Я, признаться, не люблю таких вот мелких самодеятельных джазов. Я люблю настоящий джаз. Большие, сыгранные, богатые медью оркестры: из наших Олега Лундстрема, а из чужих мне понравился недавно приезжавший в Москву джаз Бенни Гудмэна; он, пожалуй, был даже чересчур велик по составу, и, как говорили, оттого, что половину мест там занимали агенты цэ-рэ-у… Во гады!
Нам принесли по бокалу пунша с торчащими соломинками. Очень вкусный и недорогой напиток. Там одного льда по полбанки. Пьешь себе, а лед тем временем тает, и вроде питья не убавляется.
Парни смолкли. И начали снова - с того же самого такта.
Ну-ну, валяйте. Шлифуйте. Оттачивайте.
- Женя, - сказала Саша Тиунова, внимательно глядя на меня, - а почему ты не ответил на мое письмо? Я писала тебе. Ты получил?
- Получил. Оно у меня даже есть, это письмо, до сих пор сохранилось. Я его где-то спрятал.
- А почему ты мне не ответил?
- Не ответил? Я хотел ответить. Я все время собирался… Но так и не собрался.
- Почему?
- Не помню. Тогда, кажется, что-то такое случилось, и я не смог ответить.
- А что случилось?
Я сморщился, припоминая.
- Не помню… Я только помню: что-то случилось. А вот что, не помню. Ведь это давно уже было.
- Ты совсем ничего не помнишь, - сказала Саша. - У тебя очень плохая память.
- Нет, у меня хорошая память, - сказал я. - У меня, например, музыкальная память очень хорошая. Но я все эти дни занимался, занимался… Может быть, я немного перезанимался.
- У тебя завтра экзамен?
- Да. Завтра.
Кафе постепенно заполнялось. Пришли еще несколько молодых ребят, вроде меня, со своими девушками. Им тоже поднесли пунш. Ввалился какой-то небритый мужик, выпил рюмку у стойки и вывалился обратно. А так, в большинстве своем, заходили одни парни без девушек, должно быть, с футбольного матча (тут ведь рядом), рассаживались вокруг столов и заказывали жигулевское пиво. А поскольку они были без собственных девушек, то нахально разглядывали чужих, которые сидели в этом молодежном кафе.
Я приметил, что они особенно заглядывались на мою соседку, на мою девушку, на Сашу Тиунову. Не знаю, может быть, их привлекало то, что она была в белом платье; вроде бы с выпускного бала, вроде бы невеста. А это уж есть такие любители, которым только подавай, чтобы с выпускного бала, чтобы обязательно чья-нибудь чужая невеста.
И на улице - ведь мы сидели у самого окна - то и дело кто-нибудь, поравнявшись с окном и покосившись в него, вдруг останавливался как вкопанный, столбенел и начинал хлопать себя по карманам, где мол, они там, сигареты да спички - курить захотелось…
Ну и народец! Болельщики чертовы. Шах-ма-тисты.
И что они в ней находят? Я покуда ничего особенного в ней не находил. Ей-богу.
- Женя, а ведь я тебе наврала…
- Что наврала?
- Будто я в Москве на экскурсии. А я вовсе не на экскурсии.
Потупясь от неожиданности, я стал сосредоточенно ковырять соломинкой талые крохи льда, оставшиеся на дне бокала.
То есть это не было для меня полной неожиданностью. Я как-то и сам уже догадывался, что она не на экскурсии. Мыслимое ли дело, чтобы человек приехал на экскурсию, а его до сих пор не свозили на бровку Ленинских гор - полюбоваться Москвой. Туда сразу и везут. А она - это уж точно впервые побывала на бровке сегодня, со мной. И я тогда же догадался, что никакая, значит, не экскурсия. И я тогда же учуял, что она приехала не ради того, чтобы посмотреть на Москву…
Но я не ожидал так скоро этого признания.
- Еще два пунша, - попросил я официантку.
А ребята в красных рубахах, сидевшие на эстраде, между тем все играли "Мэн ай лав". Только теперь они играли уже, не сбиваясь, не возвращаясь к печке. То ли они уже кончили репетировать. То ли, нечаянно увлекшись, они позабыли, что это репетиция, что еще не пора начинать вечерний концерт увлеклись мерным ритмом, чудесной мелодией и пошли, пошли, уступая друг другу попеременно соло…
Нет, вот что действительно хорошо в маленьких джазах - это свобода фантазии, свобода импровизации.
"Мэн ай лав". Человек, которого я люблю. Так вроде бы… Это женщина признается мужчине.
Неужели она все эти годы помнила обо мне? Ну, когда появилась пластинка, когда меня что ни день передавали по радио - тут, конечно, вспомнишь. А когда я перестал петь, замолк - что же ей обо мне напоминало? Или то и напоминало, что замолк, исчез? Может быть, ее встревожило это и она специально приехала в Москву искать меня? Вот ведь, оказывается, как я ей нужен. Что ж, это вовсе не плохо, знать, что ты кому-то нужен на свете. Только разве бывает так, чтобы с самого детского несмышленого возраста…
- Женя. - Она посмотрела на меня строго. - Я знаю, о чем ты сейчас подумал. Но это неправда.
- Что неправда? - удивился я. - Ведь ты сама только что сказала…
- Ты не понял. Я сказала, что приехала не на экскурсию. А ты сразу завоображал…
Она отвернулась к окну. И губы ее снова, как нынче утром, дрогнули. Но она опять улыбнулась.
- Я не хотела тебе говорить. Я тоже приехала поступать в институт. В строительный… Но я завалила. Первый же экзамен завалила. Дальше не стоит - уже не наберу проходного балла.
- И что же теперь?
- Ничего. Вернусь в Липецк. Буду работать на прежнем месте. А через год - снова…
Вот, значит, какие дела? Я был несколько разочарован. Нет, не тем, что… Просто мне было очень жалко, что Саша Тиунова теперь уже не сумеет набрать проходного балла.
- Вот и порядок, - сказал я бодро, намереваясь хоть чуточку ее утешить. - Если завтра и я завалюсь, - уеду в Липецк. Поступлю на ваш завод. Возьмут?
- Нет. Не возьмут.
- А почему?
- Во-первых, для этого тоже надо сначала учиться… А во-вторых, ты не завалишься. Тебя примут.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю, - сказала Саша.
Я незаметно под столом постучал по деревяшке.
"Знаю…" Откуда у нее такая уверенность, с чего бы?
Я вдруг почувствовал то же самое, что было однажды, когда я сидел в ресторане на Киевском вокзале вместе с моим другом Колькой Бирюковым. Тогда я почувствовал: вот сидит передо мною взрослый, определившийся в жизни человек, который знает свое место и который знает себе цену. Но ведь то был Колька Бирюков, верней даже, Николай Иванович и ко всему прочему председатель месткома! Он был старше меня и годами и опытом жизни - я и смотрел на него, как на старшего.
А эта девчонка? Она моя сверстница. Что же дает ей право разговаривать со мной так, будто она гораздо старше и мудрее меня? Неужто и в самом деле правда, что женщины - даже когда они еще девочки - умнее нашего брата?..
И точно так же, как тогда, на Киевском вокзале, с Колькой Бирюковым, мне вдруг захотелось открыться ей, Саше, рассказать все как есть.
Я хотел объяснить ей, что, если та и окажется права, то есть если меня примут в консерваторию, - это еще не само дело, а лишь половина дела, даже меньше. Ну, может быть, и примут, и я выучусь, и получу диплом. Однако в этом дипломе никто не напишет: "фамилия - Прохоров, специальность композитор". Фамилию-то, конечно, напишут, а вот насчет композитора… Тут уж мне с дипломом на руках придется доказывать, что я композитор. А это трудно: вот ведь некоторые доказывают-доказывают, а им все равно никто не верит…
Поступить в консерваторию - лишь половина дела, даже меньше.
И я хотел объяснить это Саше. Но не посмел. Потому что могло случиться именно так, как она предрекла, - что меня действительно примут. И было бы сейчас жестоко и стыдно пускаться во всякие высокие рассуждения, сидя с человеком, которого уже не приняли, которого уже завалили.
- У тебя во сколько экзамен? - спросила она.
- В десять.
- А можно… я приду?
- Куда?
- Туда. Это где памятник Чайковскому. Я буду ждать возле памятника. Ладно?
- Ладно, - кивнул я.
Сквозь июльскую густую зелень, сквозь прутья консерваторской ограды я видел белое платье - там, у постамента, на котором восседает Петр Ильич.
Экзамен по композиции был назначен в Белом зале. Белый зал. Белое платье. Я счел это добрым знаком…
И кто меня осудит за то, что я вчера стучал по деревяшке, за то, что сегодня уверовал в эту белую магию? Все это, конечно, глупости. Но в такой день поневоле шарахнешься от черной кошки, и выйдешь из дому с немытой головой, и в троллейбусе станешь складывать цифры проездного билета… Страшно ведь, люди!
Вон и бородатый парень с толстущей нотной папкой, которого я заприметил благодаря бороде, уж в который раз он отворачивается к стене и подбрасывает монету - хоп: орел или решка?..
Было без четверти десять. К подъезду подходили седовласые старики и старухи. Вершители наших судеб. Были среди них и помоложе, без седин, но все равно вершители.
Мы расступались, образуя коридор, мы почтительно бормотали: "Здравствуйте… здравствуйте…"
И уж особенно раздался народ, когда появился о_н, композитор.
- Здравствуйте… здравствуйте…
- Здравствуйте, - ответил он, чуть поклонясь, мгновенным высверком очков оглядев нас всех разом.
Я стоял впереди. И он, безусловно, меня заметил. То есть он не мог не заметить меня, поскольку заметил всех. А я к тому же стоял впереди.
Но, кажется, он не узнал меня. Я скис. Однако тотчас воспрянул духом: доброе предзнаменование! Не узнал - богатым буду, студентом буду.
Кроме того, у меня мелькнула мысль, что вполне возможно он нарочно сделал вид, будто не знает меня. Ведь ему, как члену экзаменационной комиссии, нельзя было обнаруживать перед всеми, что с одним из абитуриентов он связан давним личным знакомством.
Все гурьбой повалили в подъезд.
Я оглянулся. Петр Ильич Чайковский по-прежнему сидел в своем бронзовом кресле. Рука его застыла в легком взмахе.
А у подножия маячило белое платье.
Первой на экзамен вызвали какую-то девчонку. Пичугу - от земли не видно. Ее проводили снисходительными улыбками. Не потому, что такая пичуга. А потому, что всем было хорошо известно: в истории музыки, в истории композиции еще от века не обнаруживалось гениев среди особ женского пола. Как-то женский пол не привился в этой области. Всюду уж полный матриархат, а тут, слава богу, пока еще сохраняется справедливость.
Ко мне подошел парень, который с бородой и толстущей папкой, спросил:
- Ты с чем?
- Да так, - ответил я жалким голосом. - Этюд. Вальс…
- Ясно, - кивнул сочувственно бородач.
- А у тебя что? - поинтересовался я из вежливости.
- Симфония, - сказал бородач. И добавил значительно: - Вторая.
Тоже ясно. Значит, с Первой не прошел. Ну, это ничего. Может, Пятая удастся. Пятые симфонии, как правило, всем удаются.
В этом консерваторском здании были старинные, надежные стены. Хорошо пригнанные двери. Плотно затворенные окна.
И все же в эту минуту можно было если не услышать, то просто ощутить каждым нервом, как везде и всюду звучит музыка: стенание скрипок, задумчивая речь фаготов, пассажи фортепьяно, журчание арф, рулады человеческих голосов. На всех этажах, во всех коридорах, во всех залах и комнатах шли экзамены. Музыка пронизывала насквозь эти старинные, эти священные стены…
Выпорхнула пичуга. Лицо ее сияло счастьем.
То есть как?.. Неужели рушатся вековые традиции?
Строгая дама в пенсне, которая приглашала на экзамен, вышла следом, заглянула в список, назвала очередную фамилию.
Бородач, пригнув голову, будто готовясь бодаться, двинулся к двери.
А ко мне подошел (уж не знаю, отчего они все подходят ко мне?) немолодой уже такой товарищ в вышитой украинской рубахе:
- Як думаешь, хлопчик: у мэнэ - писнИ… Чи маю надию - з писнЯмы?
В глазах его была нескрываемая тоска.
- Отчего же! - Я пожал плечами. - Песни - это очень нужно.
- Писни, тильки писни… Га?
- Будет полный порядок, - обнадежил я его, рассматривая искусно вышитую рубаху.
Нет, действительно, отчего же не принять с песнями? Примут, конечно, если хорошие песни. Если они у него не такие тоскливые, как глаза.
Бородач появился минут через двадцать. Его долго слушали. Как-никак симфония!
Но вид его не оставлял сомнений в том, что я был прав: начинать надо сразу с Пятой.
Жаль парня…
Кто там следующий?
На всякий случай - может быть, напоследок - я выглянул в окно.
На месте ли Петр Ильич?
А белое платье?
На месте.
Дама в пенсне заглянула в список и вызвала:
- Прохоров Евгений.