Он придвинулся к Вавилову и сказал: шёпотом:
- В свой смертный бой вступаем, нам полагается без всякой этой ерунды, - и он тряхнул пустым мешком.
Слова эти, произнесённые на тихой барже посреди Волги, произнесённые не безгрешным человеком, как-то странно подействовали на Вавилова, словно ветерок прошёл по пруди. И стало ему как-то не по-обычному печально и спокойно.
А Сталинград стоял под безоблачным небом - город, где беда ходила по пустым улицам и площадям, где не шумели, не дымили заводы, не торговали магазины, не спорили мужья с жёнами, не ходили дети в школы, где не пели под гармонику в саду на заводской окраине.
Вот в эту минуту и налетели немецкие самолёты, стали рваться в воде снаряды и мины, заголосил, зашелестел воздух, разодранный осколками
И странное произошло с Вавиловым. Он сперва вместе со всеми кинулся на самый край кормы, хоть на шаг ближе быть к берегу, от которого отчалил, стал всматриваться, мерить расстояние - удастся ли доплыть? Жарко и душно сделалось, так тесно сгрудились люди на корме. Запах пота, быстрое человеческое дыхание сразу перешибли волжский ветер, словно над головой была крыша красного вагона, а не небесный простор. Некоторые переговаривались, а большинство молчало, только глаза у всех были воспалённые, быстрые.
На минуту отталкивающим показался город, к которому тянул буксир, и таким сладостным и привычным - спокойный заволжский песок.
Мелькнула в памяти дорога, сперва последние минуты пути до Волги, разгрузка машин, а потом дорога встала вся, без краю, тёмным, угрюмым видением - крутящаяся пылища, горячие глаза на залепленных пылью лицах, как будто глядящие из земли, степь в бледных шершавых пятнах солончаков, змеиные шеи верблюдов, седые головы старух-беженок, отчаянные и заботливые лица матерен, склонённые над вопящими, подопревшими грудными ребятами.
Вспомнилась молодая украинка с помутившимся разумом - она сидела у дороги с котомкой на плечах, смотрела безумными глазами на клубящуюся над степью жёлтую, крутую пыль и кричала:
- Трохьме! Земля горыть... Трохыме, небо горыть! - и старуха, видимо мать безумной, хватала её за руки, не давая рвать рубаху.
Дорога всё тянулась дальше, и снова он увидел спящих детей, лицо жены в тот час, когда шёл со двора навстречу красному рассвету.
Дорога тянулась всё дальше - мимо кладбища, где похоронены мать, отец, старший брат, шла среди поля, где стояла весёлая, зелёная, как его ушедшая молодость, рожь, уходила в лес, к реке, к городу, и он шёл по ней, сильный, весёлый, и рядом шла Марья, и поспевал на кривых ножках младший сынок Ваня...
Тоска ожгла его, всё дорогое ему - жизнь, земля, жена, дети было там впереди, куда тащил буксир, а за спиной остались сиротство, жёлтая пыль. По тем заволжским дорогам он уж не выйдет к дому, навек потеряет его. Здесь, на этой реке, сошлись и вновь навсегда, навек, разбегались, как в слышанной в детстве сказке, две дороги.
Выйдя из толпы, сгрудившейся на корме, Вавилов пошёл вдоль борта, глядя на всплески воды, поднятые взрывами снарядов.
Немец не хотел пускать его домой, отгонял в заволжскую степь, бил изо всех сил снарядами и минами, налетал с воздуха.
Город был уже близок, ясно виднелись пустые глазницы окон, полуобвалившиеся, в трещинах стены, свисавшая с крыш покоробленная жесть Видна была мостовая в каменных обвалах, провисшие балки межэтажных перекрытий, остатки обуглившихся стропил. На набережной у самой воды стоял легковой автомобиль с открытыми дверцами, он словно собрался въехать в реку и раздумал в последнюю минуту А людей не было видно
Город всё рос, ширился, увеличивался, выступал во всё новых подробностях, в строгой, печальной тишине и покое, втягивал в себя...
Вот уже косая тень высокого обрыва и стоящих на нём домов лежит на воде в этой широкой, сумрачной полосе вода тихая, снаряды с размаха перелетают её
Буксир стал разворачиваться вверх по течению, а баржу занесло и сильным током быстрой прибрежной воды погнало к берегу.
За это время многие перешли с кормы на борт и на нос, и строгая, холодная тень от сожжённых домов легла на лица людей, и они стали еще более печальны, задумчивы, спокойны.
- Вот и дома, - негромко сказал: кто-то.
И Вавилов ощутил, что вот здесь, в Сталинграде, в его солдатские руки попадает ключ от родной земли, ключ к родному дому, ко всему святому и дорогому для человека.
Это сокровенное, глубоко скрытое ощущение, вдруг ясно и просто осознанное Вавиловым, и было общим для тысяч молодых и старых человеческих, солдатских сердец.
Переправа дивизии закончилась на рассвете 15 сентября. В донесении командующему Родимцев сообщал о незначительных потерях. Переправа, несмотря на сильный миномётный и артиллерийский огонь, прошла успешно.
Днем молодой генерал сам переправился на правый берег. В нескольких метрах от его лодки шла лодка с бойцами батальона связи.
Рябь, поднятая ветерком в спокойной воде затона, и волна на стрежне, там, где течение выходило из-за Сарпинского острова, "Золотая Звезда" и ордена на груди генерала, жёлтая банка от консервов, брошенная на дно лодки для отчерпывания воды, - всё сияло и сверкаю. Это был ясный и легкий день, богатый теплом, светом, движением
- Ох, и проклятая погода, - сказал: сидевший рядом с командиром дивизии седой и рябоватый полковник-артиллерист. - Если не дождь, хоть бы дымка была, а то воздух, как стекло, одно хорошо, что солнышко немцу в глаза светит, он ведь с запада бьёт
Но, видимо, солнце не мешало немецкому артиллеристу. Со второго выс1рела снаряд врезался прямо в шедшую рядом с родимцевской лодку.
В этой лодке лишь один человек, сидевший на самом носу и свалившийся при взрыве в воду, уцелел и поплыл обратно к левому берегу. Остальные пошли ко дну.
Когда уцелевший боец-связист подплыл к берегу, на песок вылетел маленький автомобиль и представитель Ставки генерал Голиков, соскочив с него, подбежал к воде и крикнул:
- Командир дивизии цел, жив?
Боец, оглушённый взрывом и весь захваченный чудом своего спасения, махнул тяжёлыми, полными воды рукавами и дрожащими губами ответил:
- Один я остался. Только я подумал, обязательно бить будет, он и ударил, сам не знаю, как жив остался, плыву и не понимаю куда.
Лишь через час Голикову сообщили, что Родимцев благополучно высадился на сталинградский берег и находится на своём командном пункте.
Временный командный пункт дивизии помещался в пяти метрах от берега, среди глыб кирпича и обгоревших брёвен, в неглубокой яме, прикрытой листами кровельного железа
Родимцев и комиссар дивизии Вавилов, полнотелый, бледнолицый москвич, спотыкаясь о камни, подошли к яме, у которой стоял красноармеец в рыжих сапогах с автоматом на груди.
- Есть связь с полками? - спросил командир дивизии, наклонившись над ямой.
Этот вопрос тревожил его ещё на том берегу и во время переправы, и первые его слова в Сталинграде были именно о связи с полками.
Из ямы выглянул начальник штаба майор Бельский. Он поправил пилотку, сбившуюся на затылок, и отрапортовав что связь имеется с двумя полками, третий, выброшенный северней, пока отрезан от управления дивизии.
- Противник? - отрывисто спросил Родимцев.
- Жмёт? - спросил комиссар и присел на камень, чтобы отдышаться. Глядя на спокойное, деловито будничное лицо Бельского, он удовлетворенно кивнул головой - комиссар в душе восхищался работягой Бельским, неизменно спокойным и добродушным Шутя рассказывали, что однажды, когда немецкий танк въехал на штабной блиндаж и, елозя гусеницами, старался смять перекрытие, полупридавленный Бельский, светя ручным фонариком, поставил на карте с обстановкой аккуратный ромбик. "Танк противника на командном пункте дивизии".
"Вот бюрократ", - шутили о нём.
И теперь, стоя по грудь в яме и отгибая рукой лист кровельного железа, он смотрел на Родимцева своими спокойными, неулыбающимися глазами совершенно так же, как неделю назад в кабинете, докладывая о наличном вещевом довольствии.
"Золотой вояка", - с умилением подумал комиссар, слушая Бельского.
- Новый командный пункт оборудую в трубе, - сказал: Бельский, - там почти в полный рост стоять можно Вода по дну течёт, я велел сапёрам деревянный настил сделать. А главное, метров десять земли над головой - условия есть.
- Да, условия, - задумчиво повторил Родимцев, рассматривая план города, только что переданный ему Бельским, на плане были помечены позиции, занятые дивизией.
Командные пункты полков разместились в двух-трёх десятках метров от берега. Командиры батальонов и рот, полковые пушки, батальонные и ротные миномёты расположились в ямах, в овраге, в развалинах домов, стоящих над обрывом. Тут же неподалёку разместились стрелковые подразделения.
Бойцы, не ленясь, рыли в каменистой почве окопы, ячейки, строили блиндажи и землянки - все чуяли опасность, наползавшую с запада.
Не надо было смотреть на план города - прямо с воды открывалось расположение двух стрелковых полков и огневых средств дивизии.
- Что ж, затеяли здесь долговременную оборону строить без меня? - и Родимцев показал рукой вокруг.
- Тут и проволочной связи не нужно, - сказал: Бельский, - команду голосом можем передавать из штадива в полки, а из полков в батальоны и роты.
Он посмотрел на Родимцева и замолчал. Молодое лицо генерала было сердито, нахмурено; редко Бельский видел его таким.
- Кучно очень лепитесь к воде и друг к другу, чувствуется, что боитесь, сказал: он и, отойдя от ямы, стал прохаживаться по берегу.
Вдоль берега валялись каменные глыбы, обгорелые брёвна, листы кровельного железа.
Обрыв, ведущий к городу, был крутой и каменистый, множество тропинок вело вверх, где белели высокие городские дома с выбитыми стёклами.
Было довольно тихо, лишь изредка рвались мины да с воем и свистом, заставляя всех низко пригибаться, проносился над Волгой желто-серый "мессер", хрипя пулеметными очередями и нахально постукивая скорострельной пушчонкой.
Но чувство тревоги возникало не от привычных для многих выстрелов, по-настоящему жутко становилось в минуты тишины. Все люди в дивизии, от генерала до солдат, понимали, что они сейчас стоят на главной дороге немецкого наступления. Так тревожно и тихо бывает на рельсах - кажется, можешь и прилечь, и присесть, но знаешь, пройдёт время, и с грохотом налетит огромный я стремительный состав.
Вскоре подошел комендант штаба и лихо отрапортовал, что оборудован новый командный пункт.
Родимцев всё с тем же нахмуренным, злобным выражением сказал: ему:
- Почему в кубанке: На свадьбу в деревню приехали? Надеть пилотку:
Улыбка исчезла с широкого, молодого лица коменданта.
- Слушаюсь, товарищ генерал-майор, - сказал: он Родимцев молча пошёл на новый командный пункт, сопровождаемый штабом.
Он поглядел на красноармейцев, несущих к окопам и блиндажам брёвна, доски, куски железа, и, покосившись на тяжело дышащего комиссара дивизии, насмешливо сказал:
- Видал? Как бобры, прямо на воде долговременную оборону строят.
Жерло трубы темнело в десяти метрах от берега.
- Ну вот и дома, кажется, - сказал: комиссар. Видимо, очень страшен был сталинградский берег в этот сияющий весёлый день, если, уходя от ясного неба, от солнца и прекрасной Волги в чёрную трубу, выложенную заплесневшим камнем, в затхлую духоту, люди с облегчением вздыхали и выражение напряжённой суровости в их лицах сменялось успокоением.
Бойцы комендантской роты вносили в трубу столы и табуреты, лампы, ящики с документами, связисты налаживали провода телефонных аппаратов.
- Мировой у вас КП, товарищ генерал, - сказал: немолодой связной, который ещё на Демиевке, в Киеве, передавал в батальоны приказы Родимцева. - Тут и для вас вроде особое помещение - вот на ящиках, и сено есть, отдохнуть, полежать.
Родимцев хмуро кивнул ему и ничего не ответил. Он прошёлся по трубе, постучал пальцем по камню, прислушался к журчанию воды под ногами и, повернувшись к начальнику штаба, спросил:
- Зачем телефоны тянем? Голосом будем команду передавать, все рядом на пляже, в купальнях сидим.
Бельский видел, что командир дивизии недоволен, но так как спрашивать у начальника о причинах и поводах недовольства не полагалось, Бельский с почтительной грустью помолчал.
Комиссар дивизии, наблюдая хмурое и злое лицо Родимцева, и сам начал хмуриться.
Никто, пожалуй, в дивизии не знал столько о людской силе и людских слабостях, как комиссар Вавилов. Он знал, что десятки глаз пытливо смотрят на Родимцева. Он знал, что через штабных, связных, телефонистов, посыльных, адъютантов и вестовых в штабах полков и батальонов скоро будут передавать о генерале: "Всё ходит, не присел ни разу", "На всех сердится, даже Бельского обложил - нервничает, сильно нервничает!"
И думая об этом, комиссар дивизии сердился на Родимцева; надо было помнить, что в необычных, тяжёлых условиях Сталинграда, в штабах полков и батальонов начнут переглядываться, шёпотом говорить: "Ну ясно, дело худо, нет, уж отсюда не выберемся". А ведь Родимцев знал о том, что именно так будут говорить. Не раз комиссар восхищался его умением усмехнуться под тревожными взглядами и, слушая донесение - "Немецкие танки ползут к командному пункту", спокойно проговорить "Выкатить гаубицы для стрельбы прямой наводкой, а пока давай обед кончать!"
Когда наладили связь, Родимцев позвонил командарму и доложил о переправе дивизии.
Командарм сказал: ему: - Имейте в виду, передышки после марша не будет, надо наступать.
- Есть, товарищ командующий, - ответил Родимцев и подумал: "Какая уж тут передышка".
Родимцев вышел на воздух. Он присел на камень, закурил, поглядел на далёкий левый берег, задумался.
На душе у него было тяжело и спокойно - знакомое ему чувство, приходившее в самые трудные часы войны.
В солдатской пилотке, с накинутым на плечи зелёным ватником, сидел он поодаль от общей суеты человеческого муравейника.
Он казался значительно моложе своих тридцати шести лет, и посторонний, поглядев на худощавого, светловолосого военного с юношескими чертами лица, не подумал бы, что этот кареглазый, миловидный человек, рассеянно и грустно глядящий вокруг себя, и есть командир дивизии, первой высадившейся в осаждённом и наполовину занятом немцами Сталинграде.
За те часы, что Родимцев был оторван от дивизии, жизнь тысяч людей, подобно воде, ищущей удобного и естественного русла, уже пошла своим чередом.
Люди, где бы они ни находились - на узловой станции, в ожидании пересадки, на льдине, плывущей по Северному океану, и даже на войне, - всегда стараются поудобней улечься, усесться, потеплей укрыться.
Это естественное стремление всякого человека. Часто на войне. Это естественное стремление не противоречит целям боя. Солдаты выкапывают ямы и рвы, чтобы укрыть свои тела от стальных осколков, и стреляют по противнику. Но иногда инстинкт сохранения жизни побеждает все остальные помыслы в бою.
Сидя на камне. Родимцев равнодушно, мельком просматривал донесения полков об успешном строительстве обороны на берегу.
Он видел, что все эти меры внешне были как будто совершенно разумны с точки зрения самосохранения дивизии, самосохранения полков и батальонов. Но вот оказалось, даже умница Бельский не мыслит, что в этот час речь идёт не об обороне дивизия, расположившейся у самой волжской воды.
- Бельский! - позвал Родимцев. - Погляди-ка, меня тут не было, и вы затеяли на берегу оборону строить. Давай всё же подумаем, - и он помолчал, приглашая Бельского подумать. - Что мы имеем? Один полк от нас оторван, связь с ним ерундовая. Сидим мы тут в пяти метрах от воды, начнём обороняться, что будет? А? Нас всех, как кутят, немцы в Волге утопят. Обмолотят миномётами и утопят. Вы знаете, какие у них силы:
- Что ж делать, товарищ генерал? Какое вы принимаете решение: - с тихим спокойствием спросил Бельский.
- Что делать: - задумчиво спросил Родимцев, на мгновение поддаваясь спокойствию Бельского, и тут же громко и раздельно проговорил: - Наступать! Штурмовать! Врываться в город! Вот что надо делать. У нас одно преимущество внезапность, а у них преимуществ сто, да ещё сто
- Правильно, - сказал: комиссар дивизии, и ему показалось, что именно об этом он думал всё время, - правильно, не ямки копать нас сюда прислали.
Родимцев посмотрел на часы.
- Через два часа я доложу командарму, что готов наступать... Вызовите ко мне командиров полков. Я нацелю их на новую задачу с рассветом наступать! Разведданные у вас слабенькие очень. Немедленно поставьте задачу дивизионной разведке. Свяжитесь с разведотделом армии, выжмите все данные о противнике, уточните его передний край, расположение огневых средств. Проверьте связь с огневыми в Заволжье. Готовьте своих людей наступать, а не обороняться. План города вручить всем командирам и комиссарам. Они через несколько часов будут воевать на этих улицах. Действуйте.
Говорил он негромко, но властно, точно легонько толкая Бельского в грудь.
Вавилов крикнул своему ординарцу:
- Немедленно вызвать ко мне комиссаров полков! Командир и комиссар переглянулись и одновременно улыбнулись друг другу.
- В эту пору мы обычно после обеда в степь гулять ходили, - сказал: Родимцев.
Поток человеческих действий зарябил, заволновался. Родимцев положил первый камень плотины, чтобы по-новому заставить работать духовную и физическую силу людей. Этот человек, еще несколько минут назад сидевший на камче, отчужденный от общей суеты и работы, со всё нарастающей быстротой перехватывал людей. Вскоре давление его воли чувствовали не только в штабе, не только командиры полков и батальонов - оно сказал:ось во взводах, его ощутили красноармейцы. Рытьё окопов и блиндажей на берегу уже не казалось самым спешным и важным делом.
Все чаще в полках и батальонах говорили: "генерал отменил", "генерал не велел", "генерал приказал", "первый одобрил", "первый торопит", "первый сейчас проверять будет".
А среди красноармейцев уже шёл свой разговор - по десяткам признаков стало ясно, что произошло нечто новое, совершенно иное, не то, что было час назад.
- Шабаш, откладывай лопату, старшина дополнительно патроны выдаёт.
- А бутылки с горючкой вам выдавали? Ещё по две гранаты дают. А пушки на откос выкатывают...
- Родимцев приехал, наступать на город будет.
- Нашего майора, связные говорят, позвал: "Ты что думаешь, я тебя в Сталинград привёл ямки копать?"
- В первом взводе бойцам по сто граммов водки раздают и шоколаду по две плитки.
- Да, брат, будет нам шоколад.
- По пятьдесят патронов дополнительно выдали.
- В темноте, наверное, пойдём, заблудим ещё тут, ох, страшно тут ночью.
По вызову комиссара дивизии первым явился комиссар полка Колушкин - в довоенное время известный в Сталинграде комсомольский и партийный работник.
Ему хотелось рассказать комиссару дивизии о том, что он ходил на развалины дома, где жил когда-то, щупал рукой тёплые от пожара стены и в пустой коробке дома нашёл куски штукатурки, покрытой голубой краской, которой перед майским праздником в 1940 году отделал одну из комнат в своей ныне разрушенной квартире Но комиссар дивизии был нахмурен и озабочен.
Вскоре пришли ещ5 один старший батальонный комиссар и три батальонных.