И когда с физической отчетливостью ясно (тогда понятны доктор и зоолог, и кинооператор), мысли остры, как бритва: вот, койка, над головою выкрашенная белым, масляною краской, дубовая скрепа, - электрическая лампа, - пахнет чуть-чуть иодоформом или еще чем-то лекарственным (после дезинфекции перед уходом в море), - балка идет вверх, встает дыбом, балка стремится вниз, - рядом внизу какая-то скрепа рычит, именно рычит, перегородка визжит, - дверь мяукает, - забытая, отворенная дверь в ванную ритмически хлопает, - пиликает над головой что-то - дзи-дзи-дзи-дзи!.. - надо, надо, надо скорее сбросить с койки ноги, и нет сил, надо, надо бежать наверх, кричать - "спасайтесь, спасайтесь!" - но почему вода не бежит по коридору, не рушатся палубы, когда совершенно ясно, что судно - гибнет! - гибнет! - и почему никто не кричит? - ну, вот, ну, вот, еще момент, - вот, слышно, шелестит, булькает вода. - И тогда также остро: "- что за глупости? Ерунда, - я еще долго буду жить! Глупо же, ведь нет же никакой опасности!" - И тогда, мучительно, неясно:
- Москва - жена - дочь - выставки - картины… Нет, ничего не жалко, ничего нет!.. Нет - нет, дочь, Аленушка, милая, лозиночка, ты прости, ты прости меня, - все простите меня за дочь: я по праву ее выстрадал!.. Жена - выставки - работа - слава: - нет… Ты прости меня, жена: не то, не то, не так! Славы - не надо, не то, я же в ряд со всеми ползаю на вахты, меня никто не заставляет, меня никто в жизни ни разу ничего не заставлял. Работа - да, я хочу оставить себя, свой труд, себя - таким, как я есть, как я вижу. Это же глупость, что море убьет, а ты, Аленушка, прости! Ты и работа - только!.. Ах, какая ерунда - Москва!.. Голова у меня болит. Ужели - вот эти тридцать пять-сорок лет жизни - и есть те сотни хомутов, которые ты надел на себя, которые на тебя надели, которые надо тащить, от которых никуда не уйдешь.
У Лачинова была воля - видеть. Это он острее всех на "Свердрупе" отметил нелепицу радио - прощального из Москвы радио, и он взял себе запись его со стены в кают-компании. Это он безразлично наблюдал, как обалдевшим людям даже Белушья губа на Новой Земле казалась спасением. Это он двоился, чтоб - на себе же, не только на соседях - наблюдать каторжную муку качки. И это у него загрелось нежностью сердце, когда Циррус возился с кошками. - Но ноги подкашивались от утомления, и там - у кошек - первый раз затошнило, замучило, замутило, когда - хоть в воду, хоть к чорту, хоть в петлю, - лишь бы не мучиться!.. - И тогда в заполночи - на койке - качалась, качалась переизученная скрепа над головой, в белой масляной краске, - хоть в воду, хоть к чорту, лишь бы не вставать на голову, лишь бы не понимать, что в голове окончательно спутаны мозги, бред, ерунда, а желудок, кишечник, - желудок лезет в горло, в рот -
- и тогда все все-равно, безразлично, нету качки, - единственная реальность - море, - бред, ерунда -
…нет, с Петром I надо мириться. Лачинов стоит на верке Северо-Двинской крепости, той, что под Архангельском у взморья на Корабельном канале. От Петра осталась - вот хотя б эта крепость: разрушение Петра шло созиданием, он все время строил, а у нас, у меня, наоборот, созидание шло разрушением. За крепостью, совершенно сохранившейся, совершенно пустой, которую Петр строил против шведов, но которая не держала ни одной осады, текла пустынная река, были волны и луна была величиной с петровский пятак -
-
На судне было тридцать восемь человеческих жизней, и одна из них была - женскою жизнью. Но химичка Елизавета Алексеевна не походила на женщину, - ее совсем не било море, она работала лучше любого матроса, она гордилась своей силой, она всем хотела помочь, - и, если сначала матросы не стеснялись при ней пускать большие и малые узлы, то скоро стали крыть ими ее - за ее здоровье и силу, за ее охоту помочь всем, - за ее желание всем нравиться: мужчинам было оскорбительно, что женщина сильнее их в мужских их качествах, что у нее так мало качеств женских; но когда матросы уж очень изобижали ее, она плакала при всех, громко и некрасиво, как, должно быть, плачут тюлени.
-
30 августа "Свердруп" вошел во льды. Льды, ледяное небо были видны с утра, и к полночи кругом обстали ледяные поля и айсберги, страшное одиночество, тишина, где кричали лишь изредка редкие нырки и люрики, полярные птицы, да мирно и глупо плавали стада тюленей, с любопытством поглядывавших на "Свердрупа", медленно поворачивавших головы на человеческий свист. Качка осталась позади, все отсыпались, мылись, чистились, как к празднику, крепко спали. Утром уже кругом было ледяное небо и кругом были льды. "Свердруп" лез льдами. Капитан был на мостике, на румбе был норд, лицо капитана было ноябрьским, Кремнев сидел у трубы. Утром на жилой палубе был шопот: ночью залезли во льды, в ледяные поля так, что едва нашли лазейку оттуда, и что у капитана с Кремневым был ночью разговор, где капитан заявил, что он не в праве рисковать жизнями людей, а льды, если затрут, могут унести "Свердрупа" хоть к полюсу и, во всяком случае, в смерть; - на румбе остались и север, и льды. - Ночью была станция, от двух до пяти; легли спать осенью, в дожде, в мокроти, проснулись зимой, в метели; - в полдень солнце резало глаза, мир был так солнечен и бел, что надо было надеть синие очки: в это солнце впервые после Канина носа определились, - где, в какой астрономической точке "Свердруп", - секстан показал 78°33 сев. широты на 41°15 меридиане. Люди первый раз после Архангельска были за бортом: вылазали на льды, ходили с винтовками подкарауливать тюленей. Тюлени плавали стадами и по ним без толку палили из ружей. Мир исполнен был тишиной и солнцем. Ночь была белесой, прозрачной; переутомление, которое проходило, смешало какие-то аршины, люди бродили осенними мухами, натыкались друг на друга, говорили тихо, дружественно и на "ты". Кругом ползли айсберги необыкновенных, прекрасных форм, ледяные замки, ледяные корабли, ледяные лебеди. Отдых от качки принимался благословением и праздником. - "Свердруп" втирался к ближайшему айсбергу, чтобы взять пресной воды, - и опять люди ходили на лед; надо итти ледяным полем, идешь-идешь - полынья, - тогда надо подтолкнуть багром маленькую льдинку и переплыть на ней полынью, а, если полынья маленькая, надо прыгать через нее сразбегу, отталкиваясь багром. Кинооператор ходил на айсберг фотографировать, - лез по нему какие-нибудь пять саженей с час, залез - и он редко видел такую красоту, внутри айсберга пробило грот, там было маленькое зеленое озерко и туда забивались волны, свободные, океанские, голубые… Под айсбергом и под людьми на нем были соленые воды океана, глубиною в версту. - И опять наступила пурга, повалил снег, пополз туман. - И новым утром на румбе был ост, а на жилой палубе говорили, что капитан снял с себя ответственность за жизни людей - и эту ответственность принял на себя начальник экспедиции профессор Кремнев: по законам плавания за Полярным кругом каждому полагается в сутки по полустакана спирта, что за разговоры были между капитаном и начальником доподлинно никто не знал, но утром капитан, не спавший все эти дни, сидел в кают-компании и молча пил спирт, и молча сидел перед ним Кремнев, и все матросы были пьяны. "Свердруп" крепко трещал во льдах - Никто из экипажа научных сотрудников не знал, никто из непосвященных не знал, что эти дни во льдах были опаснейшими днями: два матроса нижней команды, два матроса верхней команды, боцман, плотник, механик, первый штурман, капитан и начальник - бессменно, бессонно, корабельными крысами, с электрическими лампочками на длинных проводах рылись за обшивками в трюме, ползали в воде меж балок, спускались под воду к килю, а донки захлебывались, храпели, откачивая бегущую в трюм воду, - чтобы заплатать, забить, заделать пробоину в корпусе, чтоб, ползая на животах, на четвереньках, лежа на спинах - спасать, спасти, спастись. Кремнев приказал молчать об этом - и приказ матросам подтвердил ноганом. Кремнев и капитан имели крупный разговор; капитан сказал: - "назад!" - Кремнев сказал: - "вперед!". Разговор был в капитанской рубке, Кремнев жевал безгубыми губами, смотрел в сторону и тихо говорил: "все это пустяки. Судно исправно. Мы пойдем на ост, выйдем изо льдов и пойдем на норд, по кромке льда. Льды не могут быть сплошные", - лицо Кремнева было буденно и обыкновенно, как носовой платок, - и капитану было очень трудно, чтоб не плюнуть в этот носовой платок. -
-
И эти ледяные сотни верст, ушедшие в океан убивать и умирать, остались позади. И опять были штормы. Приходили дни равноденствия, и невероятными красками горел север, то огненный, то лиловый, то золотой, - и тогда вода и волны горели невероятными, небывалыми красками, - но небо только на юге, только на юге было предательски-ночным. Секстан был ненужен, бессилен за тучами и туманами, и судно шло только лаком и компасом, - наугад, в туманах. - И был туманный день - такой туман, что с капитанского мостика не видны были мачты и бак, - клаузен всплывал уже дважды, - капитан скомандовал в лебедку пустить пар, боцман пошел, чтобы отдать якоря, - чтобы перестоять туман. И тогда вдруг колыхнулся и пополз туман, - и вдруг - так показалось, рядом, в полуверсте, можно было видеть простым глазом, - над туманом возникли очертания огромных, понурых гор, - туман пополз и в четверть часа впереди открылась - земля, горы, снег, льды, льды, глетчеры, - холодное, пустое, понурое, мертвое. Но опять на вершины гор пополз туман - не-то туман, не-то облака, - и повалил снег. До берега было миль семь. Снег перестал. "Свердруп" пошел вперед в эту страшную понурую серую щель между тучами и свинцовой зеленоватой водой. На баке вахтенный матрос мерил глубины лотом. Это была первая земля после Архангельска. Это была Земля Франца-Иосифа, - но что за остров этого архипелага, что за бухта, что за мыс, быть может, никем еще не обследованный, никем еще не виданный, такой, на котором не ступала еще человеческая нога, - об этом никто никогда на "Свердрупе" не узнал. Здесь пришли три первых человеческих смерти, - зоолога, того, что боялся смерти, второго - штурмана и третьего - матроса; - здесь "Свердруп" был меньше суток.
"Свердруп" бросил якоря в миле от берега. В бинокль было видно, что, если ад, да не православный, который, прости-господи, немного глуповат, а аскетически-строгий ад католиков сдан в заштат и не отапливается, то пол в аду должен был бы быть таким же, как камни здесь на берегу, такой же мучительный, потому что базальты стояли торчком, огромными сотами, на которых надо рвать ногти, - и камни были такой же окраски, как должны они были бы быть в аду, точно они только что перегорели и задымлены сажей, они стояли точно крепостные, по-старинному, стены. И в бинокль было видно, что было в Европе в начале Четвертичной эпохи, когда были только льды, туман, холоды, камни - и не было даже за облаками неба. Были видны облака на горах, горы черные - красновато-бурые, как железо, - зеленая вода, - и прямо к воде сползал глетчер. - Опять повалил снег, и прошел. Со "Свердрупа" спустили шлюпку, - штурман, матрос и с ними зоолог отправились на берег, на разведку. Шлюпку приняли волны, закачали, понесли, и скоро она стала маленькой точкой. И тогда опять поползли туманы, поползли справа, как шоры, медленно заволакивали все долинки, воду, вершины - этой желтой, студеной мутью, - и остров исчез, как возник, в тумане. Тогда "Свердруп" стал гудеть, первый раз после настоящей человеческой земли, чтобы указать оставшимся на берегу, где судно, - и минут на пять не угасало в горах и в тумане эхо. И тогда - через туман - повалил снег, и сразу налетел ветер, завыл, заметался, засвистел, - туман - не пополз, - побежал, заплясал, затыркался, - ветер дул с земли, снег повалил серыми хлопьями величиною в кулак, - и снег перестал, и туман исчез, - и остался только ветер, такой, что он срывал людей с палуб, что якорные цепи поползли по дну вместе с якорями, - что нельзя было смотреть, ибо слепились глаза, и ветер был виден, синеватый, мчащийся. "Свердруп" ревел, призывая людей с берега. И тогда увидели: от берега к "Свердрупу" шла шлюпка, ей надо было пройти наперерез ветру - ее поставили прямо против ветра, - и все трое на веслах гребли в нечеловеческих усилиях, изо всех сил. На "Свердрупе" знали: если не осилят, не переборят ветра, - если пронесет мимо "Свердрупа", - унесет в море, - гибель. И капитан заволновался первый раз за всю путину. Все были на палубе. Видели, как трое корчились на шлюпке, боролись с волнами и ветром, - видели, как шлюпка влезала на волны, падала в волны, - разбивалась волна и каждый раз предательски захлестывала за борт, зеленой мутью брызгов. Капитан кричал: - "Вельбот, на воду! Медведев с подвахтой - на воду! На троссе, на троссе, - готовь тросс!" - и в машинное: - "средний вперед!" - и на бак к лебедке: - "поднимай якоря!" - Ветер был виден, он был синь, он рвал воду и нес ее с собой по воздуху, и вода кипела. "Свердруп" пошел наперерез, навстречу шлюпке. - Со шлюпки доносились бессмысленные крики. И на шлюпке сделали непоправимую ошибку: зоолог бросил весла и стал картузом откачивать из шлюпки воду, - на "Свердрупе" видели, как подхватил ветер шлюпку, как понесли ее волны по ветру: штурман повернулся на шлюпке, хотел, должно быть, сказать, чтоб тот сел на весла, иль обессилил: шлюпка завертелась на волнах бессмысленно, бесцельно, потерявшая человеческую волю, - шлюпка была совсем недалеко от носа "Свердрупа", она стремительно неслась по ветру, - она прошла совсем под носом "Свердрупа", - и тогда стало ясно: люди погибли, их уносило море. И остальное произошло в несколько минут: "Свердруп" крейсировал, чтобы пойти вслед, - развернулся - и шлюпка была уже далеко, превратилась в точку, и в бинокль было видно, что в шлюпке остался один человек - и еще через минуту все исчезло. - И капитан же, тот, что волновался больше всех, скомандовал понуро и покойно - "полный!" - шлюпку унесло на ост, - капитан окриком спросил: - "на румбе?!" - "Есть на румбе!" - ответил вахтенный. "Зюйд-вест!" - крикнул капитан. - "Есть зюйд-вест на румбе!" - "Так держать!" - и "Свердруп" пошел в море, чтобы не погибнуть у земли самому
Глава вторая
На Земле Франца-Иосифа не живет, не может жить человек, и там нет человека.
На Островах Уиджа - на острове Николая Кремнева - не может жить человек, но там доживали осколки экспедиции Николая Кремнева.
На Шпицбергене - не может жить человек, но человечество послало туда людей -