* * *
Вся "цивилизация XIX-го века" есть медленное, неодолимое и, наконец, восторжествовавшее просачивание всюду кабака.
Кабак просочился в политику - это "европейские (не английский) парламенты".
Кабак прошел в книгопечатание. Ведь до ХIХ-го века газет почти не было (было кое-что), а была только литература. К концу XIX века газеты заняли господствующее положение в печати, а литература - почти исчезла.
Кабак просочился в "милое хозяйство", в "свое угодье". Это - банк, министерство финансов и социализм.
Кабак просочился в труд: это фабрика и техника.
Раз я видел работу "жатвенной машины". И подумал: тут нет Бога.
Бога вообще в "кабаке" нет. И сущность XIX-го века заключается в оставлении Богом человека.
* * *
Измайлов (критик) не верит, будто я "не читал Щедрина". Между тем как в круге людей нашего созерцания считалось бы невежливостью в отношении ума своего читать Щедрина.
За 6 лет личного знакомства со Страховым я ни разу не слышал произнесенным это имя. И не по вражде. Но - "не приходит на ум".
Тоже Рцы, Флоренский, Рачинский (С. А.): никогда не слыхал.
Хотя, конечно, все знали суть его. Но:
- Мы все-таки учились в университете.
(май 1912 г.)
* * *
Из всего "духовного" ему нравилась больше всего основательная дубовая кожаная мебель.
И чин погребения.
Входит в начале лета и говорит:
- Меня приглашают на шхуну, в Ледовитый океан. Два месяца плавания. Виды, воздух. Гостем, бесплатно.
- Какие же вопросы? Поезжайте!!
- И я так думал и дал согласие.
- Отлично.
- Да. Но я отказался.
- Отказались?!
- Как же: ведь я могу заболеть в море и умереть.
- Все мы умрем.
- Позвольте. Вы умрете на суше, и вас погребут по полному чину православного погребения. Все пропоют и все прочитают. Но на кораблях совершенно не так: там просто по доске спускают в воду зашитого в саван человека, прочитывая "напутственную молитву". Да и ее лишь на военном корабле читает священник, а на торговом судне священника нет и молитву говорит капитан. Это что же за безобразие. Такого я не хочу.
- Но позвольте: ведь вы уже умрете тогда, - сказал я со страхом.
- Те-те-те… Я так не хочу!!! И отказался. Это безобразие.
Черные кудри его по обыкновению тряслись. Штаны хлопались, как паруса, около тоненьких ног. Штиблеты были с французскими каблуками.
Мне почудилось, что через живого человека, т. е. почти живого, "все-таки", - оскалила зубы маска Вольтера.
(наш Мадмазелькин).
* * *
Хороши делают чемоданы англичане, а у нас хороши народные пословицы.
(собираюсь в Киев) († Столыпин).
* * *
Только то чтение удовлетворительно, когда книга переживается. Читать "для удовольствия" не стоит. И даже для "пользы" едва ли стоит. Больше пользы приобретешь "на ногах", - просто живя, делая.
Я переживал Леонтьева (К.) и еще отчасти Талмуд. Начал "переживать" Метерлинка: страниц 8 я читал неделю, впадая почти после каждых 8 строк в часовую задумчивость (читал в конке). И бросил от труда переживания, - великолепного, но слишком утомляющего.
Зачем "читал" другое - не знаю. Ничего нового и ничего поразительного.
Пушкин… я его ел. Уже знаешь страницу, сцену: и перечтешь вновь; но это - еда. Вошло в меня, бежит в крови, освежает мозг, чистит душу от грехов. Его
Когда для смертного умолкнет шумный день
одинаково с 50-м псалмом ("Помилуй мя, Боже"). Так же велико, оглушительно и религиозно. Такая же правда.
* * *
Слабохарактерность - главнейший источник неправдивости. Первая (неодолимая) неправда - из боязни обидеть другого.
И вот почему Бог не церемонится с человеком. Мы все церемонимся друг с другом и все лжем.
(за нумизматикой).
* * *
Что я все нападаю на Венгерова и Кареева. Это даже мелочно…
Не говоря о том, что тут никакой нет "добродетели".
Труды его почтенны. А что он всю жизнь работает над Пушкиным, то это даже трогательно. В личном обращении (раз) почти приятное впечатление. Но как взгляну на живот - уже пишу (мысленно) огненную статью.
* * *
Ужасно много гнева прошло в моей литерат. деятельности. И все это напрасно. Почему я не люблю Венгерова? Странно сказать: оттого, что толст и черен (как брюхатый таракан).
* * *
Александр Македонский с 30-ти тысячным войском решил покорить монархии персов. Это что нам, русским: Пестель и Волконский решили с двумя тысячами гвардейцев покорить Россию…
И пишут, пишут историю этой буффонады. И мемуары, и всякие павлиньи перья. И Некрасов с "русскими женщинами".
(на извозчике).
* * *
Нужно разрушить политику… Нужно создать аполитичность. "Бог больше не хочет политики, залившей землю кровью"… обманом, жестокостью.
Как это сделать? Нет, как возможно это сделать?
Перепутать все политические идеи… Сделать "красное - желтым", "белое - зеленым", - "разбить все яйца и сделать яичницу"…
Погасить политическое пылание через то, чтобы вдруг "никто ничего не понимал", видя все "запутанным" и "смешавшимся"…
А, вам нравилось, когда я писал об "адогматизме христианства", т. е. об отрицании твердых, жестких, не уступчивых костей, линий в нем… Аплодировали.
Но почему?
Я-то думал через это мягкое, нежное, во все стороны подающееся христианство - указать возможность "спасти истину". Но аплодировалито мне не за это, я это видел: а - что это сокрушает догматическую церковь… "Парное молоко потом само испарится: а пока и сейчас - сломать бы косточки, которые нам мешают и мы справиться с ними не умеем".
Меня пробрал прямо ужас ввиду всеобщих культурно-разрушительных тенденций нашего времени… "Все бы - нивелировать… Одна - пустыня"… Кому? Зачем?
А вот "нам", "политикам"… В стране, свободной от всего, от церкви, от религии, от поэзии, от философии, - Кузьмины-Караваевы и Алексинские разгулялись бы…
Тогда пойдут иные речи…
Но мне, ну вот, именно, мне (каприз истории), до последней степени тошно от этих речей. "Земля уже обернулась около оси", и "всемирная скука", указанием на которую я начал книгу о революции, угрожает теперь с другой стороны, - именно из "речей"…
Пусть они потускнеют…
Пусть подсечется нерв в них…
Савва в рассказе Максима Горького взрывает чудотворный образ, родник "народного энтузиазма", - "суеверного, ложного"… Ну, хорошо. "Потому что христианства не нужно". Вся Россия аплодировала.
"Политики" стали пятой на горло невест, детей, вдов (случаи, на которых я остановился в печати). "Кто не оставит отца и матери ради Имени Моего", - кричит политика… "И - детей, и - дома ваши"…
"Хорошо, хорошо", - слушаю я.
Теперь дайте же я полью серною кислотою в самый стержень, на коем "вертится" туда и сюда "политическая дверь"; капну кислотою в самую "середочку", в самую "душку" их… Что такое? В - политическое убеждение (то же, что "догмат" в христианстве). Ну, как? "Спорят"… "партии".
- Господа, - можно иметь все убеждения, принадлежать ко всем партиям… притом совершенно искренне! чистосердечно!! до истерики!!! В то же время не принадлежа и ни к одной и тоже "до истерики".
Я начал, но движение это пойдет: и мы, философы, религионисты, - люди уж, во всяком случае, "высшего этажа", чем в каком топчутся политики, - разрушим мыслью своею, поэзией своей, своим "другим огнем", своим жаром, - весь этот кроваво-гнойный этаж…
Ведь все партии "доказывают друг другу"… Но чего же мне (и "нам") доказывать, когда "мы совершенно согласны"…
Согласны с тоном и "правых", и "левых"… с "пафосом" их, и - согласны совершенно патетически.
Явно, что когда лично и персонально все партии сольются "в одной душе", - не для чего им и быть как партиям, в противолежании и в споре… Партии исчезнут. А когда исчезнет их сумма - исчезнет и политика, как спор, вражда.
Конечно, останется "управление", останется "ход дел", - но лишь в эмпиризме своем: "вот - факт", "потому что он - нужен"… Без всяких переходов в теорию и общую страсть.
"Нет-с, позвольте, - я принципиально этого не хочу"… Вот "принципиально"-то и будет вырвано из-под ног этих лошадей ("политики"). - "Ты, пожалуйста, вези свой воз: а принципы - вовсе не дело вашего этажа". "О принципах" мы будем говорить с оракулами, первосвященниками, и у подножия той чудотворной иконы, которую взорвал ваш неумный Савва.
"Принципы"… о них будет решать "песенка Гретхен", "принципы" будут решать "гуляки праздные" ("Моцарт и Сальери").
Будут решать "мудрецы" (в "Республике" Платона).
Если "политика" и "политики" так страстно восстали против религии, поэзии, философии: то ведь давно надо было догадаться, что, значит, душа религии, поэзии и философии в равной степени враждебна политике и пылает против нее… Что же скрывать? Политики давно "оказывают покровительство" религии, позволяют поэтам петь себе "достойные стихосложения", "гладят по головке" философов, почти со словами - "ты существо хотя и сумасшедшее, но мирное". Вековые отношения… У "политиков" лица толстые, лоснятся… (почти все члены Г. Думы - огромного роста: замечательно!! Лошадиная порода так и светит из существа дела, "призвания"…) Но не пора ли им сказать, что дух человеческий решительно не умещается в их кожу, что дух человеческий желает не таких больших ушей; что копыта - это мало, нужен и коготь, и крыло. "Мало, мало!" "Тесно, тесно!" Вот лозунг, вот будущее.
Но "переспорить" всех политиков решительно невозможно - такая порода.
Нужно со всеми ими - согласиться!
Тогда их упругие ноги (лошадиные) подкосятся; они упадут на колени, как скакун с невозможностью никуда бежать, с бесцельностью бежать. "Ты меня победил и, так сказать, пробежал все пространства, не выходя из ворот". Тогда он упадет.
* * *
"Перемена, перемена"… "изменчивость, изменчивость" жалуются.
Столпообразные руины…
- не замечая, что эта "изменчивость" входит в самый план мира… В самом деле, "по эллипсисам", - все "сбивающимся в одну сторону" от прямой линии, все "уклоняющимся и уклоняющимся" от прежнего направления, - движутся все небесные светила. И на этом основано равновесие вселенной. Самые "лукавые линии" приводят к вечной устойчивости. Не наблюдали ли вы в порядке истории, что начала всех вещей хороши… Прекрасно "начинались" папы, когда в лагерь гуннов, к Атилле, они спешили, чтобы, поклонившись варвару, остановить поток полчищ перед ветхими, бессильными, но осмысленными старым смыслом городами Италии. Прекрасно волновалась реформация… Революция в первых шагах - какой расцвет, рассвет… Да не хорошо ли начало всякой любви… И любви, и молитвы, и даже войны. Эти легионы, текущие к границам отечества, чтобы его защитить, - как они трогательны…
Но представьте-ка войну "без конца", - влюбленность, затянувшуюся до 90 лет, папство без реформации, реформацию без отражения ее Тридентским собором…
И вот вещи "сгибаются на сторону" ("эллипсис" вместо "прямой линии"), "лукавят", "дрожат"… Вещи - стареют!! Как это страшно! Как страшна старость! Как она и однако, радостна, - ибо из "старости"-то все и юнеет, из "старости" возникает "юность" (устойчивость эллиптических линий)… Юная реформация - из постаревшего католицизма, юное христианство - из постаревшего язычества, юная… новая жизнь, vita nuova - из беззубой политики… Так я думаю, так мне кажется. Тут (нападение на меня Струве, укоры и других) привходит мой "цинизм", "бесстыдство". Однако оглянитесь-ка на прошлое и вдумайтесь в корень жизни. С великих измен начинаются великие возрождения.
In nova fert animus.
Тот насаждает истинно новый сад, кто предает, предательствует старый, осевший, увядший сад… Глядите, глядите на удивительные вещи истории: христиане-воины "бесстыдно изменяют твердыням Рима", бросая равнодушно на землю копье и щит, - Лютер "ничего не чувствует при имени Папы и нагло отказывается повиноваться ему"… Певец ведь вечно "изменяет политике". Люди прежнего одушевления теряются, проклинают, упрекают в "аморализме", что есть в сущности "измена нашей традиции", "перерыв нашего столбового (наследственного) дворянства". Клянет язычник христианина, католик - лютеранина и, глубже и основнее всего - политик клянет поэта, философа, религиозного человека. Хватают "зá полы" бесстыдных. Бессильно. Это Бог "переломил через колено" одну "прямую линию" истории, и, бросив концы ее в пространство, - повелел двигаться совсем иначе небесному телу, земле, луне, человеческой истории. "Мы же в руках Божиих и делаем то, что Он вложил нам"…и своею правдою, и своею неправдою, и своими качествами, и своими пороками даже, без коих "согнуться в складочку" не смог бы эллипсис, а ему это "нужно"… Великая во всем этом реальность: и "да будет благословенно имя Господне вовек".
(размышляя о полемике со Струве).
* * *
8-ми лет. Мамаша вошла в комнату.
- Где сахар?
На сахарнице было кусков пять. Одного недоставало.
Я молчал. Сахар съел я.
Она бурно схватила Сережу за белые волосы, больно-больно выдрала его. Сережа заплакал. Ему было лет 6. Я молчал.
Почему я молчал? Много лет (всю жизнь) я упрекал, как это было низко; и только теперь прихожу к убеждению, что низости не было. Ужасная низость, как бы клеветы на другого, получается в материи факта, и если глядеть со стороны. Но я промолчал от испуга перед гневом ее, бурностью, но не оттого, что будет больно, когда будет драть. Боль была пустяки. Она постоянно сердилась (сама была несчастна): а именно, как ветер сгибает лозину - гнев взрослого пригнул душонку 8-ми лет. У меня язык не шевелился.
Зато добрый поступок с Сережей. Мы бежали от грозы, а гроза как бы гналась за нами. Бывают такие внезапные, быстрые грозы. Сперва потемнело. Облако. Дом далеко, но мы думали, что успеем. Полянка с бугорками. Вдруг брызнул гром: и мы испуганно кинулись бежать.
Бежали, не останавливая шагу.
Еще бежали, бежали. Я ужасно боялся. "Ударит молния в спину". Сережа был сзади, шагах в четырех. Вдруг он стал замедлять бег.
Я оглянулся. И не сказал - "ну". Остановился. И чуть-чуть, почти идя, но "не выдавая друг друга молнии", пошли рядом.
* * *
Бодро, крепко:
- Ну, Варя. Сажусь писать.
- Бог благословит! Бог благословит! И большим крестом клала три православных пальца на лоб, грудь и плечи.
И выходило лучше. Выходило весело (хорошо на душе).
(все годы).
Много лет спустя я узнал ее обычай: встав на /2 часа раньше меня утром, подходила к столу и прочитывала написанное за ночь. И если хорошо было (живо, правдиво, энергично, - в "ход мысли" и "доказательства" она не входила), то ничего не говорила. А если было вяло, устало, безжизненно, - она как-нибудь в день, между делом, замечала мне, что "не нравится", что я написал, иногда - "язык заплетается". И тогда я не продолжал. Но я думал, что она как-нибудь днем прочла, и не знал этого ее обычая, - и узнал уже во время последней болезни, года 3 назад.
* * *
В грусти человек - естественный христианин. В счастье человек - естественный язычник.
Две эти категории, кажется, известны и первоначальны. Они не принесены "к нам", они - "из нас". Они - мы сами в разных состояниях.
Левая рука выздоравливает и "просит древних богов". Правая - заболевает и ищет Христа.
Перед древними нам заплакать? "Позитивные боги", с шутками и вымыслами. Но вдруг "спина болит": тут уж не до вымыслов, а "помоги! облегчи!". Вот Юпитеру никак не скажешь: "Облегчи!" И когда по человечеству прошла великая тоска: - "Облегчи", - явился Христос.
В "облегчи! избави! спаси!" - в муке человечества есть что-то более важное, черное, глубокое, м. б., и страшное, и зловещее, но, несомненно, и более глубокое, чем во всех радостях. Как ни велика загадка рождения, и вся сладость его, восторг: но когда я увидел бы человека в раке, и с другой стороны - "счастливую мать", кормящую ребенка, со всеми ее надеждами, - я кинулся бы к больному. Нет, иначе: старец в раке, а хуже - старуха в раке, а по другую сторону - рождающая девица. И вдруг бы выбор: ей - не родить, а той - выздороветь, или этой родить, зато уж той - умереть: и всемирное человеческое чувство воскликнет: лучше погодить родить, лишь бы выздоровела она.
Вот победа христианства. Это победа именно над позитивизмом. Весь античный мир, при всей прелести, был все-таки позитивен. Но болезнь прорвала позитивизм, испорошила его: "Хочу чуда. Боже, дай чуда!" Этот прорыв и есть Христос.
Он плакал.
И только слезам Он открыт. Кто никогда не плачет - никогда не увидит Христа. А кто плачет - увидит Его непременно.
Христос - это слезы человечества, развернувшиеся в поразительный рассказ, поразительное событие.
А кто разгадал тайну слез? Одни при всяческих несчастиях не плачут. Другие плачут и при не очень больших. Женская душа вся на слезах стоит. Женская душа - другая, чем мужская ("мужланы"). Что же это такое, мир слез? Женский - отчасти, и - страдания, тоже отчасти. Да, это категория вечная. И христианство - вечно.
Христианство нежнее, тоньше, углубленнее язычества. Все "Авраамы" плодущие не стоят плачущей женщины. Вот граница чередующихся в рождениях Рахилей и Лий. Есть великолепие душевное, которое заливает все, будущее, "рождение", позитивное стояние мира. Есть то "прекрасное" души, перед чем мы останавливаемся и говорим: "Не надо больше, не надо лучше, ибо лучшее мы имеем и больше его не будет". Это конец и точка, самое рождение прекращается.
Я знал такие экстазы восхищения: как я мог забыть их.
Я был очень счастлив (20 лет): и невольно впал в язычество. Присуще счастливому быть язычником, как солнцу - светить, растению - быть зеленым, как ребенку быть глупеньким, милым и ограниченным.
Но он вырастет. И я вырос.