* * *
"Это просто пошлость!"
Так сказал Толстой, в переданном кем-то "разговоре", о "Женитьбе" Гоголя.
Вот год ношу это в душе и думаю: как гениально! Не только верно, но и полно, так что остается только поставить "точку" и не продолжать.
И весь Гоголь, весь - кроме "Тараса" и вообще малороссийских вещиц, - есть пошлость в смысле постижения, в смысле содержания. И - гений по форме, по тому, "как" сказано и рассказано.
Он хотел выставить "пошлость пошлого человека". Положим. Хотя очень странна тема. Как не заняться чем-нибудь интересным. Неужели интересного ничего нет в мире? Но его заняла, и на долго лет заняла, на всю зрелую жизнь, одна пошлость.
Удивительное призвание.
Меня потряс один рассказ Репина (на ходу), который он мне передал если не из вторых рук, то из третьих рук. Положим, из вторых (т. е. он услышал его от человека, знавшего Гоголя и даже подвергшегося "быть гостем" у него), и тогда он, буквально почти, передал следующее:
"Из нас, молодежи, ничего еще не сделавшей и ничем себя не заявившей, - Гоголь был в Риме не только всех старше по годам, но и всех, так сказать, почтеннее по великой славе, окружавшей его имя. Поэтому мы, маленькой колонийкой и маленьким товариществом, собирались у него однажды в неделю (положим, в праздник). Но собрания эти, дар почтительности с нашей стороны, были чрезвычайно тяжелы. Гоголь принимал нас чрезвычайно величественно и снисходительно, разливал чай и приказывал подать какую-нибудь закуску. Но ничего в горло не шло вследствие ледяного, чопорного, подавляющего его отношения ко всем. Происходила какая-то надутая, неприятная церемония чаепития, точно мелких людей у высокопоставленного начальника, причем, однако, отношение его, чванливое и молчаливое, было таково, что все мы в следующую (положим, "среду") чувствовали себя обязанными опять прийти, опять выпить этот жидкий и холодный чай и, опять поклонившись этому светилу ума и слова, - удалиться".
Буквальных слов Репина не помню, - смысл этот. Когда Репин говорил (на ходу, на даче, - было ветрено) и все теснее прижимал к телу свой легкий бурнус, то я точно застыл в страхе, потому что почувствовал, точно передо мной вырастает из земли главная тайна Гоголя. Он был весь именно формальный, чопорный, торжественный, как "архиерей" мертвечины, служивший точно "службу" с дикириями и трикириями: и так и этак кланявшийся и произносивший такие и этакие "словечки" своего великого, но по содержанию пустого и бессмысленного мастерства. Я не решусь удержаться выговорить последнее слово: идиот. Он был так же неколебим и устойчив, так же не "сворачиваем в сторону", как лишенный внутри себя всякого разума и всякого смысла человек. "Пишу" и "sic". Великолепно. Но какая же мысль? Идиот таращит глаза. Нс понимает. "Словечки" великолепны. "Словечки" как ни у кого. И он хорошо видит, что "как ни у кого", и восхищен бессмысленным восхищением, и горд тоже бессмысленной гордостью.
Фу, дьявол! - Сгинь!..
Но манекен моргает глазами. Холодными, стеклянными глазами. Он не понимает, что за словом должно быть что-нибудь, - между прочим, что за словом должно быть дело; пожар или наводнение, ужас или радость. Ему это непонятно, - и он дает "последний чекан" слову и разносит последний стакан противного, холодного чая своим "почитателям", которые в его глупой, пошлой голове представляются какими-то столоначальниками, обязанными чуть не воспеть "канту" директору департамента… то бишь творцу "Мертвых душ".
- Фу, дьявол! Фу, какой ты дьявол!! Проклятая колдунья с черным пятном в душе, вся мертвая и вся ледяная, вся стеклянная и вся прозрачная… в которой вообще нет ничего!
Ничего!!!
Нигилизм!
- Сгинь, нечистый!
Старческим лицом он смеется из гроба:
- Да меня и нет, не было! Я только показался…
- Оборотень проклятый! Сгинь же ты, сгинь! сгинь! С нами крестная сила, чем оборониться от тебя?
"Верою", - подсказывает сердце. В ком затеплилось зернышко "веры", - веры в душу человеческую, веры в землю свою, веры в будущее ее, - для того Гоголя воистину не было.
Никогда более страшного человека… подобия человеческого… не приходило на нашу землю.
* * *
Язычество - утро, христианство - вечер.
Каждой единичной вещи и целого мира.
Неужели не настанет утра, неужели это последний вечер?..
* * *
Заступ - железный. И только им можно соскрести сорную траву.
Вот основание наказаний и темницы.
Только не любя человека, не жалея его, не защищая его - можно отвергать этот железный заступ.
Во всех религиях есть представление и ожидание рая и ада, т. е. это внутренний голос всего человечества, религиозный голос. "Хулиганства", "зарезать" и "обокрасть" - и Небо не защищает.
Защищают одни "новые христиане" и социал-демократы, пока их наказывают и пока им нечего есть. Но подождите: сядут они за стол; - и тогда потребуют отвести в темницу всякого, кто им помешает положить и ноги на стол.
(за занятиями).
* * *
С 4-мя миллионами состояния, он сидел с прорезанным горлом в глубоком кресле.
Это было так: я вошел, опросил Василья, "можно ли?", - и, получив кивок, прошел в кабинет. Нет. Подошел к столу письменному. Нет. Пересмотрел 2–3 книги, мелькнул по бумагам глазом и, повернувшись назад, медленно стал выходить…
На меня поднялись глаза: в боку от пылающего камина терялось среди ширм кресло, и на нем сидел он, так незаметный…
Если бы он сказал слово, мысль, желание, - завтра это было бы услышано всею Россиею. И на слово все оглянулись бы, приняли во внимание.
Но он три года не произносит уже никаких слов. 78 лет.
Я поцеловал в голову, эту седую, милую (мне милую) голову… В глазе, в движении головы - то доброе и ласковое, то талантливое (странно!), что я видел в нем 12 лет. В нем были (вероятно) недостатки: но в нем не было неталантливости ни в чем, даже в повороте шеи. Весь он был молод и всегда молод; и теперь, умирая, он был так же молод и естествен, как всегда.
Пододвинув бланк-нот, он написал каракулями:
- Я ведь только балуюсь, лечась. А я знаю, что скоро умру.
И мы все умрем. А пока "не перережут горла" - произносим слова; пишем, "стараемся".
Он был совершенно спокоен. Болей нет. Если бы были боли - кричал бы. О, тогда был бы другой вид. Но он умирает без боли, и вид его совершенно спокойный.
Взяв опять блокнот, он написал:
Толстой на моем месте все бы писал, а я не могу.
Спросил о последних его произведениях. Я сказал, что плохи. Он написал:
- Даже Хаджи-Мурат. Против "Капитанской дочки" чего же это стоит. Г…
Это любимое его слово. Он любил крепкую русскую брань: но - в ласковые минуты, и произносил ее с обворожительной, детской улыбкой. "Национальное сокровище".
Он был весь националист: о, не в теперешнем, партийном смысле. Но он не забыл своего Воронежа, откуда учителем уездного училища вышел полный талантов, веселости и надежд: в Россию, в славу, любя эту славу России, чтобы ей споспешествовать. Пора его "Незнакомства" неинтересна: мало ли либеральных пересмешников. Трогательное и прекрасное в нем явилось тогда, когда, как средневековый рыцарь, он завязал в узелок свою "известность" и "любимость", отнес ее в часовенку на дороге и, помолясь перед образами, - вышел вон с новым чувством. "Я должен жить не для своего имени, а для имени России". И он жил так. Я определенно помню отрывочные слова, сказанные как бы вслух про себя, но при мне, из которых совершенно явно сложился именно этот образ.
(об А. С. Суворине, - в мае 1912 г.; на обложке серенького конверта. Слова о Хаджи-Мурате, - по справке с подлинной записочкой С-на, - не содержали "крепкого русского слова", но оставляю их в том впечатлении, как было у меня в душе и как. записалось минуты через три после разговора. Но "крепкое слово", однако, было вообще любимо А. С. С-ным. - Раз он о газете сказал мне, вскипев и стукнув углами пальцев о стол: "Я люблю свою газету больше семьи своей (еще вскипев:), больше своей жены…" Так как ни денег, ни общественного положения нельзя любить крепче и ближе жены и детей, - то слова эти могли значить только: "Совместная с Россиею работа газеты мне дороже и семьи и жены". Это, т. е. подспудное в душе около этого восклицания, я и назвал "рыцарской часовенкой" журналиста).
* * *
Русские, как известно, во все умеют воплощаться. Однажды они воплотились в Дюма-fils. И поехал с чувством настоящего француза изучать Россию и странные русские нравы. Когда на границе спросили его фамилию, он ответил скромно:
- Боборыкин.
* * *
Самое важное в Боборыкине, что он ни в чем не встречает препятствия…
Боборыкина "в затруднении" я не могу себе представить. Всем людям трудно, одному Боборыкину постоянно легко, удачно; и, я думаю, самые труднопереваримые вещества у него легко перевариваются.
* * *
Несу литературу как гроб мой, несу литературу как печаль мою, несу литературу как отвращение мое.
* * *
Никакой трагедии в душе… Утонули мать и сын. Можно бы с ума сойти и забыть, где чернильница. Он только написал "трагическое письмо" к Прудону.
(Герцен).
* * *
Прудон был все-таки для него "знатный иностранец". Как для всей несчастной России, которая без "иностранца" задыхается.
- "Слишком заволокло все Русью. Дайте прорезь в небе". - В самом деле, "тоска по иностранному" не есть ли продукт чрезмерного давления огромности земли своей, и даже цивилизации, "всего" - на маленькую душу каждого.
- Тону, дай немца.
Очень естественно. "Иностранец" есть протест наш, есть вздох наш, есть "свое лицо" в каждом, которое хочется сохранить в неизмеримой Руси.
- Ради Бога - Бокля!! Поскорее!!!
Это как "дайте нашатырю понюхать" в обмороке.
(в конке).
* * *
Вся натура его - ползучая. Он ползет, как корни дерева в земле.
(о Фл-м).
* * *
Воздух - наиболее отдаленная от него стихия. Я думаю, он вовсе не мог бы побежать. Он запнется и упадет. Все - к земле и в землю.
(на полученном письме Уст-го).
* * *
Недаром еще в гимназии как задача "с купцами" или "с кранами" (на тройное правило) - не могу решить.
Какие-то "условия", и их как-то надо "поставить"… "Ну их к ч-черту!!" - и с негодованием закрывал книгу.
"Завтра спишу у товарища" или "товарищ подскажет". Всегда подсказывали.
Добрые гимназисты. Никогда их не забуду. Если что из "Российской Державы" я оставил бы, то - гимназистов. На них даже и "страшный суд" зубы обломает. Курят - и только; да насчет "горничных". Самые праведные дела на свете.
(с "горничными" - разное о них вранье, и самые
маленькие шалости; "обид" же им не было).
* * *
Я только смеюсь или плачу. Размышляю ли я в собственном смысле?
- Никогда!
* * *
Вообще драть за волосы писателей очень подходящая вещь.
Они те же дети: только чванливые, и уже за 40 лет.
Попы в средние века им много вихров надрали. И поделом.
Центр - жизнь, материк ее… А писатели - золотые рыбки; или - плотва, играющая около берега его. Не "передвигать" же материк в зависимости от движения хвостов золотых рыбок.
(утром после чтения газет).
* * *
Чего хотел, тем и захлебнулся. Когда наша простая Русь полюбила его простою и светлою любовью за "Войну и мир", он сказал: "Мало. Хочу быть Буддой и Шопенгауэром". Но вместо "Будды и Шопенгауэра" получилось только 42 карточки, где он снят в /4, /2, en face, в профиль и, кажется, "с ног", сидя, стоя, лежа, в рубахе, кафтане и еще в чемто, за плугом и верхом, в шапочке, шляпе и "просто так"… Нет, дьявол умеет смеяться над тем, кто ему (славе) продает свою душу.
- "Которую же карточку выбрать?", - говорят две курсистки и студент. Но покупают целых 3, заплатив за все 15 коп.
Sic transit gloria mundi.
* * *
Слава - не только величие: слава - именно начало падения величия…
Смотрите на церкви, на царства и царей.
(на поданной визитной карточке).
* * *
Между эсерами есть недурненькие jeunes premiers; и тогда они очень хорошо устраиваются.
(2 случая на глазах).
* * *
Если муж плачет об умершей жене, то, наклонясь к уху лакея, вы спросите: "А не был ли он знаком с Замысловским?" И если лакей скажет: "Да, среди других у нас бывал и Замысловский", вы пойдете в участок и сообщите приставу, что этот господин, сделавший у себя имитацию похорон, на самом деле собирает по ночам оголтелых людей, с которыми составил план ограбить квартиру градоначальника. Покойница же "живет" со всею шайкою.
Не к этому ли тону и духу сводится все "честное направление" в печати. Или - все "честное, возвышенное и идеальное" у нас.
Да… noli tangere nostros circules.
(по прочтении Гарриса об "Уединён.").
* * *
Он довольно литературен: оказывается, он произносит с надлежащей буквой "h" такое трудное выражение, как "переоценка ценностей". И сотрудничества его ищут редакторы журналов и газет.
* * *
Смех не может ничего убить. Смех может только придавить.
И терпение одолеет всякий смех.
(60-е годы и потом).
* * *
Это какой-то впечатлительный Боборыкин стихотворчества.
Да, - знает все языки, владеет всеми ритмами, и, так сказать, не имеет в матерьяле сопротивления для пера, мысли и воображения: по сим качествам он кажется бесконечным.
Но душа? Ее нет у него: это - вешалка, на которую повешены платья индийские, мексиканские, египетские, русские, испанские. Лучше бы всего - цыганские: но их нет. Весь этот торжественный парад мундиров проходит перед читателем, и он думает: "Какое богатство". А на самом деле под всем этим - просто гвоздь железный, выделки кузнеца Иванова, простой, грубый и элементарный.
Его совесть? Об этом не поднимай вопроса.
(в окружном суде, дожидаясь секретаря, - о поэте Б-те).
* * *
Техника, присоединившись к душе, - дала ей всемогущество. Но она же ее и раздавила. Получилась "техническая душа", лишь с механизмом творчества, а без вдохновения творчества.
(печать и Гутенберг, в суде).
* * *
Грусть - моя вечная гостья. И как я люблю эту гостью.
Она в платье не богатом и не бедном. Худенькая. Я думаю, она похожа на мою мамашу. У нее нет речей, или мало. Только вид. Он не огорченный и не раздраженный. Но что я описываю; разве есть слова? Она бесконечна.
- Грусть - это бесконечность!
Она приходит вечером, в сумерки, неслышно, незаметно. Она уже "тут", когда думаешь, что нет ее. Теперь она, не возражая, не оспаривая, примешивает ко всему, что вы думаете, свой налет: и этот "налет" - бесконечен.
Грусть - это упрек, жалоба и недостаточность. Я думаю, она к человеку подошла в тот вечерний час, когда Адам "вкусил" и был изгнан из рая. С этого времени она всегда недалеко от него. Всегда "где-то тут": но показывается в вечерние часы.
(окружной суд; дожидаясь секретаря).