Я глянул украдкой на обоих дочерей Мартына Петровича. Анна так и впилась глазами в говорившего и уж, конечно, более злого, змеиного и в самой злобе более красивого лица я не видывал! Евлампия отворотилась и руки скрестила; презрительная усмешка более чем когда-нибудь скрутила ее полные розовые губы.
Харлов поднялся со стула, разинул рот, но, видно, язык изменил ему… Он вдруг ударил кулаком по столу, так что все в комнате подпрыгнуло и задребезжало.
- Батюшка, - поспешно промолвила Анна, - они нас не знают и потому так о нас понимают; а вы себе не извольте повредить. Напрасно вы гневаться изволите; вот у вас личико словно перекосилось.
Харлов поглядел на Евлампию; она не шевелилась, хотя сидевший подле нее Житков и толкал ее под бок.
- Спасибо тебе, дочь моя Анна, - глухо заговорил Харлов, - ты у меня разумница; я на тебя надеюсь и на мужа твоего тоже. - Слёткин опять взвизгнул; Житков выставил было грудь и ногой слегка топнул; но Харлов не заметил его старания. - Этот шалопай, - продолжал он, указав подбородком на Сувенира, - рад дразнить меня; но вам, милостивый государь мой, - обратился он к стряпчему, - вам о Мартыне Харлове судить не приходится, понятием еще не вышли. И чиновный вы человек, а слова ваши самые вздорные. А впрочем, дело сделано, решению моему отмены не будет… Ну, и счастливо оставаться! Я уйду. Я здесь больше не хозяин, я гость. Анна, хлопочи ты, как знаешь; а я к себе в кабинет уйду. Довольно!
Мартын Петрович повернулся к нам спиною и, не прибавив больше ни слова, медленно вышел из комнаты.
Внезапное удаление хозяина не могло не расстроить нашей компании, тем более что и обе хозяйки тоже вскорости исчезли. Слёткин напрасно старался удержать нас. Исправник не преминул упрекнуть стряпчего в неуместной его откровенности.
- Нельзя! - отвечал тот. - Совесть заговорила!
- Вот и видно, что масон, - шепнул мне Сувенир.
- Совесть! - возразил исправник. - Знаем мы вашу совесть! Так же небось и у вас в кармане сидит, как и у нас, грешных!
Священник между тем, уже стоя на ногах, но предчувствуя скорый конец трапезы, беспрестанно посылал в рот кусок за куском.
- А у вас, я вижу, аппетит сильный, - резко заметил ему Слёткин.
- Про запас, - отвечал священник со смиренной ужимкой; застарелый голод слышался в этом ответе.
Застучали экипажи… и мы разъехались.
На возвратном пути никто не мешал Сувениру кривляться и болтать, так как Квицинский объявил, что ему надоели все эти "никому не нужные" безобразия, и прежде нас отправился домой пешком. На его место к нам в карету сел Житков; отставной майор имел весьма недовольный вид и то и дело, как таракан, поводил усами.
- Что, ваше высокоблагородие, - лепетал Сувенир, - субординация, знать, подорвана? Погодите, то ли будет! Зададут феферу и вам! Ах вы, женишок, женишок, горе-женишок!
Сувенира так и разбирало; а бедный Житков только шевелил усами.
Вернувшись домой, я рассказал все виденное мною матушке. Она выслушала меня до конца и несколько раз покачала головою.
- Не к добру, - промолвила она, - не нравятся мне все эти новизны!
XV
На следующий день Мартын Петрович приехал к обеду. Матушка поздравила его с благополучным окончанием затеянного им дела.
- Ты теперь свободный человек, - сказала она, - и должен себя легче чувствовать.
- Легче-то легче, сударыня, - отвечал Мартын Петрович, нисколько, однако, не показывая выраженьем своего лица, что ему действительно легче стало. - Можно теперь и о душе помыслить, и к смертному часу как следует приготовиться.
- А что? - спросила матушка, - мурашки у тебя по руке все бегают?
Харлов раза два сжал и разжал ладонь левой руки.
- Бегают, сударыня; и что я вам еще доложу: как начну я засыпать, кричит кто-то у меня в голове: "Берегись! берегись!"
- Это… нервы, - заметила матушка и заговорила о вчерашнем дне, намекнула на некоторые обстоятельства, сопровождавшие совершение раздельного акта…
- Ну да, да, - перебил ее Харлов, - было там кое-что… неважное. Только вот что доложу вам, - прибавил он с расстановкой. - Не смутили меня вчерась пустые Сувенировы слова; даже сам господин стряпчий, хоть и обстоятельный он человек, - и тот не смутил меня; а смутила меня… - Тут Харлов запнулся.
- Кто? - спросила матушка.
Харлов вскинул на нее глазами.
- Евлампия!
- Евлампия? Дочь твоя? Это каким образом?
- Помилуйте, сударыня, - точно каменная! истукан истуканом! Неужто же она не чувствует? Сестра ее, Анна, - ну, та все как следует. Та - тонкая! А Евлампия - ведь я ей - что греха таить! - много предпочтения оказывал! Неужто же ей не жаль меня? Стало быть, мне плохо приходится, стало быть, чую я, что не жилец я на сей земле, коли все им отказываю; и точно каменная! хоть бы гукнула! Кланяться - кланяется, а благодарности не видать.
- Вот постой, - заметила матушка, - выдадим мы ее за Гаврилу Федулыча… у него она помягчеет.
Мартын Петрович опять исподлобья глянул на матушку.
- Ну разве вот Гаврила Федулыч! Вы, знать, сударыня, на него надеетесь?
- Надеюсь.
- Так-с; ну, вам лучше знать. А у Евлампии, доложу вам, - что у меня, что у ней: нрав все едино. Казацкая кровь - а сердце, как уголь горячий!
- Да разве у тебя такое сердце, отец мой?
Харлов не отвечал. Наступило небольшое молчание.
- Что же ты, Мартын Петрович, - начала матушка, - каким образом намерен теперь душу свою спасать? К Митрофанию съездишь или в Киев? или, может быть, в Оптину пустынь отправишься, так как она по соседству? Там, говорят, такой святой проявился инок… отцом Макарием его зовут, никто такого и не запомнит! Все грехи насквозь видит.
- Если она точно неблагодарной дочерью окажется, - промолвил хриплым голосом Харлов, - так мне, кажется, легче будет ее из собственных рук убить!
- Что ты! Что ты! Господь с тобою! Опомнись! - воскликнула матушка. - Какие ты это речи говоришь? Вот то-то вот и есть! Послушался бы меня намедни, как советоваться приезжал! А теперь вот ты себя мучить будешь - вместо того, чтобы о душе помышлять! Мучить ты себя будешь - а локтя все-таки не укусишь! Да! Теперь вот ты жалуешься, трусишь…
Этот упрек, казалось, в самое сердце кольнул Харлова. Вся прежняя его гордыня так волной и прилила к нему. Он встряхнулся и подбородком двинул вперед.
- Не таковский я человек, сударыня Наталья Николаевна, чтобы жаловаться или трусить, - угрюмо заговорил он. - Я вам только как благодетельнице моей и уважаемой особе чувства мои изложить пожелал. Но господь бог ведает (тут он поднял руку над головою), что скорее шар земной в раздробление придет, чем мне от своего слова отступиться, или… (тут он даже фыркнул) или трусить, или раскаиваться в том, что я сделал! Значит, были причины! А дочери мои из повиновения не выдут, во веки веков, аминь!
Матушка зажала уши.
- Что это, отец, как труба трубишь! Коли ты в самом деле в домочадцах своих так уверен, ну и слава тебе, господи! Голову ты мне совсем размозжил!
Мартын Петрович извинился, вздохнул раза два и умолк. Матушка опять упомянула о Киеве, об Оптиной пустыни, об отце Макарии… Харлов поддакивал, говорил, что "нужно, нужно… надо будет… о душе…" и только. До самого отъезда он не развеселился; от времени до времени сжимал и разжимал руку, глядел себе на ладонь, говорил, что ему страшнее всего умереть без покаяния, от удара, и что он зарок себе дал: не сердиться, так как от сердца кровь портится и к голове приливает… Притом же он теперь от всего отстранился; с какой стати он сердиться будет? Пусть другие теперь трудятся и кровь себе портят!
Прощаясь с матушкой, он странным образом поглядывал на нее: задумчиво и вопросительно… и вдруг, быстрым движением выхватив из кармана том "Покоящегося трудолюбца", сунул его матушке в руки.
- Что такое? - спросила она.
- Прочтите… вот тут, - торопливо промолвил он, - где уголок загнут, о смерти. Сдается мне, что больно хорошо сказано, а понять никак не могу. Не растолкуете ли вы мне, благодетельница? Я вот вернусь, а вы мне растолкуете.
С этими словами Мартын Петрович вышел.
- Неладно! эх, неладно! - заметила матушка, как только он скрылся за дверью, и принялась за "Трудолюбца".
На странице, отмеченной Харловым, стояли следующие слова:
"Смерть есть важная и великая работа натуры. Она не что иное, как то, что дух, понеже есть легче, тоньше и гораздо проницательнее тех стихий, коим отдан был под власть, но и самой электрической силы, то он химическим образом чистится и стремится до тех пор, пока не ощутит равно духовного себе места…" и т. д..
Матушка прочла этот пассажик раза два, воскликнула: "Тьфу", - и бросила книгу в сторону.
Дня три спустя она получила известие, что муж ее сестры скончался, и, взяв меня с собою, отправилась к ней в деревню. Матушка располагала провесть у ней месяц, но осталась до поздней осени - и мы только в конце сентября вернулись в нашу деревню.
XVI
Первое известие, которым встретил меня мой камердинер Прокофий (он же считался господским егерем), было то, что вальдшнепов налетело видимо-невидимо и что особенно в березовой роще возле Еськова (харловского имения) они так и кишат. До обеда оставалось еще часа три; я тотчас схватил ружье, ягдташ и вместе с Прокофием и легавой собакой побежал в Еськовскую рощу. Вальдшнепов в ней мы нашли действительно много - и, выпустивши около тридцати зарядов, убили штук пять. Спеша с добычей домой, я увидел возле дороги пахавшего мужика. Лошадь его остановилась, и он, слезливо и злобно ругаясь, нещадно дергал веревочной вожжою ее набок загнутую голову. Я вгляделся в несчастную клячу, у которой ребра чуть не прорывались наружу и облитые потом бока судорожно и неровно вздымались, как кузнечные меха, - и тотчас признал в ней старую чахлую кобылу со шрамом на плече, столько лет служившую Мартыну Петровичу.
- Господин Харлов жив? - спросил я Прокофия. Охота нас обоих так "всецело" поглотила, что мы до того мгновенья ни о чем другом не разговаривали.
- Жив-с. А что-с?
- Да ведь это его лошадь? Разве он продал ее?
- Лошадь точно ихняя-с; только продавать они ее не продавали; а взяли ее у них - да тому мужичку и отдали.
- Как так взяли? И он согласился?
- Согласия ихнего не спрашивали-с. Тут без вас порядки пошли, - промолвил с легкой усмешкой Прокофий в ответ на мой удивленный взгляд, - беда! Боже ты мой! Теперь у них Слёткин господин всем орудует.
- А Мартын Петрович?
- А Мартын Петрович самым как есть последним человеком стал. На сухояденье сидит - чего больше? Порешили его совсем. Того и смотри, со двора сгонят.
Мысль, что можно такого великана согнать, никак не укладывалась мне в голову.
- А Житков-то чего смотрит? - спросил я наконец. - Ведь он женился на второй дочери?
- Женился? - повторил Прокофий и на этот раз усмехнулся во весь рот. - Его и в дом-то не пускают. Не надо, мол; поверни, мол, оглобли назад. Сказанное дело: Слёткин всем заправляет.
- А невеста-то что́?
- Евлампия-то Мартыновна? Эх, барин, сказал бы я вам… да млады вы суть - вот что. Дела тут подошли такие, что и… и… и! Э! да Дианка-то, кажись, стоит!
Действительно, собака моя остановилась как вкопанная перед широким дубовым кустом, которым заканчивался узкий овраг, выползавший на дорогу. Мы с Прокофием подбежали к собаке: из куста поднялся вальдшнеп. Мы оба выстрелили по нем и промахнулись; вальдшнеп переместился; мы отправились за ним.
Суп уже был на столе, когда я вернулся. Матушка побранила меня. "Что это? - сказала она с неудовольствием, - в первый же день - да к обеду ждать себя заставил". Я поднес ей убитых вальдшнепов: она и не посмотрела на них. Кроме ее, в комнате находились Сувенир, Квицинский и Житков. Отставной майор забился в угол, - ни дать ни взять провинившийся школьник; выражение его лица являло смесь смущения и досады; глаза его покраснели… Можно было даже подумать, что он незадолго перед тем всплакнул. Матушка продолжала быть не в духе; мне не стоило большого труда догадаться, что поздний мой приход был тут ни при чем. Во время обеда она почти не разговаривала; майор изредка возводил на нее жалостные взгляды, кушал, однако, исправно; Сувенир трепетал; Квицинский сохранял обычную уверенность осанки.
- Викентий Осипыч, - обратилась к нему матушка, - прошу вас послать завтра за Мартыном Петровичем экипаж, так как я известилась, что у него своего не стало; и велите ему сказать, чтобы он непременно приехал, что я желаю его видеть.
Квицинский хотел было что-то возразить, но удержался.
- И Слёткину дайте знать, - продолжала матушка, - что я ему приказываю ко мне явиться… Слышите? При… ка… зываю!
- Вот уже именно… этого негодяя следует… - начал вполголоса Житков; но матушка так презрительно на него посмотрела, что он тотчас отворотился и умолк.
- Слышите? Я приказываю! - повторила матушка.
- Слушаю-с, - покорно, но с достоинством промолвил Квицинский.
- Не приедет Мартын Петрович! - шепнул мне Сувенир, выходя вместе со мною после обеда из столовой. - Вы посмотрите, что с ним сталось! Уму непостижимо! Я полагаю, он, что и говорят-то ему - ничего не понимает. Да! Прижали ужа вилами!
И Сувенир залился своим дряблым смехом.
XVII
Предсказание Сувенира оказалось справедливым. Мартын Петрович не захотел поехать к матушке. Она этим не удовольствовалась и отправила к нему письмо; он прислал ей четвертушку бумаги, на которой крупными буквами были написаны следующие слова: "Ей-же-ей, не могу. Стыд убьет. Пущай так пропадаю. Спасибо. Не мучьте. Харлов Мартынко". Слёткин приехал, но не в тот день, когда матушка "приказывала" ему явиться, а целыми сутками позже. Матушка велела провести его к себе в кабинет… Бог ведает, о чем у них велась беседа, но продолжалась она недолго: с четверть часа, не более. Слёткин вышел от матушки весь красный и с таким ядовито-злым и дерзостным выражением лица, что, встретившись с ним в гостиной, я просто остолбенел, а тут же вертевшийся Сувенир не окончил начатого смеха. Матушка вышла из кабинета тоже вся красная в лице и объявила во всеуслышание, чтоб господина Слёткина ни под каким видом к ней вперед не допускать; а коли Мартына Петровича дочери вздумают явиться - наглости, дескать, на это у них станет, - им также отказывать. За обедом она вдруг воскликнула: "Каков дрянной жиденок! Я ж его за уши из грязи вытащила, я ж его в люди вывела, он всем, всем мне обязан - и он смеет мне говорить, что я напрасно в их дела вмешиваюсь! Что Мартын Петрович блажит - и что ему потакать невозможно! Потакать! каково? Ах, он неблагодарный па́щенок! Жиденок мерзкий!" Майор Житков, который также находился в числе обедавших, вообразил, что теперь-то уж сам бог ему велел воспользоваться случаем и ввернуть свое слово… но матушка тотчас его осадила. "Ну уж и ты хорош, мой отец! - промолвила она. - С девкой не умел сладить, а еще офицер! Ротой командовал! Воображаю, как она тебя слушалась! В управляющие метил! Хорош бы вышел управляющий!"
Квицинский, сидевший на конце стола, улыбнулся про себя не без злорадства, а бедный Житков только усами повел да брови поднял и всем своим волосатым лицом уткнулся в салфетку.
После обеда он вышел на крыльцо покурить, по обыкновению, трубочку - и таким он мне показался жалким и сиротливым, что я, хотя его и недолюбливал, однако тут присоседился к нему.
- Как это у вас, Гаврила Федулыч, - начал я без дальних околичностей, - с Евлампией Мартыновной дело расстроилось? Я полагал - вы давно женились.
Отставной майор уныло взглянул на меня.
- Змей подколодный, - начал он, с горестной старательностью выговаривая каждую букву каждого слога, - жалом своим меня уязвил и все мои надежды в жизни - в прах обратил! И рассказал бы я вам, Дмитрий Семенович, все его ехидные поступки, но матушку вашу боюсь прогневить! ("Млады вы еще суть", - мелькнуло у меня в голове выражение Прокофия.) Уж и так…
Житков крякнул.
- Терпеть… терпеть… больше ничего не остается! (Он ударил себя кулаком в грудь.) Терпи, старый служака, терпи! Царю служил верой-правдой… беспорочно… да! Не щадил пота-крови, а теперь вот до чего довертелся! Будь то в полку - и дело от меня зависящее, - продолжал он после короткого молчания, судорожно насасывая свой черешневый чубук, - я б его… я б его фухтелями в три перемены… то есть до отвалу…
Житков вынул трубку изо рта и устремил взор в пространство, как бы внутренне любуясь вызванной им картиной.
Сувенир подбежал и начал шпынять майора. Я отошел от них в сторону - и решился во что бы то ни стало собственными глазами увидать Мартына Петровича… Детское мое любопытство было сильно задето.
XVIII
На другой день я опять с ружьем и с собакой, но без Прокофия, отправился в Еськовскую рощу. День выдался чудесный: я думаю, кроме России, в сентябре месяце нигде подобных дней и не бывает. Тишь стояла такая, что можно было за сто шагов слышать, как белка перепрыгивала по сухой листве, как оторвавшийся сучок сперва слабо цеплялся за другие ветки и падал, наконец, в мягкую траву - падал навсегда: он уж не шелохнется, пока не истлеет. Воздух ни теплый, ни свежий, а только пахучий и словно кисленький, чуть-чуть, приятно щипал глаза и щеки; тонкая, как шелковинка, с белым клубочком посередине, длинная паутина плавно налетала и, прильнув к стволу ружья, прямо вытягивалась по воздуху - знак постоянной, теплой погоды! Солнце светило, но так кротко, хоть бы луне. Вальдшнепы попадались довольно часто; но я не обращал на них особенного внимания; я знал, что роща доходила почти до самой усадьбы Харлова, до самого плетня его сада, и пробирался в ту сторону, хоть и не мог себе представить, как я в самую усадьбу проникну, и даже сомневался в том, следовало ли мне стараться проникнуть туда, так как матушка моя гневалась на новых владельцев.
Живые человеческие звуки почудились мне в недальнем расстоянии. Я стал прислушиваться… Кто-то шел по лесу… прямо на меня.
- Так бы ты и сказал, - послышался женский голос.
- Толкуй! - перебил другой голос, голос мужчины. - Нешто можно все разом?
Голоса были мне знакомы. Женское голубое платье мелькнуло сквозь поредевшие ореховые кусты; рядом с ним показался темный кафтан. Еще мгновенье - и на поляну, в пяти шагах от меня, вышли Слёткин и Евлампия.