Так вот, ничего подобного. Юрий Николаевич очень внимательно и очень пристально выслушал меня. Мало того: он живо и с интересом начал развивать заложенные в моих наблюдениях возможности...
- Что ж, Лев Васильевич? Скажемте так: на мой взгляд, вы нащупываете какой-то довольно неожиданный и любопытный поворот возможного анализа произведений слова. Я бы посоветовал вам не оставлять этих разысканий... Вы сами понимаете, что вы, скажемте, у самого начала троны... Было бы очень любезно с вашей стороны, если бы... Ну, через год, через два... Вы бы нашли время и поставили меня в известность о том, к чему вы придете...
Увы, через год-другой я уже не имел времени думать о вопросах "второй формы слова". Через год-другой я был командиром на Балтийском флоте, был участником обороны известного Ораниенбаумского пятачка... А потом, короткое время спустя, до меня там, на фронте, дошла горькая весть о кончине Юрия Николаевича... Мне и горько и немного совестно перед его памятью: заняться работой по теме, одобренной им, мне так и не пришлось.
Я писал эти краткие воспоминания с двойным чувством. С одной стороны, я хорошо сознавал и сознаю, что не располагаю материалом, который мог бы добавить что-то существенное к образу Юрия Тынянова, и ученого и большого художника. Слишком недолгими и случайными были мои с ним встречи. С другой стороны, я все-таки рискнул вспомнить то, что сохранилось во мне от этих встреч. Я думаю, это и следовало сделать, чтобы отдать этому художнику, этому ученому, этому прекрасному человеку дань запоздалого, но искреннего и глубокого уважения и восхищения перед его талантом и перед его человеческим обаянием.
1974
Тамара Хмельницкая
ЕМКОСТЬ СЛОВА
Все, кому довелось слушать Юрия Николаевича, посещать его лекции и семинары в Институте истории искусств, так разительно непохожем на обычное вузовское "учреждение", никогда не забудут это удивительное ощущение радости, открытия, чуда. Как будто вы попали в доселе неизвестную страну слова - сложного, многозначного, богатого оттенками и переменчивыми смыслами. Как будто бы устоявшиеся, привычные и гладкие представления о книгах и писателях спадают как кора, а под ними бурная тайная жизнь борьба направлений, школ, позиций.
Читал он так, что казалось - это мысли вслух, что он додумывает их при нас, что мы приобщаемся к самому процессу догадок и наблюдений, что мы тоже включены в этот процесс - не только воспринимаем и усваиваем сказанное, но ищем, предполагаем и решаем вместе с ним и идем дальше в начертанном им направлении.
А то, что к глубинам истории и поэтическому осмыслению слова нас приобщал совсем еще молодой человек - одновременно серьезный и веселый, патетичный и иронический, так глубоко вжившийся в пушкинскую эпоху, что и сам походил на Пушкина, делало встречи с ним еще заманчивее и увлекательнее.
Лейтмотивом лекций, статей и высказываний Тынянова о литературе было: "Все не так просто". Легенда о Пушкине, благословившем Тютчева и мирно принявшем его стихи, рушилась. Обнажились скрытые линии неприятия, отталкивания и осознанных различий.
У Тынянова своя своеобразная теория относительности и соотнесенности всей жизни литературы и ее движения в истории. Все элементы произведения соотнесены между собой и находятся во взаимодействии. "Соотнесенность каждого элемента литературного произведения как системы с другими и, стало быть, со всей системой я называю конструктивной функцией данного элемента". "Функция вещи изменчива". "Произведение гуляет в веках, каждый раз поворачиваясь другой своей стороной". "Нет произведений в себе - все соотносительно. Если вещь выделяется, значит, есть фон". Подход к литературе у Тынянова динамичен, более того - драматичен. "Принцип литературной эволюции - борьба и смена". "Нет продолжения прямой линии, есть скорее отправление, отталкивание от известной точки - борьба". "Уже давно понятие единой литературной эпохи уступило место понятию эпохи сложной и разветвленной, в которой идет тайная и явная борьба между различными литературными направлениями". "Живая литература - процесс и направление, а не сгустки".
Этот живой процесс и должен стать предметом нашего изучения. Тынянов во многих своих статьях и высказываниях говорит о том, что современники видят живой текущий процесс зарождения, формирования и роста, а рядом с ним -спада и распада одновременно существующих жанров и стилей. Потом эти живые явления оплотневают в сгустки, в готовые вещи.
"Вокруг стихового слова в пушкинскую эпоху шла такая же борьба, что и в наши дни; и стих этой эпохи был сильным рычагом для нее. На нас этот стих падает как "сгусток", как готовая вещь, и нужна работа археологов, чтобы в сгустке обнаружить когда-то бывшее движение".
И Тынянов был таким археологом. Он умел в результатах, в готовых вещах видеть ускользающий от потомков процесс. Воссоздание диалектики литературного процесса - главная его задача и в изучении любимой им пушкинской эпохи, и в анализе современной ему прозы и поэзии (статьи в "Русском современнике", 1924 г.).
Теоретические обобщения, с одной стороны, и поразительная историческая конкретность раскрытия деталей, с другой, присущи Тынянову. "Каждый термин теории литературы должен быть конкретным следствием конкретных фактов". Недаром молодые литературоведы, входившие в круг ОПОЯЗа, - Шкловский, Брик, Эйхенбаум, Якубинский, Тынянов - были тесно связаны с футуризмом.
Факты конкретной истории литературы Тынянов знал досконально, в гуще изучаемой эпохи. Он не принимал хрестоматийно-статичную "историю генералов", состоящую только из центральных фигур. Он изучал их в живом взаимодействии с младшими линиями. Для него не было огульного понятия "поэты пушкинской поры". Каждый, даже самый тихий голос в хоре становился различимым. Каждое безвестное ныне имя оставляло свой след в общем деле литературы. Тынянов глубоко и дифференцированно проникал в прошлое, извлекал забытое временем. Б предисловии к сборнику статей "Русская поэзия XIX века", составленному из работ его учеников, Тынянов не без полемического задора писал: "Факты самого третьестепенного значения имеют такое же право на исследование, как и самые важные, и вопросы, возникающие в связи с их изучением, часто впервые помогают подойти именно к этим самым важным фактам". И еще: "Литературная ценность того или иного явления не должна затуманивать характерных явлений эпохи, им не исчерпывающихся". Отсюда интерес к творчеству Кюхельбекера и Катенина в эпоху сглаженного камерного стиля карамзинистов. Кюхельбекер возрождал высокий стиль, Катенин использовал просторечие.
Тынянов предложил заняться начисто забытым, но по-своему работавшим над библейскими сюжетами Владимиром Соколовским. Он призывал нас задуматься над вопросом - почему забыли? Что заставляло иногда менее самобытных, традиционных поэтов включать в историю литературы, а более оригинальных и интересно-нелепых - начисто вычеркивать из памяти? Историческая загадка судьбы В. Соколовского, предложенная Тыняновым, заинтересовала меня и побудила написать о нем первую в моей жизни статью.
Тынянов заразил нас "беспокойством в осмыслении материала". "Всякая статья пишется для того, чтобы нечто выяснить". Тынянова тревожили проблемы забвения и славы, гладкого успеха и плодотворных неудач. Это натолкнуло его на теорию "рабочих гипотез" и даже "рабочих ошибок". Особенно остро и убедительно применял он эту теорию к явлениям странным, экспериментальным, прокладывающим новые пути. Статья о Хлебникове не только неожиданно и проникновенно раскрывает художественный метод поэта, но и характеризует его творческую судьбу. Здесь Тынянов вникает в новый тип поэтического мышления, сочетающий открытия ученого с детской свежестью восприятия и молекулярным расщеплением слова во всех его корневых смыслах. "Есть литература на глубине, которая есть жестокая борьба за новое зрение с бесплодными удачами, с нужными сознательными "ошибками", с восстаниями решительными, с переговорами, сражениями и смертями. И смерти при этом бывают подлинные, не метафорические. Смерти людей и поколений". "Великая неудача Хлебникова была новым словом в поэзии".
В статье "Литературный факт" Тынянов обобщает свою теорию плодотворных ошибок: "Каждое уродство, каждая "ошибка", каждая "неправильность" нормативной поэтики есть в потенции новый конструктивный принцип (таково, в частности, использование языковых небрежностей и "ошибок" как средства семантического сдвига у футуристов)". Теорию плодотворных ошибок Тынянов применяет и к поэтическим явлениям XIX века, в частности к Кюхельбекеру. "...Его неудачи были небезразличны для литературы 20-х годов". Более всего Тынянова привлекает в Кюхельбекере проблема одаренного неудачника.
В предисловии к дневникам Кюхельбекера Тынянов пишет: "Должны быть изучены законы славы. ...Слава - это слово очень давно отлично от слова "удача" и не противоречит слову "неудача". Так, неудавшаяся революция декабристов была все же революцией, и никто не станет отрицать ее значения. ...И есть законы литературного осмеяния, остракизма, во всем похожие на законы славы... Кюхельбекер был создан для литературных неудач". Тынянова привлекает в нем чудаковатый и противоречивый творческий характер. Он провидит будущее и беспомощен перед настоящим. Он Дон Кихот декабризма. Он одновременно величествен и смешон в своих литературных опытах.
В статье "Как мы пишем" Тынянов признается:
"Я люблю шершавые, недоделанные, недоконченные вещи. Я уважаю шершавых, недоделанных неудачников, бормотателей, за которых нужно договаривать. Я люблю провинциалов, в которых неуклюже пластуется история и которые поэтому резки на поворотах. Есть тихие бунты, спрятанные в ящик на 100 и на 200 лет. При сломке, сносе, перестройке ящик находят, крышку срывают.
- А, - говорят, - вот он какой, некрасивый. - Друг, назови меня по имени".
Назвать по имени неудачника, незаслуженно забытого, возродить его образ из небытия, раскрыть причины забвения и неудачи, показать то ценное, что послужило фундаментом для будущего движения литературы, "изучить законы славы" - законы удач и неудач исторических - в этом пафос Тынянова-исследователя и Тынянова-художника. Литературная личность поэта часто, по его мнению, не соответствует житейской биографии. Более того слишком пристальное внимание к биографии затемняет творческий облик поэта. Тынянов с горечью говорит, что "изучение Пушкина так долго заменялось изучением его дуэли", а ранняя смерть Веневитинова затмила его творчество и оставила о нем только одно представление - что он умер в 22 года. Любопытно, что в предисловии к собственной книге "Архаисты и новаторы" Тынянов боится малейшего вторжения автобиографического принципа даже в расположение статей. "Мне казалось нескромным заставлять читателя ходить со мной по темам и выводам именно в той последовательности, в какой ходил и я сам, так как сюжет этой книги прежде всего эволюция литературы, а никак не эволюция автора".
О связи научных трудов Тынянова с его художественными вещами сказано достаточно. Тынянов в своих лекциях любил повторять: "Каждая литературная теория питается литературой, в которой она живет. Нет литературной теории самой по себе". По отношению к самому Тынянову можно было бы прибавить - "и обратно".
Вот о том, как литературную теорию и аналитические наблюдения он применял к своей художественной практике, мне бы и хотелось напомнить.
Тынянов, бесконечно разнообразный в своих мыслях, в то же время на лекциях часто возвращался к каким-то любимым и основополагающим для него цитатам. Они звучали своеобразным лейтмотивом. Они давали камертон, и каждый раз лейтмотив обрастал новыми вариациями.
В. Голицына упоминает о наиболее популярных у нас строках Тютчева "Она сидела на полу и груду писем разбирала" - пример фрагментарной поэзии - и о строках Языкова "О деньги, деньги, для чего Вы не всегда в моем кармане" пример бытового сатирического снижения сглаженного стиля привычной элегии. Но столь же часто всплывали пушкинские строки: "Четырехстопный ямб мне надоел, Им пишет всякий" - в связи с эволюцией жанров. И "Стамбул гяуры нынче славят" или "От Рушука до старой Смирны, От Трапезунда до Тульчи" - в связи с лексической окраской стиха и колоритом собственных имен.
Мы жадно ловили эти лейтмотивные повторения, чтобы каждый раз услышать новое толкование, аналитически углубленное. Лейтмотивы бывали не только стиховые. У Тынянова было любимое наблюдение над тем, что Пушкин и Толстой умели начинать свою прозу "ex abrupto" - с фразы, как бы продолжающей уже известное читателю.
"Гости съезжались на дачу" у Пушкина и "Все смешалось в доме Облонских" в "Анне Карениной".
И вот когда через много лет мы прочли первую фразу романа Тынянова о Пушкине: "Майор был скуп", - мы понимающе улыбнулись.
Так закрепил и применил Тынянов свое наблюдение в собственном романе.
Еще одна "уворованная связь" теории и ее применения к собственному стилю. Тынянов, начиная с книги "Проблема стихотворного языка" и ряда статей 20-х годов, пристально занят исследованием слова, его глубины и сложности, его колеблющихся оттенков, его изменчивости и многозначности в связи с соседствующими словами. В статье "Тютчев и Гейне" Тынянов формулирует главное для себя: "...своеобразие словесного искусства основано на необычайной сложности и неэлементарности его материала - слова". И Тынянов, непревзойденный мастер раскрытия всех видов иронического пародийного словоупотребления, дает блестящий анализ "Носа" Гоголя. Он говорит об умении использовать двусмысленность сказанного, применяя к нему синтаксически безличные формы: "Черт его знает, как это сделалось"; "Вона! Эк его, право, как подумаешь"; "Разве вы не видите, что у меня именно нет того, чем бы я мог понюхать?"
Нос - часть лица, и он же персонификация. Нос с лица майора Ковалева пропал неизвестно куда, он разъезжает теперь но городу и называет себя статским советником. Он незаметно скатывается в безличное оно, это, такое. И уже о хлебе говорится: "хлеб - дело печеное", конкретный хлеб приравнивается к чему-то абстрактному. Реальный, вещный смысл слова снимается. Тынянов применяет этот принцип двусмысленного безличного употребления слов в значении не прямом, а уклончивом в "Кюхле".
В "Кюхле" - наиболее прозрачном и юношески ясном романе Тынянова о декабризме - все, даже стилистически, говоря его словами, "не так просто", как кажется с первого взгляда. В "Кюхле" уже заложены пробы всех будущих творческих исканий Тынянова - от ассоциативного сгущения центральных символических образов "Смерти Вазир-Мухтара", от острого гротеска и анекдотического преломления истории в "Подпоручике Киже" и "Малолетнем Витушишникове" до содержательной точности творческой мысли, столь характерной для романа о Пушкине.
Знаменательно, что эпоха декабризма дается Тыняновым как бы с диаметрально противоположных концов. С одной уторены, это пушкинская эпоха, это лучшие ее люди, которые видят дальше своего времени и стремятся это время изменить, - декабристы, Пушкин, Грибоедов, Кюхельбекер. С другой это николаевская эпоха, раскрытая сатирически через дворцовый анекдот. Это представители реакционного режима, темные и бездарные, начиная с царя и шефа жандармов Бенкендорфа и кончая продажными журналистами Гречем и Булгариным. В зависимости от того, о ком говорит Тынянов в своем романе, и меняется манера повествования. В "Кюхле" Тынянов дает разные истории декабрьского восстания, великолепно дополняющие друг друга. Высокой романтической истории героев декабризма противопоставлена закулисная злорадно-анекдотическая история внутренних интриг, недоразумений и распрей между обоими наследниками престола - Константином и Николаем. Эта история в стиле дворцовых мемуаров остроумного вольнодумца, ехидно подбирающего ряд разоблачительных анекдотов о мало приспособленных к ответственности за управление государством представителях царствующего дома. Смятение и путаница во дворце после смерти Александра, происки наследников-честолюбцев, сочетание лицемерия, дипломатической вежливости и трудноскрываемой взаимной зависти, ничтожество возникающих вокруг этого клубка августейших интриг нашли свое отражение в ряде эпизодов и сцен. И особенно характерны для Тынянова все сцены, построенные на многозначности оттенков слова. Так, виртуозно дана игра на слове "государь", когда в силу двусмысленных и щекотливых обстоятельств после смерти Александра неизвестно, к кому оно относится или будет относиться - к Николаю или к Константину. Когда Михаила Павловича обступают придворные, желая наконец точно узнать, кто же император, он уклончиво маневрирует двусмысленным в данном случае понятием брат. "- Здоров ли государь император? - спросил его вкрадчиво барон Альбедиль.
- Брат здоров, - сказал быстро Мишель.
- Скоро ли можно ожидать его величество? - заглянул ему в лицо Бенкендорф.
- О поездке ничего не слыхал, - отпарировал, не глядя на него, Мишель.
- Где теперь находится его величество? - пролепетал, любезно сюсюкая, граф Блудов.
- Оставил брата в Варшаве, - сухо сказал Мишель". Такая же игра на подразумеваемом смысле слов, на скрытом поединке корыстных и честолюбивых притязаний дана в разговоре Михаила с Николаем:
"Увидев надпись "Его императорскому величеству", Николай побледнел. Он молча стал ходить по комнате. Потом он остановился перед Мишелем и спросил без выражения:
- Как поживает Константин?
Мишель искоса взглянул на Милорадовича.
- Он печален, но тверд, - сказал он, напирая на последнее слово.
- В чем тверд, ваше высочество? - спросил Милорадович, откинув голову назад.
- В своей воле, - ответил уклончиво Мишель".
От этих сдержанных, никак не прокомментированных, но выразительных анекдотов Тынянов переходит к издевательскому гротеску, хотя бы в сцене появления Николая на Сенатской площади в день 14 декабря. Безличная, достаточно иронически поданная формула "его величество" еще усугубляет сарказм в такой, например, фразе: "Зубы его величества выбивали мелкую дробь". Сравним по подчеркнутой безличности фразу, отнесенную к Николаю в "Смерти Вазир-Мухтара": "Совершенные ляжки в белых лосинах остались на цветочном штофе". Или в первой главе "Кюхли" о Константине: "Его высочество уходит к окну - щекотать ее высочество".
Когда у Тынянова появляется образ царя, возглавляющего мертвое бумажное царство рескриптов и циркуляров, это всегда не человек, а подчеркнуто безличная фигура. Николая в "Вазир-Мухтаре" Тынянов все время называет "лицо", "известный лик", "известное лицо", наконец, "совершенные ляжки". "Лицо сделало жест" или "Известное лицо приняло рапорт от бога и удалилось" и т. д. Уроки Гоголя не прошли даром. Они обострили и углубили гротескно-пародийную линию исторической прозы Тынянова.
Еще пример плодотворного применения пародийных принципов, сначала увиденных Тыняновым в идущей от Гоголя прозе Андрея Белого, а потом использованных в его исторических романах и рассказах. Тынянов в своих лекциях по современной литературе, анализируя пролог к "Петербургу" Белого, демонстрировал, как Белый пародирует государственные рескрипты, написанные сугубо бюрократическим языком. Белый вводит в свой стиль атмосферу нелепой речи. Перемещение фразового центра делает бессмысленной всю фразу. В фразе Белого прямой смысл его не интересует. Речь героев дана только как рисунок речи. Через Гоголя и Белого Тынянов находит выход в прямую сатиру. В "Смерти Вазир-Мухтара" откровенной пародией на царские рескрипты и указы звучит издевательски оглупленный пейзаж степи, по которой проезжает Грибоедов: