В таком же напряжении, в споре с самим собой, с временем показан Карамзин. Он впервые читает предисловие к своей "Истории" юношам-лицеистам и угадывает по их глазам, что сказано верно и правдиво, что надо изменить. Тот же вихрь творческого становления! Тынянов и тут занят сквозным действием романа: он показывает, как одновременно во многих передовых умах эпохи кристаллизуется национальное самосознание. Признание лицеистов, их волнение - высшая награда для Карамзина: "И когда он, кончив, захотел припомнить еще раз первую страницу, Пушкин быстро прочел ему по памяти. И в первый раз за все время, когда приходилось униженно ждать высочайшего приема, приходилось скрывать от жены тоску, пустоту, старость, приходилось улыбаться, стареющий писатель почувствовал счастье. Он встал и, пройдя мимо Пушкина, коснулся руки его. За дверью он отер слезы..."
Неоконченный, данный сразу во многих планах, отрывистый, понятный партнерам с полуслова и по молчаливым намекам спор наполняет страницы романа. Спор идет об одном: о России, о ее народе, о будущем народа.
Третья, последняя из дописанных частей романа о Пушкине кончается вместе с его юностью, кончается ссылкой на юг. И это подневольное странствие Пушкина осмыслено Тыняновым в свете основной темы: рост в Пушкине национального самосознания.
"Подлинно он узнавал родину во всю ширь и мощь на больших дорогах... Ямщик пел. Так вот она какова, русская песня! Нетороплива, печальна, раздумчива. Он с жадностью слушал час, другой, третий".
В 1937 году на торжественном пленуме Союза советских писателей, посвященном столетию со дня смерти Пушкина, Тынянов произнес многим запомнившуюся речь. Он кончил ее замечательным восклицанием: - Он еще очень молод, этот старик!
Молодость, современность, насущность Пушкина и всей прошлой русской культуры была основным, центральным убеждением писательской жизни и деятельности Тынянова. Ou искал в прошлом не музейные экспонаты, а предков, которые борются на стороне живых и вместе с живыми побеждают.
Юрий Николаевич Тынянов мог бы сказать о себе знаменитыми словами Лермонтова: "Я знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть". Эта дума и эта страсть - непрестанное внимание - равно исследовательское и художественное - к русскому поколению 20-х годов прошлого века. Если Пушкин при этом естественно был в центре внимания писателя, то ни Грибоедов, ни Кюхельбекер не оказались на периферии. Кюхельбекер, в сущности, впервые открыт Тыняновым для нашей культуры, впервые показан как критик, недюжинный поэт, философ-идеолог, непосредственно влиявший и на Пушкина, и на других своих современников. Это было и удачей Тынянова, и его заслугой.
Мне приходит в голову только одно определение исследовательского метода Тынянова: мертвая хватка! В каком-нибудь случайном намеке, брошенном вскользь в письме человека, только приблизительно знавшего Кюхельбекера, Тынянову удавалось найти подтверждение той или другой своей рабочей гипотезы. Все для него служило материалом, отвечало его намерениям, все шло в жилу.
У Тынянова должно учиться и можно научиться многому. Не только тщательной добросовестности - это само собою разумеется, - но и остроте зрения, высокой восприимчивости. А главное - его способности быстро обобщать, широте его исторического охвата. Тынянов-ученый постоянно протягивает руку Тынянову - художнику и романисту. Тот и другой Тынянов нерасторжимы. Это - органическое единство.
И если, к примеру сказать, Андре Моруа в своих беллетризованных биографиях французских и английских классиков, от Байрона до Жорж Санд, являет образец по-своему великолепного скольжения по родословным своих героев и героинь, по их многочисленным любовным приключениям, по ненароком попавшимся под руку автору случайным бытовым подробностям той или другой жизни, то Тынянова решительно можно назвать снайпером с оптическим прицелом. В поле его зрения попадало только главное, только нужное. Он никогда не терял из виду конечной цели. Его рассказ сжат и на славу слажен, лишен каких бы то ни было прикрас и отвлечений. Он скуп на слова, настоящий художник слова. Вот почему от этих работ, в сущности очень специальных, невозможно оторваться. Скорее наоборот - их хочется перечесть и перечитывать еще и еще. Для такого неходкого жанра это высшая похвала.
Обычно пишущие о Тынянове - в частности, такие близкие к нему люди, как Виктор Шкловский и Борис Эйхенбаум, - утверждают спаренность этих двух сил в писателе, спаренность двух мышлений: художника и ученого. Я решительно не согласен с ними. У Тынянова, как у многих до и после него, наличествует открытая антиномия между точной наукой (в данном случае историей) и поэтическим творчеством. Отсюда - трудность, необычность его пути, имманентный ему драматизм самого творческого процесса. Порою он отвергал, вынужден был отвергнуть, казалось бы, бесспорный документ и странное дело! - оказывался прав, отвергая бесспорное.
Если Эйнштейн утверждал, что вся история новой физики есть не что иное, как "драма идей", если такое возможно внутри одной из точнейших современных наук, то тем более оно распространимо на конфликт между наукой (точной) и искусством (принципиально не точным). В этом отношении Юрий Тынянов - показательный образец "как бы двойного бытия". И если он радовался своим находкам, то мог бы и гордиться ими, - но последнее ему было несвойственно. Скорее наоборот: свое расхождение с точным знанием он переживал как драму, как нарушение дисциплины в исследовании. Двойное дарование ложилось ему на плечи двойной тяжестью. Таким был этот необыкновенный человек.
Если, к примеру, сопоставить его исследование об утаенной любви Пушкина с романом о Пушкине, с теми страницами романа, где говорится о том же, то в первом случае перед читателем тщательно подобранные данные, доскональное их изучение, а во втором ничто не доказано, но только показано - и с такой силой внушения, что соглашаешься с романом, а не со статьей на ту же тему. Статья убеждает в том, что так могло быть и не быть. Роман ни в чем не убеждает, разве только в одном, важнейшем для автора: так должно было быть. Научное исследует, художественное требует.
Отсюда не следует, что пишущий эти строки ставит искусство выше науки. Такой претензии нет и не может быть. Есть только одно - безоговорочное противопоставление двух неизбежно спорящих способов познания мира как целого.
Ни Леонардо да Винчи, ни Ломоносов, ни Гёте не знали драмы идей в какой бы то ни было из сфер их деятельности. Только девятнадцатый век внес разлад, спонтанность, прерывистость в развитие мировоззрений, в их формирование. Но здесь я должен просить прощения за невольное отступление от темы.
Особое внимание привлекает набросок "Ганнибалы", предваривший роман о Пушкине. Тынянов начинает его очень издалека. Речь идет об исторических судьбах абиссинского народа - того самого, откуда пошли русские Ганнибалы, предки Пушкина с материнской стороны: "так пошло русское ганнибальство, веселое, свирепое, двоеженцы, шутники, буяны, русские абиссинские дворяне".
Очень ярко Тынянов показывает, как возникла помесь абиссинской крови с великорусской дворянской в семействе Пушкиных: "Идет история обид, отсиживаний, деревенских запустении, разорений, дрязг, супружеских воплей, французского лепета..."
Все это не пригодилось непосредственно в романе, но Тынянову в определенный день и час до зарезу необходимо было проследить становление исключительной личности в самом ее рождении, ее сложную сущность, которая, может быть, и обусловила гениальность.
Тынянов пишет: "В 1821 году был открыт стихом Кавказ, в 22-м - Крым, в 24-м - Бессарабия, в прозе открыты башкиры, готовилось завоевание камчадалов, юкагиров. Стихом он открывал, журнальной прозой завоевывал".
Так выходит по Тынянову, что биография человека опережает историю государства, человек опережает государство своим стихом, своей прозой. Открытия Пушкина опережают солдатские и полицейские завоевания. В этом главенствующая мысль отрывка.
Еще до Отечественной войны Юрий Николаевич был болен мучительно и неизлечимо. Болезнь прогрессировала. Между тем его тянуло к театру и к кино. Это было стремление талантливого человека расширить собственный плацдарм. Если угодно - это была его агрессия. Она была прекрасна.
Перед самой войной услышал я от Юрия Николаевича об одной гипотезе. К счастью, она нашла и развитие и воплощение в статье "Сюжет "Горя от ума". В то время Тынянов выдвинул основной тезис будущей статьи. Он говорил о "сильном ударе" в сюжете великой комедии - о быстро возникающей сплетне и клевете насчет мнимого сумасшествия Чацкого. Не говоря уже о намеченных ранее возможных прототипах персонажей комедии (что, по сути дела, традиционно, с легкой руки Гершензона и его "Грибоедовской Москвы"), новаторство и смелость Тынянова идут в других, глубоких направлениях. Он совершает экскурс в многовековую традицию, знакомую мировой поэзии со времен средних веков, - "сумасшествие от любви". Он говорит в этой связи о Дон Кихоте, ариостовском неистовом Орландо. Тынянову не понадобилось дальнейшее путешествие по векам и странам в поисках источников мигрирующего сюжета. Не понадобилось как раз потому, что он слишком был захвачен атмосферой, событиями и действующими лицами излюбленной им эпохи.
И опять поражаешься тому, как сама шла ему навстречу удача! Навстречу толкованию грибоедовской комедии раскрылись двери и судьбы современников Грибоедова. Тут и Чаадаев в пору его несчастного свидания с Александром Первым в 1820 году, в Троппау, и любимый герой самого Тынянова Кюхельбекер, и безумный Батюшков. В первых двух случаях все тот же ложный слух о сумасшествии. В отношении же действительно больного Батюшкова - ложный слух о том, что его болезнь есть следствие несчастной любви... Таким образом, сама русская действительность той эпохи дала в руки исследователя живой, документально достоверный материал для подтверждения его догадок.
Здесь было неосторожно употреблено ходкое слово "удача". Оно не только неосторожно, но и по существу вредно, когда речь идет о таком редкостном даровании. Если уж говорить об удаче, то она была только в одном: в сочетании ученого и художника, кропотливого чтеца пожелтевших рукописей столетнего возраста и окрыленного воображением и смелостью художника-первооткрывателя. Это была способность к панорамному охвату эпохи - не только в трех измерениях, согласно Эвклиду, но и, как положено человеку двадцатого века, кое-чему научившемуся у Эйнштейна и Нильса Бора, - во всех четырех измерениях. Да, Юрий Николаевич на свой страх и риск одолел континуум современной физики, где пространство-время являют собою непрерывное целое.
Перед ним самим открывалось необозримое пространство, точнее же именно необозримый континуум четырехмерной протяженности, включающей время. И этот континуум был, и сущности, костяком и опорой разветвленного недовершенного целого, которое оборвала смерть писателя...
Наконец - последнее. Пора приступить к изданию собрания сочинений Юрия Николаевича Тынянова, собранию по возможности полному. Потребность в нем давно назрела. Тынянов должен быть показан новым молодым читателям в полный рост, как романист и автор повестей, как историк и литературовед. Сколько томов или сколько печатных листов здесь потребуется, - это вопрос особый, в нужное время он неизбежно встанет сам собою. Можно не сомневаться в том, что этот писатель найдет своих читателей, - впрочем, он уже давно нашел их. Их очень много, многие тысячи!
Надо, чтобы и читатели нашли Тынянова и его книги.
1960, 1973
H. Харджиев
О ТОМ, КАК ПУШКИН ВСТРЕТИЛСЯ С ЭДГАРОМ ПО
Несколько слов о неосуществленных замыслах Тынянова-прозаика. В начале 30-х годов их было много. С присущим ему острейшим чутьем документа Тынянов накапливал материал одновременно для нескольких произведений. Не исключена возможность, что к некоторым из неосуществленных замыслов он вернулся бы по завершении многолетней работы над романом о Пушкине. Впрочем, в ряде случаев намеченные темы и предварительные планы вытеснялись новыми замыслами, которые и были доведены до полного осуществления. Иногда Тынянов отбрасывал сюжеты, частично уже разработанные. Мне известен и случай, когда отказ от рабочего плана был вызван неожиданным обстоятельством. Я имею в виду замысел повести о Туссэн-Лувертюре (1743-1802) - первом президенте негритянской республики Гаити, закончившем свою героическую жизнь во французской тюрьме. Этот замысел был "похищен" А. Виноградовым, известным в свое время скорописцем компилятивных исторических повестей. Неряшливо им оформленную биографию Туссэн-Лувертюра ("Черный консул") предполагал экранизировать Эйзенштейн.
3 февраля 1932 г. Тынянов мне писал: "...Я живу один, размышляю; работа моя не волк, в лес не убежит. Приезжайте. О Кальостре привезите эту книгу Ламета, очень буду Вам благодарен. Еще захватите с собою томок Вивлиофики - о колоколах..."
В письме Тынянова есть одна неточность. Речь идет о книге не какого-то Ламота, а известной аферистки Жанны де ла Мотт, героини скандальнейшего судебного процесса 1786 г. ("Ожерелье королевы Марии-Антуанетты"). Вместе с графиней де ла Мотт был арестован и граф Калиостро. Об их взаимоотношениях несколько шаржированно повествуется в "Новом Плутархе" Михаила Кузмина "Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро" (1916). Привожу заглавие редкого издания, приобретенного мною в букинистической лавке и подаренного Тынянову: "Возражение со стороны графини де Валуа ла Мотт на оправдание графа де Калиостро" (СПб., 1786, перевод с французского).
Интерес Тынянова к Калиостро связан с рабочей схемой ненаписанного романа о графе Павле Строганове, "русском якобинце" и возлюбленном Теруань де Мерикур. Этому замыслу предшествовала работа над либретто пьесы "Овернский мул, или Золотой напиток" (1930), главные герои которого Жильбер Ромм (член Конвента) и его юный воспитанник Павел Строганов (член Якобинского клуба). В либретто Тынянова Ромм встречается с Калиостро дважды: в Петербурге и в революционном Париже. О петербургских встречах Калиостро с отцом Павла Строганова сохранились документальные сведения. Строганова и других русских сановников знаменитый шарлатан заинтересовал "искусством делать золото". Вторая встреча - вымышленная (в то время Калиостро находился не в Париже, а в Риме).
Упоминаемый в письме Тынянова материал о колоколах (в "Древней российской Вивлиофике" Новикова) имеет прямое отношение к повести "Обезьяна и колокол".
Вступительную главу этой повести Тынянов мне читал. "Тугая" фактура повествования сближает его с интонационной (жестикуляционной) манерой "Восковой персоны", являющейся, на мой взгляд, одним из самых блестящих достижений Тынянова-прозаика. Но работа над повестью "Обезьяна и колокол" внезапно затормозилась и уже не возобновлялась. Кроме вступительной главы в архиве Тынянова сохранился ранее написанный "краткий план" одноименного киносценария.
В сборнике "Юрий Тынянов - писатель и ученый" (1966) опубликован авторский перечень изданных и неосуществленных произведений, датированный 5 июня 1932 г. Некоторые заглавия совершенно загадочны, так как лишены какого бы то пи было комментария. Например, № 9 - "Евдор".
"Евдор" - П. Катенин. Это имя героя стихотворения Катенина "Элегия", автобиографичность которого вскрыта Тыняновым в его замечательном исследовании "Архаисты и Пушкин".
В самом начале 1931 г. Тынянов беседовал со мной о Катенине. Между прочим я сказал:
- Вот и третья часть трилогии об архаистах-новаторах: Кюхельбекер, Грибоедов, Катенин...
Тынянов усмехнулся:
- Евдор?!
Замыслом романа об Евдоре Тынянов был увлечен. Он вспомнил А. Ф. Писемского, его роман "Люди сороковых годов", один из персонажей которого Коптин "списан" с Катенина. Этому произведению Писемского Тынянов дал весьма положительную оценку и прочел мне два-три отрывка о Коптине-Катенине.
Среди бумаг моего покойного друга Т. С. Грина сохранилась копия шуточного стихового письма, посланного мною Тынянову 11 марта 1931 года:
Я вопрошаю из-за гор, Как поживает Ваш Евдор, Карикатура на котурнах Среди людей литературных, Когда ж сей нелюбимец славы, Сей монстр ужасный и трехглавый (Тынянов, Шкловский, Мандельштам) Три языка покажет нам.
Сложный противоречивый характер Евдора Тынянов хотел воссоздать мозаичным способом, соединив отдельные черты О. Мандельштама, В. Шкловского и свои собственные. Однако сделать Катенина (малопривлекательного как личность) главным героем романа он все-таки не решился. В отличие от Кюхельбекера и Грибоедова, у Катенина была "глухая" судьба.
Вместо отброшенного ("в запас") "Евдора" - новый замысел: роман о Пушкине. Но и здесь у Тынянова возникло немало сомнений. Ему казалось, что работа над психологическим романом о великом поэте обречена на неудачу. Поэтому оп решил писать хронику "Пушкины", историю рода, исключив из нее именно Л. С. Пушкина. Помню, Тынянов сказал:
- Глава о нем будет самая короткая. В рамке: А. С. Пушкин и две даты рождения и смерти.
Потом план романа-хроники получил другое заглавие - "Ганнибалы". Тынянов написал единственную (вступительную) главу, после чего вернулся к своей "вечной" теме: времени нужен был его роман о Пушкине. Комментатор тыняновского перечня заглавий, Н. Степанов считал тему "Ганнибалы" (№ 5) "подступом" к роману о Пушкине (№ 6). Мнение это ошибочно: в авторском перечне даны заглавия отдельных произведений. Есть еще одна запись Тынянова, оставшаяся необъясненной комментаторами его текстов. Эта лаконичная запись повторяется в нескольких блокнотах: "Эдгар По в Петербурге".
Как известно, легенда о поездке Эдгара По в Россию создана им самим, любившим подобные мистификации. Мнимое посещение Эдгаром По столицы Российской империи позволяло вводить в его биографию чрезвычайно эффектный эпизод: ночной дозор задерживает на Невском проспекте пьяного "дебошана", и только заступничество американского консула избавляет его от тюремного заключения. Эта легенда имела особый успех у русских поэтов-символистов, страстных почитателей и пропагандистов творчества Эдгара По, которого они считали одним из своих предшественников.
Переводчик пятитомного собрания его сочинений К. Бальмонт писал: "...Если легенда, которую можно назвать "Эдгар По на Невском проспекте", есть только легенда, как радостно для нас, его любящих, что эта легенда существует" [Собр. соч. Эдгара По. М., 1912, т. V, с. 28].