вздрагивали, то набегали к потолку, то сбегали к полу.
Минутами этот тесный блиндаж напоминал каюту парохода во время морской качки, и чувство тошноты подкатывало к горлу.