– Поздравляю! С успехом! – сказал, проходя мимо, Пётр Петрович.
Но улыбался он теперь криво и сказал это не добродушно, как всегда, а со злобой.
– Председателем, господа, – воскликнул Семён Семёнович, – мы изберём нашего же любезного хозяина! Просим!
Раздались жидкие аплодисменты.
Семенчуков конфузливо улыбался, поклонился на одну сторону, на другую. Но отпил воды, поднялся, и голос его прозвучал твёрдо и торжественно:
– Предмет совещания – отношение к Государственной Думе.
V
– Прошу слова!
Пётр Петрович решил "принять сражение" и поставить вопрос ребром.
Он начал, волнуясь.
Публика, среди которой уж разнеслось, что Зеленцов "срезал" Кудрявцева, превратилась во внимание.
– Господа! Есть три отношения к Думе: бойкот, попытка превратить её сразу в учредительное собрание, принятие на известных условиях Государственной Думы такою, какова она есть. Чтоб решить, какое отношение выбрать нам, поставим кардинальный вопрос: что такое Государственная Дума, объявленная манифестом 6-го августа? Я говорю: это – победа. Это грандиозная, это колоссальная победа! Это окончательная победа!
Публика всколыхнулась.
Кругом было удивление.
– Да. Это решительная победа! И всё, что мы получим затем, будет только контрибуцией за эту победу! Все победы, которые мы одержим потом, будут только логическим, неизбежным следствием этой главной победы. Это мой тезис.
– Блажени довольствующиеся малым! – раздался голос около Зеленцова.
Это был Плотников, маленький, чёрненький человек.
"Зеленцовский подголосок! – подумал, презрительно скользнув по нем взглядом, Кудрявцев. – Этот будет меня травить и "выгонять", а Зеленцов брать на рогатину!"
Это сравнение себя с медведем придало силы Петру Петровичу.
Он чувствовал себя, действительно, медведем, огромным, могучим.
Кудрявцев говорил "одну из своих речей".
– Я знаю возражение. Сорок восемь тысяч избирателей из ста сорока миллионов народа – это, действительно, гора, которая родила мышь. Право советовать без уверенности, что будешь услышан, это небольшое право.
– Блажени довольствующиеся малым! – повторил Плотников.
Зеленцов обернулся к нему – словно:
– "Молчи!"
– Но, господа, допустим и это. Бюрократия пошла на уступку. На маленькую уступку. Она напоминает гимназистку, которая в диктанте не знает, поставить запятую или не поставить. Она колеблется, не решается и, наконец… ставит маленькую запятую. Нет, моя милочка! Нет ни большой ни маленькой запятой. Есть запятая. Она поставлена! И бюрократия, ставя "маленькую запятую"…
– Теперь вряд ли время рассказывать анекдоты! – зазвенел негодующий голос Плотникова.
Раздались аплодисменты.
Председатель звякнул колокольчиком.
Пётр Петрович встряхнул головой и повернулся в сторону Зеленцова с негодованием:
– Русская речь обвыкла украшаться улыбкой. "Улыбка красит лицо свободного", говорили ещё древние. Вспомните Герцена, если вам угодно: "В смехе есть нечто революционное"…
При этих словах он слегка поклонился Зеленцову.
"Смеются между собой только равные. Крепостные не смели смеяться при господах", – это сказал Герцен.
– Мёртвых, значит, пришлось призывать на помощь! – буркнул Зеленцов.
В публике засмеялись.
– Вы уверяете, – вспыхнул Кудрявцев, – что мы ничего не сделали, добившись такой "Государственной Думы"! Ничего? Но, господа! Вы сейчас сидите и рассуждаете совершенно спокойно. А мы ехали в ноябре прошлого года в Петербург, не зная, вернёмся ли. Если бы не было ноября, не было бы ни августа ни сегодняшнего дня!
– Что это! Попрёки? – поднял голос Зеленцов.
– Святое воспоминание. Воспоминание, которое свято для меня; Да, господа, уезжая в Петербург, мы прощались с семьями. Мы съехались, разные люди. Среди моих знакомых был человек, который уверял… Настоящий русский. дворянин, в коем нет лукавства. Во всей истории знающий только французскую, воспитанный на декламации "Comedie Franecaise". Он всю дорогу уверял меня…
У Семёна Семёновича при этих словах голова ушла в плечи.
– … что мы должны разобрать между собой фразы национального собрания. Он брал себе:
"Nous sommes ici par la volonte; de peuple, et nous ne sortirons, que par la force des bagnetess." Как он произносил эту фразу! Муне-Сюлли! Словно собрались играть эффектную пьесу перед битком набитым театром. Для него всё игра. Накануне он пригласил меня ужинать с шампанским: "Быть может, в последний раз!" Я назвал это "последним ужином жирондиста". Он сделал вид, что обижается на мой смех: "Тебе всё шутки!" Но был в глубине души очень польщён "жирондистом". Какое было настроение? Когда, во время прений, он перебегал от одного к другому: "А? Совсем готовые ораторы! Совсем готовые! Речи русского парламента будут телеграфировать вовсе иностранные газеты", – от него отшатывались, на него глядели с изумлением, как в церкви смотрели бы на человека, который во время обедни бегал бы по молящимся: "Какие туалеты!" Это была литургия. И знаете что? Когда дошло до таинства, когда мы подписали резолюцию, и я взглянул на лицо моего легкомысленного друга, у меня бы язык не повернулся назвать его "жирондистом" Его лицо сияло. И я оглянулся кругом, и у всех сияли лица, как сияют лица у верующих в светлый праздник. И у меня грудь была полна слезами, как бывала полна в детстве после исповеди и причастия.
Семён Семёнович забыл все обиды и зааплодировал:
– Браво!
– Это была пасхальная заутреня.
VI
– Всё это, может быть, и очень трогательно! – в упор и непримиримо сказал Зеленцов. – Но были люди, которые, значит, не только "боялись" попасть в крепость, но и попадали и в тундры, и в каторгу, и…
Гром аплодисментов покрыл его слова.
Семенчуков позвонил:
– Господа! Господа! Мне кажется, это переходит на личности. Не может быть сомнения, что всякий из присутствующих сделал для освободительного движения то, что мог…
– Всякий ли всё, что мог?! – крикнул, глядя в упор на Кудрявцева, Плотников.
– Прошу извинить меня, господа, за отступление, которое я позволил себе, отдавшись воспоминанию, которое будет светить мне и греть мне душу до конца моих дней. Вам, может быть, не понятно это, как не понятен рассказ странника о чудесах Иерусалима тем, кто там не был. Вернёмся к делу. Я знаю всё, что говорят против "такой" Думы. Подавать советы, которых никто может и не слушать, – право досадное и незавидное. Но право. Возбуждать вопросы, которые могут похоронить в долгий ящик, – то же, что предложить женщине родить только хилых и больных детей, которые умирали бы на вторую неделю. Делать запросы, на которые вам могут ответить Бог знает когда, через столько времени, что вы сами успеете забыть о вопросе, – это даже не право жаловаться. Жалоба предполагает ответ. Это право стонать. Но, милостивые государи, страшно, когда вас бьют и "даже плакать не велят". Вот тьма и ужас. Снова вспомните Герцена: "Страшно быть задушенным в застенке рукой палача, и никто не услышит вашего стона". Право стонать есть уж первое человеческое право.
– Право рабов! – крикнул весь красный Плотников.
– Верно! – как из пушки выпалил огромный техник.
Он весь ушёл в прения и принимал в них участие всей душой и уже ненавидел Кудрявцева всей душой, за что, – сам не знал.
– Великое право для того, кто не имел даже и этого! – крикнул Кудрявцев. – Это ценно, что это только стон. Бюрократия и страна лицом к лицу станут друг к другу. Последняя декорация, – да, не стена, а нарисованная только, нарочно нарисованная стена, декорация, за которой она пряталась: "Нельзя же всего знать!" – упадёт. Она знает. Она слышит. Пусть оттягивают ответы на самые животрепещущие вопросы. Пусть для ответов запирают двери для гласности. Пусть не отвечают совсем. Страна увидит, – увидит воочию даже для слепых, – как бюрократия относится к её нуждам. Это будет последний удар бюрократии. Даже слепорождённые прозреют. Пусть запросы превращаются в бесплодные стоны. Стонов накопится столько, что не будет глухого, которой бы не услышал. Господа, бойкот – преступление! Преступление! Преступление! – отказываться от того, что мы уже завоевали, как бы мало ни было, с вашей точки зрения, это завоевание, хотя бы один шаг земли. Мы не имеем права перед страной отказываться и от одного шага, который мы для неё уже завоевали. Именем жертв, которые вы понесли, – именем жертв, которых, быть может, вы не считаете, но которые понесли мы, – именем наших ранних седин, исстрадавшихся, измученных сердец, сокращённых жизней, – в какое бы положение нас ни поставили, не будем бастовать, будем работать, работать. Цепляться за всякую малейшую возможность что-нибудь сработать. Народ, общество, как хозяин в Евангелии у рабов своих, спросит: "Я дал тебе талант. Что ты на него сделал?" Не ответим ему: "Я зарыл его в землю". Народ, общество спросят нас: "Вы получили маленькую, крошечную возможность. Копейку! Но что же вы сделали на эту копейку?" – "Мы бросили её. Копейка – маленькая деньга". Так нельзя ответить народу. Я знаю народ…
– Я тоже знаю народ, – поднялся Зеленцов, – от здешних мест до Минусинска, и от Минусинска, значит, до Якутска…
Целый ураган аплодисментов грянул.
Семенчуков тщетно звонил и кричал, надрываясь, охрипнув:
– Господа! Господа!
Это ещё больше навинчивало публику.
Минут через пять удалось восстановить спокойствие.
– Господа! Предполагается, что все, кто здесь присутствует, знают народ.
VII
– Благодарю вас за защиту, г. председатель. Но, господа, что ж это такое? Мне не дают говорить!
– Хо-хо! – сказал вдруг техник.
– Господа! Вы смотрите на нас как на врагов! Почему?
В тоне Петра Петровича послышалась глубокая горечь.
"Ранен!" подумал он.
И больше уж он не представлялся себе огромным, могучим медведем. Медведь истекал кровью.
– Мы отвечаем, значит, на слова! – твёрдо и в упор ударил Зеленцов.
– Господа! Пора же нам перестать витать в заоблачных каких-то сферах…
– Из "Московских Ведомостей"! – крикнул Плотников.
– Пора нам стать практичными. Бойкот, сорвать Думу, принять её и работать, – это вопросы тактические. Поучимся же тактике хоть у японцев. Возьмём японскую тактику. Да. Не бросать, не гнать, не преследовать, отвоевать хоть маленькую позицию, но окопаться, укрепиться: "Она наша!"
– Изволите-с, значит, на военные сравнения! – поднялся Зеленцов; всё его лицо дёргало от гнева и негодования. – Мы идём на штурм. Мы тесним. Мы побеждаем. И нас, значит, останавливают на каком-то несчастном выступе стены. Останавливают среди победы! "Довольно! Укрепимся на выступе!" За нами горы трупов-с, трупов и… перед нами победа. Это никуда не годится, г. Кудрявцев! Значит, не годится. Ха-ха-ха-ха!
Он закашлялся тяжёлым неприятным смехом.
– В споре с нами вызывают мёртвых! Прибегают к заклинаниям! Японцев зовут! Ха-ха-ха! Недостаёт, чтоб начали вызывать чертей или окропили нас святой водой! У нас есть тоже заклинания, у нас есть тоже памятки! Наш путь вдали вьётся лентою, лентою могилы. Горы трупов, моря крови, все стоны, вздохи в казематах, все стоны, вздохи, от которых оглохли бы вы, значит, если бы их собрать все до едина, – всё это нам предлагают продать. За что? За что? Из священного писания по-вашему скажу: за чечевичную, значит, похлёбку. И когда? Когда мы у победы! Цинизм с вашей стороны, г. парламентёр!
– Позвольте! – крикнул, словно, действительно, раненый, Кудрявцев.
– Цинизм-с! Повторяю: цинизм! Одной пяди уступить не можем из наших требований! Перед теми не можем…
И среди нового урагана аплодисментов Зеленцов сел, ещё потрясая рукою куда-то вдаль.
– Я не отвечаю! – ответил Кудрявцев.
– Передайте наш ответ, г. парламентёр! Другого не будет! – крикнул Плотников.
– Я не отвечаю вам! – закричал Кудрявцев; у него чуть не сорвалось: "Подголосок! Шавка!"
Семенчуков позвонил.
– Благодарю вас, г. председатель, за то, что призываете меня к порядку и необходимому спокойствию. Господа! Устраним раз навсегда недоразумение! "Свобода слова, печати, собраний, и в этих, только в этих условиях, всеобщая, равная, прямая, тайная подача голосов в законодательную, с правом решающего голоса, Думу"; такой же мой символ веры, как и ваш. Я стремлюсь к тому же, к чему и вы.
– Да, только на словах! – крикнул Плотников.
– Я не позволю заподозревать мою искренность! – уже не помня себя, весь красный, как рак, закричал Кудрявцев. – Г. председатель, примите меры против этого господина!
– Оскорбление?
Всё завопило. Возмущённо поднялось с мест.
– Недостаёт позвать полицию! – с привизгом кричал Плотников. – Крепостническая жилка сказалась!
Семён Семёнович подбежал к Кудрявцеву:
– Оставь. Сегодня ты не можешь говорить. Ты не в себе.
– Убирайся ты от меня к чёрту! – огрызнулся Пётр Петрович. – Г. председатель, прошу слова. Господа! Господа! Беру назад неосторожно, случайно сгоряча вырвавшееся, необдуманное, нежелательное слово. Господа! В том, что мы сделаем, мы должны отдать отчёт народу, чтоб он дал нам свои силы на дальнейшую борьбу. Надо знать, кому мы должны отдавать отчёт. Русский народ, прежде всего, практичен. О бойкоте я уже говорил. Попытка сразу превратить Государственную Думу в учредительное собрание? Первое же собрание Государственной Думы будет распущено. Такое заседание будет только одно.
– Пусть! – мрачно и зловеще сказал Зеленцов.
– Вот это так поставить всех лицом к лицу! – подкрикнул Плотников.
– Вы этого хотите? Да?
– Мы требуем заработанного нами двугривенного. Нам дают, значит, оловянный! – отвечал Зеленцов. – По-вашему, если не дают серебряного, надо взять и оловянный? Да, значит?
– Но есть другие, насущные нужды народа. Частичные улучшения, не зависящие…
Зеленцов поднялся во весь рост:
– Длинной речи короткий смысл? Вы являетесь к нам в качестве примиренца? Примиренец, значит?
– Верно! – крикнул вдруг огромный техник так радостно, что все на него невольно оглянулись.
В честнейшей и алкавшей, чтоб на свете "всё было справедливо", душе своей он никак не мог найти ответа: за что, собственно, он так ненавидит Кудрявцева?
Чувствует, что ненавидит, но за что – не может "формулировать".
И вдруг одно слово. Всё ясно:
– Примиренец!
Справедливая душа техника была рада необычайно. Гора свалилась.
– Примиренец!
– Тон допроса? – вспыхнул Кудрявцев.
– Вопрос перед обществом, перед страной, – твёрдо ответил Зеленцов, в тоне его звучал прокурор, – перед теми, кто даёт полномочия. Мы хотим, наконец, – он подчеркнул "наконец", – знать, кто такой, значит, Пётр Петрович Кудрявцев. Вы за принятие этой Думы?
– С известными, я уже сказал, оговорками. Параллельно работая над расширением…
– Без околичностей. За работу в ней в поставленных рамках. Значит, за "плодотворную" работу? За принятие, другими словами. Вы её принимаете? Да или, значит, нет? Одно слово. Да или нет?
– Да!
– Не можем!
Зеленцов ударил рукой по столу:
– Оловянного двугривенного для страны принять не можем. Можем принять па себя полномочие только, чтоб потребовать, значит, серебряного. Нам нужна настоящая, полноценная, значит, Дума. Уступок и соглашений не будет. Государственная Дума, как она должна быть. Конституция. Наше первое и последнее, значит, слово. Лозунг и пароль.
– Прошу слова! – раздался вдруг густой голос.
Все вздрогнули и оглянулись.
Огромный мужчинища, наполовину приподнявшись, вопросительно смотрел на председателя.
Глаза его горели.
– Гордей! – пронеслось среди собравшихся.
– Слово за г. Черновым! – сказал Семенчуков.
Настала мёртвая тишина.
Все обернулись и смотрели на Гордея Чернова.
И во взглядах были и любопытство, и интерес, и страх.
VIII
Гордея Чернова знали все.
Колоссальный, неуклюжий, уж не медведь даже, а мастодонт какой-то; он сам себя называл:
– Я – язык от тысячепудового колокола. Из стороны в сторону: бом!
Кто-то про него сказал:
– Гордей идёт жизнью, как пьяный улицей, – шатаясь. Сколько он заборов на своём пути повалит!
Другой кто-то заметил:
– Не соображает он своего роста. Вы на его ручищи посмотрите. Все поплывут вровень, а он саженками начнёт. Ручищи! По два взмаха – куда впереди всех. Всё ничего. А он с размаху в купальню головой треснется!
Общее было мнение всех, кто с ним имел дело:
– Плохо иметь такого человека противником. Но ещё страшней – другом и единомышленником.
Куда его только не бросало!
В три месяца он прочёл Толстого от доски до доски, многое наизусть запомнил, – и сделался толстовцем.
Со всеми, как он говорил, "мелочами" толстовского обихода, вегетарианским столом, опрощеньем, пахотой земли, он покончил быстро.
Ввёл и запахал.
Обидеть его в эту минуту мог бы кто угодно.
Даже брачный вопрос разрешил без затруднений.
Сказал женщине, с которой прожил десять лет:
– Бери, что тебе, по-твоему, надо и уезжай. Не до тебя.
Та было начала плакать:
– Да хоть скажи, почему? Что случилось?
Гордей только показал на голову:
– Долго объяснять. Тут, брат, совсем другое теперь.
И явился к своим друзьям толстовцам:
– Формальности исполнены. Теперь сделаем дело.
– Какое?
– Я свои земли брошу. Пусть берёт, кому надо. Вы – банковское директорство, вы – службу на железной дороге.
– Но позвольте! Так мы приносим больше пользы! Мы печатаем, издаём…
– Слово – текст, факт – картинка. Ничего нет понятнее факта, поучительнее, сильнее, разительнее. Если бы Лютер на костре сгорел, – весь мир был бы лютеранами. Разве не правда?
– Позвольте! – ответили ему. – Правда, – это кислород. Без кислорода жить нельзя. Но в чистом кислороде всякое живое существо задыхается. Вы – чистый кислород. Вы ни в каком живом обществе немыслимы.
И стали от него бегать.
Он возненавидел самое ученье – толстовство:
– Разводит двуногих божьих коровок! Ни красы ни радости.
О толстовцах отзывался:
– Быть человеком, как всякий, – а воображать себя божьей коровкой! Покорнейше благодарю.
Когда его спрашивали:
– Ну, а как же Гордей, твоё непротивление?
Он показывал свой огромный, волосами обросший кулак:
– Злу? – Вот!
Гордей "махнул" за границу.
В Париже социалисты приняли оригинального "русского эмигранта" радушно.
Их интересовало всё в нём: и рост и размах в идее:
– Настоящий русский!
Так как у него были средства, и на банкетах он охотно платил за сто человек, его произвели в князья.
– Prince Tchernoff.