5
Полковник Макдональд был очень доволен, что его жена подружилась с молодой русской.
- Я рад, дорогая, что наше захолустье оживилось и что вы наконец свободно вздохнули. Русская леди - очень забавная молодая женщина. Она почти ребенок.
И действительно, они гуляли вместе, ездили кататься и даже устроился небольшой музыкальный вечер: леди Макдональд пела. Заставили играть и Грибоедова.
Полковник и Грибоедов сидели в креслах и смотрели на своих жен, окруженных молодежью.
Шершавый город вонял трупами собак и остовами лошадей, там ругались, спорили, голодали и пели. Здесь было тихо и приятно пахло: старомодными сухими духами.
Полковник спокойно курил. Лицо его было немного усталое. И Грибоедов сказал ему:
- Новый роман, который вы прислали мне, необычайно занимателен.
- Не правда ли? Я и сам с удовольствием его читал. Этот Купер пойдет далеко. Я знавал одного Купера лет двадцать назад, но это, вероятно, другой. Он должен быть моложе.
Новый роман был "Прерии" Купера. Прерии в этом романе словно помещались в просторной и чистой комнате, и все опасности были только для того, чтобы их избегнуть на той же странице. Старый траппер, ловец дичи, был главным героем. Он был когда-то охотником, испытал много неудач, а теперь спокойно жил в прериях и стал ловцом дичи, справедливым, хитрым по необходимости, и спасал людей своей нации.
Нужно было хоть немного воображения, чтобы поскучать месяц, два или год в Персии.
Грибоедов отчасти воображал себя старым траппером, ловцом дичи. Немногословие полковника, его седые усы нравились ему.
6
За ужином Грибоедов засмотрелся на лысый сыр и вдруг ткнул в него пальцем.
- Вот тебе Фаддей.
- Но ведь он поэт, ты говорил.
"Ты" она говорила еще робко. Он все-таки был ее учитель - сначала в музыке, а потом в Овидиевой науке.
- Фаддей? О да, да, он истинный поэт. Со слезой.
Что теперь делает Фаддей? Но, боже мой, он тоже ужинает. И, может быть, такой же сыр стоит у него на столе. О чем говорит он теперь, никак не представишь, но толстые губы шлепают. Катя, может быть, танцует. Он придвинул козье молоко и отставил его с отвращением. Молоко было сладкое, персиянское. Эх, Катя, Катя.
- А Пушкин похож на свои портреты?
- И да, и нет.
- Лучше или хуже?
Ну как ей объяснить, каков Пушкин?
- Он очень быстрый, прыгает, и вдруг холоден и вежлив. И тогда говорит комплименты и дерзости, как француз. Вообще он человек светский, любит блистать. Может быть, добрый человек. Но я его близко не знаю.
Нина очень внимательно слушает о Пушкине.
- Папа переводил его стихи.
И она прочла ему грузинское стихотворение, которое оказалось пушкинской элегией: "Мечты, мечты, где ваша сладость…" Он этой элегии не любил.
Он знакомил ее заочно со своими знакомыми. Она мало знала о его жизни.
Ей очень нравился ташаххюс: эриванские ханы, склоняющиеся перед Грибоедовым.
В существенном она была еще девочкой, даже девчонкой. Она взбиралась на диван, поджимала под себя ноги и неподвижно разглядывала Грибоедова. Ее правый глаз начинал немного косить. Сидение кончалось изумлением:
- Как это все случилось? Где я, что и с кем?
Тут уж она протягивала к нему руки:
- Будем век жить, не умрем никогда.
Ей шел шестнадцатый год, Грибоедов был вдвое старше. Один день у нее было одно лицо, другой - другое. Она менялась у него на глазах, росла еще. Большая темноглазая девочка.
7
Полковник Макдональд тоже с удовольствием прочел роман Купера "Прерии".
Это была наука о поведении.
Молодые французы и какие-то лейтенанты слонялись в этом романе как неприкаянные, в кого-то влюблялись, путались во все дела, и только старый траппер неизменно за всех и за вся выкручивался.
Трудно было извернуться полковнику Макдональду. Он видел: все, что строилось им в течение двадцати лет прямолинейной службы, вдали от зеленых лужаек его Шотландии, - проваливалось. Неблагополучие, вкус которого полковник позабыл смолоду, - вот оно, собственной персоной.
Как будто учитель погрозил ему пальцем в колледже и поговорит с ним после уроков.
Накануне назначения на важный пост, который по праву ему был обещан, дела сложились так.
Он слишком горячо оказал английское влияние во время переговоров русских; следуя давнишнему опыту, он знал, что, вмешавшись в дела, приобретает влияние на обе стороны.
И он поручился всем своим состоянием за сто тысяч туманов. Правда, тут же он взял в залог у Аббаса его золото. Но Сен-Джемс послал свое неодобрение, и афронт налицо, если не…
Если… если…
Полковник часто сидел, курил и думал об этом.
Если персияне выплатят все сполна русским…
Но тогда сможет ли Персия соединиться с Турцией?
Она обнищает вконец, и даже не стоит ей платить после этого двести тысяч туманов в год, согласно договору.
No doubt. И тогда прощай влияние английское, долго и упорно, как растение, привезенное из-за моря, насаждавшееся им.
Либо русские сократят контрибуцию. А по всему видно, что именно так и будет. Но тогда - трижды - прощай влияние английское.
Аббас-Мирза говорил уже ему, весело улыбаясь:
- Мой дорогой друг, я не могу вас больше слушаться. Я раз послушался - и что же вышло?
И полковник неспокоен. Рука, которую он тридцать лет подносит к своим тонким усам, стала непроизвольно дрожать.
Спокойствие.
Будущее неясно.
Но.
Но нужна дружба с русскими. И он действительно прекрасный человек, Грибоедов. К тому же он молод.
Леди Макдональд. Супруга Грибоедова. Это полезная близость.
И.
И нужно действовать в возможных пределах, так сказать, использовать то, что дано. Он не охотник, а траппер. При этом.
Все дела распутываются обыкновенно, а не только у Купера, каким-нибудь вовсе неожиданным индейцем, который вырастает из-под земли и о котором раньше даже сам автор не думал. Кстати, например, пришла телеграмма из Константинополя о поражении Паскевича. Правда ли, нет ли, но это неплохо.
И полковник Макдональд проводит вечера напролет, запершись наглухо в кабинете с доктором Макнилем, который спокоен, как всегда.
8
Макдональд был во власти Грибоедова. Грибоедову было немного жаль Макдональда.
И англичане стали его приказчиками.
Он настоял, чтобы майору Гарту Аббас выдал фирман на наложение контрибуции в каком угодно адербиджанском округе на пятьдесят тысяч туманов. Пусть накладывает. Во всяком случае, лучше наложит, чем персиянин, и возбудит ту же ненависть, что русский чиновник на его месте.
Мальцов, оказалось, обладал недурным слогом. Он писал деловые бумаги. Хотя слишком хитро он их писал. Мальцов полагал, что дипломатия - это сплошь тонкая штука, что каждое слово должно быть закорючкой. Он не знал, что вся сила дипломатии - это после ходов конем пойти прямым и размашистым ходом, через всю доску ферзью. И все же он был дельный, очень дельный чиновник.
А доктор Аделунг успевал и еще более того. Его уже пригласили в гарем-ханэ к Аббасу, и он прописывал горячительные любимым женам его. Кроме того, он, бесплатно разумеется, лечил кого угодно, и больные персияне, большей частью в лохмотьях, часами толпились у его комнаты в нижнем этаже.
Мехмендар, приставленный к миссии, Назар-Али-хан говорил учтиво Грибоедову:
- Доктор Аделунг заставил позабыть дорогу к нашим хаким-баши, а дорога к английской миссии начала уже зарастать.
Вечерами, засунув руки в широкие плебейские штаны, выдававшие немецкую национальность, бродил доктор Аделунг по улицам Тебриза бог весть для каких еще там научных наблюдений.
Двое феррашей с палками ходили перед ним и кричали на встречных, дорога расчищалась.
Так, Бетховеном каким-то, бродил доктор Аделунг по Тебризу, и все привыкли к нему, как будто он век жил в Тебризе.
Вечерами Нина уходила к Макдональдам, и ее сопровождал Мальцов.
И вдруг Грибоедов получил бумагу, вернее две, которые все перевернули вверх дном.
Но началось с Сашки.
9
Он сох, изменился в лице, на вопросы Грибоедова он не отвечал. У него начались столкновения с Ниной.
Он входил молчаливо и грубо в ту комнату, где сидела Нина, и начинал метелкой отряхать пыль. Он водил метелкой, задевал что-нибудь, стакан или карафин летел на пол, и Сашка словно добивался этого, кончал уборку и начинал подметать пол. Он переколотил изрядную часть посуды.
Грибоедов сулил ему черта, обещался пройтись по его спине, но Сашка скалил зубы, не улыбаясь, и шел вон.
Нину он ненавидел, по-видимому, медленно, методически. Он наступал на ноги старой няне-грузинке Дареджане, которую Нина привезла с собой. Он вымел щеткой Нинину фамильную брошь и бросил ее в помойное ведро.
Он вовсе отбился от рук, и когда Нина ему что-нибудь приказывала, шел и звал старую грузинку. Сам он не исполнял ее приказаний. Он говорил казакам, что Александр Сергеевич взял жену, потому что пожалел молодой возраст: совсем забросили ихние родители.
- Молоды, - говорил он повару, - не знают петербургской жизни. Может, привыкнет.
Он спал без просыпу или бродил по базарам. Раз его привели мертвецки пьяного двое каких-то персиян. Сашка погибал.
И вдруг, в одночасье, исчез Сашка.
Его поймали за городом. Он шел с котомкой, неведомо куда, болтаясь головой, не смотря под ноги. Когда привели его к Грибоедову, Грибоедов усмехнулся горько.
- Ты что ж, Сашка, - сказал он ему, - в тюрьму захотел?
- Как пожелаете, - ответил Сашка.
Они помолчали. Дело было в кабинете, Нины не было.
- Разве я тебя притесняю? - тихо спросил Грибоедов. Сашка стоял в комнате обломом, каким-то обломком Москвы, грибоедовского студентства.
- Куда ты бежал? - спросил Грибоедов.
Он думал, что Сашка собрался бежать в Москву.
- Говорили мне, - сказал Сашка с усилием и глухо, - что за Тебризом русские люди живут…
- Ты что же, - спросил Грибоедов и поднялся, - ты что ж, к беглецам, к сволочи уходил?
Сашка жевал губами.
- Из-за барыниных притеснениев, - сказал он вдруг. Грибоедов смотрел на Сашку, которого видел пятнадцать лет.
- Ты выдумываешь, - сказал он, беспомощно разводя руками, и вдруг покраснел. - Пошел вон, дурак, - сказал он тихо.
И, когда Сашка вышел, он приложил руку ко лбу.
Ночью, проходя зачем-то мимо Сашкиной каморки, он приложился ухом к двери.
В каморке было темно, черно, но ему показалось, что Сашка ворочается, мается, и он услышал как бы глухое бормотанье:
- Мамынька… Померли давно.
Грибоедов долго прислушивался.
Бумаги ж, полученные им, были неприятного свойства. Паскевич потерпел неудачу и требовал немедля уплаты куруров и немедленного же вывода корпуса из Хоя. Может быть, он даже рад был неудаче, так как теперь мог с честью присоединиться к мнению Нессельрода. Размеры неудачи были неопределенны и издали казались велики.
Приходилось разом менять весь план действий.
10
Аббас был задумчив, Аббас был весел, портрет Николая висел у него на груди, наряд его был совсем прост, и только кинжал за поясом играл камнями.
Ложь его имела все достоинство искренности и под конец оказывалась правдой.
- Надобно много времени, чтобы каждый народ образовать для войны, - говорил он Грибоедову с необыкновенным достоинством. - Мы только начали, вы также имели свое время испытания, пока не дошли до нынешней степени.
Только в Риме, вероятно, были такие смугло-бледные лица и живые ноздри.
- И я ничего не потерял за эту войну, если приобрел ваше доверие.
Он сидел неподвижно - ходить по комнате, разговаривая, - обычай европейцев и сумасшедших. Но пальцы его двигались, глаза танцевали.
- Я рад, что со мной говорите вы, счастливый человек. Ваши глаза теперь любят счастье. К моему огорчению, до сих пор я не знаю, что нравится вашей супруге. Может быть, она любит шелк, может быть, конфеты? Так трудно разгадать женские вкусы. А я не хотел бы, чтобы ваша супруга скучала. Если она будет скучать - она будет бранить меня. Таковы женщины.
- Ваше высочество, мы довольны всем, и моя жена просит передать вам благодарность за ваши заботы.
Нужно сейчас что-нибудь похвалить. Но что именно? Похвалить детей - неприлично, это сглазит их, а о женах и совсем не полагается говорить.
- Плоды из сада вашего высочества необыкновенно ароматны.
- Я достал этот сорт из Франции, но сад мой сохнет. - И Аббас говорит просто, так же как о конфетах:
- И страна моя сохнет. Mon cher ami, вы уже достаточно осмотрелись кругом, вы говорили со мною, я говорил с вами - сложите с меня эти два курура, parce que dans ma poche il n'y a qu'un sou, monsieur.
И ведь действительно, сохнет страна. Грибоедов сидел прямой как палка. Голос его был сухой:
- Ваше высочество, разрешите мне быть откровенным, я как раз собирался вам сказать: уплатите немедленно два курура. Ибо дальнейшая оттяжка может повести к несчастью.
Пальцы прекращают свой плавный танец, и Аббас смотрит с недоумением: наконец-то, наконец-то он заговорил. И как заговорил!
- Да, но ведь шеф, великий шеф мне это обещал. Паскевич этого вовсе не обещал.
- Боюсь, ваше высочество, что я все же буду поставлен в необходимость потребовать немедленной уплаты. Мы ждали довольно, ваше высочество. Я вижу сам положение вашего округа. Но его величество?
Аббас играет кинжалом.
- Ax, - пальцы ползут по алмазам, как по клавиатуре, с рукояти до конца, - ах, его величество ничего не хочет слышать. Я оставлен на самого себя. И на вас.
- Слушайте, - говорит он и вдруг успокаивается, - слушайте, я нашел средство. Я буду вполне откровенным. Я поеду к императору, моему другу, в Петербург. У меня столько забот. Я хочу отдохнуть. В вашем отечестве столько прекрасного. Я повидаю великого визиря Нессельрода. Правда ли, что Деревня царя прекрасна? Мне говорили об этом.
Зайчики бегают по коврам, синие, желтые, зеленые и фиолетовые. Оживает то индийская завитушка, то персиянский квадратик.
- Я хочу наконец изъясниться с императором, как человек с человеком.
- Я полагаю, и император будет счастлив увидеть ваше высочество, несмотря на неусыпные военные труды свои.
- Именно вследствие их, - говорит твердо Аббас. - Я сказал бы дяде своему, императору: пусть вспомнит он решительный день своей династии. У меня теперь решительный день, и он поймет меня, как наследник наследника. Колесо идет вверх и вниз. И здесь нечему радоваться. Удача, как женщина, - у нее закрыто лицо.
Ровная, беспрерывная улыбка у него на лице, зубы белы, а кто поймет его глаза?
- Ваше высочество намекает на слухи о якобы свершившемся поражении генерала Паскевича?
И Грибоедов смеется, как будто перед ним Фаддей. Аббас тоже смеется. Сейчас он скажет что-нибудь о плодах, о женщинах, о…
- Именно на это я и намекаю, - он любуется переменою в лице Вазир-Мухтара. - Дело в том, что его величество султан Оттоманский шлет ко мне посла и просит присоединиться противу вас.
Все это он говорит так именно, как сказал бы о плодах, о шелке, о табаке.
- Как жаль, что я не видел ваших столиц, дорогой Грибоедов, - ведь их у вас тоже две, как и у нас?
- Ваше высочество, наших столиц скоро будет три.
- Hein?
Аббас не понимает.
- Стамбул.
Аббас говорит быстро:
- Вы великая сила. Я не сомневаюсь в этом. Я предлагаю императору союз. Его величество султан не исполняет договоров. Я возьму командование на себя.
Грибоедов вздыхает:
- Боюсь, что ваше высочество опоздали. Баязет в наших руках, Муш и Ван вскоре падут. Не затруднили бы действия вашего высочества операции наши?
- Зачем мне Ван, - откидывается назад Аббас, - так не воюют, дорогой Грибоедов. Я обойду Ван, я пойду на Багдад. Кербелайский шейх ждет меня, и, если я появлюсь, бунт испепелит оттоманов.
План выработан. "Я появлюсь" - он сказал это, как Вася Каратыгин на Большом театре. Но Вася Каратыгин не улыбается при этом. Если б Аббас был серьезен и ноздри его раздувались, - это значило бы, что он обманывает. Но он улыбается, следственно, верит в себя, следственно, не лжет.
Грибоедов низко, медленно склоняет голову перед улыбкой, перед легкомысленным, нерешительным и внезапным юношей с черной бородой. Да, он из того… теста, из которого испечен был Наполеон и… Карл XII. У него есть лишние черты. Он еще двинет свой Иран, свою старую колымагу на гору и еще, может быть, слетит с горы. И поэтому Грибоедов склоняет голову - нельзя любоваться им, нельзя этого показать.
Аббас говорит на прощанье, как будто это вовсе не он говорил "я появлюсь":
- Мой почитаемый брат Гуссейн-Али-Мирза пишет мне: принять дары его величества султана, ибо страна нищает. А что я могу ответить ему? Я ведь только человек. Страна моя нищает. Вы простите мне два курура.
Дождь размывает улицы Тебриза, нищие, голые, желтые. Грибоедов едет домой, и ферраши бьют мокрыми палками по мокрым привычным спинам прохожих.
11
А дела прибывали, дела кучею русских пленных, прошениями армянских семей, которые стремились перекочевать в Россию, алмазами Аббасовых жен, слухами о поражениях Паскевича, туманами, тысячами туманов ложились на стол.
Аббас был нищ, Адербиджан был гол.
Его мухессили сдавали все податные деньги в цитадель при русской миссии, а персиянским чиновникам и гарему была задержана выдача жалованья. Были срезаны бриллиантовые пуговицы у любимых жен Аббаса.
В Хорасане кипело возмущение.
В городе Иезде и округе был открытый мятеж.
В Луристане боролись друг с другом Махмуд и Махмед-Таги, двое шах-заде. Там резались.
Керман восстал против шах-заде Хасана-Али-Мирзы, губернатора. Шефи-хан командовал мятежниками.
Сам старый Фетх-Али выехал в Ферахан, чтобы собирать деньги и войска у сыновей - губернаторов тех провинций, которые еще пока не восстали.
Грибоедов писал донесение за донесением. Он писал их, торопясь, стиснув зубы и с выражением решительным.
Страна разорена, и Аббас истощил до конца свои средства. Позволить ему ехать в Петербург? Может быть, заключить союз с ним против турок? Намерения его чисты, ибо положение безвыходно.
Ответы приходили как бы с того света. Финик писал ему, что крайне недоволен его действиями. Пусть Аббас сидит в Тебризе, куруров не прощать, все знают, что Персия страна богатая, и он изумлен, что куруры идут так медленно, когда они нужны и Канкрину, и Волконскому. Он удивлен, что Грибоедов не едет к шаху.
Нессельрод писал, что крайне недоволен его действиями. Если Персия вступит в союз с Россией, Ла-Ферроне и лорд Веллингтон прервут с ним отношения и европейское равновесие подвергнется серьезной угрозе. Пусть он достанет эти… куруры… и поскорее выведет войска из Хоя.
Паскевич требовал, чтобы он беглецов всех без остатка вывел, не то срам и срам.